Юрий Карлович и его жена завтракают на кухне. Со существуют в давно устоявшихся амплуа: он – барин-брюзга, она – прислуга, терпеливый ангел.
Юрий Карлович. Поздравь меня, мне заказали Идиота.
Жена. Идиота? Какого идиота?
Юрий Карлович. Разумеется, Достоевского, какого же еще.
Жена. А я уж было подумала…Инсценировку или экранизацию?
Юрий Карлович. Конечно же инсценировку. Кому придет в голову делать из этого бреда кино.
Жена. Почему бред, и почему именно тебе?
Юрий Карлович (фыркает почти саркастически). Вот по этой самой причине. Кому это можно заказать, кроме как такому же идиоту, как заглавный герой.
Жена. Юра, хоть этот заказ постарайся довести до конца. У нас ведь совсем не осталось денег.
Юрий Карлович. Что ж, проживем без них.
Жена. За столько лет нашей совместной жизни я никак не могу понять: так уж легкомысленен ты или же все таки притворяешься. Все эти разговоры о большой литературе, о творческих сверхзадачах… А ведь вокруг нас – реальная, обыкновенная жизнь. Хорошо тебе, все таки, научиться, наконец, отделять ее от литературы.
Юрий Карлович. Хорошо ли, плохо ли, но только я снова и снова убеждаюсь, что жизнь – это та же литература, только дурная. То ли дело в моих книгах, в особенности – в будущих. Но разве я могу творить в такой обстановке. Вот например, передо мной зауряднейший стол, но мне ведь на этом столе чего-то не хватает. Здесь явно должны стоять цветы в хрустальной вазе. Лилии, хризантемы, адельбараны.
Жена. Адельбаран – это созвездие. И ты прекрасно об этом знаешь.
Юрий Карлович. Пускай созвездие, ну так что ж? Созвездья среди упомянутых цветов явно не были бы лишними. Только что сорванных, со сверкающими листьями, с еще не успевшими испариться блестящими капельками утренней росы. (Ковыряет вилкой яичницу). Что за странный привкус у этой глазуньи? А вид? Нет, я не могу ее есть.
Жена. Понятное дело, если ты предпочитаешь пить. Тут уж одно из двух.
Юрий Карлович. Я могу пить коньяк, водку, вино, пиво. И есть могу все. Все, только не эту яичницу.
Жена. Вчера ты то же самое говорил по поводу макарон. И даже раскидал их по углам.
Юрий Карлович (подчеркнуто невнимательно). Разве? Не помню. (Ковыряется в тарелке, говорит полувопросительно, полуутвердительно, с ударением на первом слове). Это, следовательно, называется яичница. На чем она приготовлена?
Жена. На масле.
Юрий Карлович (недоверчиво). В самом деле?
Жена. На масле, конечно.
Юрий Карлович. На сливочном?
Жена. На каком же еще?
Юрий Карлович (поднимает тарелку на уровень носа, нюхает издалека). Хм, на сливочном… (Подносит тарелку поближе к носу. С подозрением). Не на растительном?
Жена. На сливочном! Ешь!
Юрий Карлович (нервно). Где бутылка с растительным маслом? Я должен сверить запахи!
Жена. Господи Боже мой!
Юрий Карлович (вскакивает со стула, роется в шкафу). Где, в какой бутылке? В этой?
Жена. В этой.
Юрий Карлович. Для начала рассмотрим на свет. (Поднял бутылку на уровень глаз, направил на солнце). Так я и знал! Никакой прозрачности. Никакой игры цвета! Цвет пережженного сургуча. А запах? (Нюхает). Фу! Растительное масло! Какая же это мерзость! (Выливает содержимое в раковину, отправляет бутылку в мусорное ведро).
Жена (невозмутимо). Всё? Ничего не упустил?
Юрий Карлович (переводя дух). Всё!
Жена (хладнокровно). Ты забыл поклониться.
Юрий Карлович. Что?
Жена. Поклон для зрителей. Под аплодисменты. (Аплодирует).
Юрий Карлович. А ведь я их заслужил…я заслужил.
Жена. Чем дальше, тем больше ты становишься похож на не самых лучших своих героев.
Юрий Карлович. Ты уж скажи прямо: они подчиняют меня себе. Да?
Жена (не сразу). Да. Если хочешь.
Юрий Карлович (торжествующе). Я знал, что ты так думаешь. Так вот, это неправда! Схожи только ситуации, реакция на происходящее, да. Но сам я – другой. Отличный от них, понимаешь? Я – это я, и никто другой.
Жена. Чего стоит твоя навязчивая мысль о нищем…
Юрий Карлович. И даже нищий, самый личностный мой герой – это не я.
Вскакивает со стула, хватает мятую шляпу, на которой, оказывается, сидел, подбегает к висящему на стене небольшому зеркалу. Корчит жалостливые гримасы, шляпу то надевает, то снимает, то, положив ее тульей вверх на ладонь, протягивает вперед, как бы приговаривая: «Каков! А! Нет, каков!»
А теперь обрати внимание. (Делает серьезное «профессорское» лицо). Вот это я. А то… Разве то был я?
Жена. Увы, то был ты. И даже в гораздо большей степени, чем сейчас.
Юрий Карлович (сухо). Ты ничего не понимаешь…
Жена. Садись, ешь. (Нарезает ветчину). Но прежде – сними шляпу и отложи, на всякий случай, куда-нибудь подальше.
Юрий Карлович. Шляпу? При чем здесь шляпа? Ах, да, шляпа. (Срывает шляпу с головы, резким жестом зашвыривает в угол).
Жена (подбирает шляпу, пододвигает мужу тарелку). Не хочешь яичницу, ешь ветчину. Только молча, ради Бога. И побыстрей.
Юрий Карлович (как ни в чем не бывало). Ветчина? Это интересно? (Берет с тарелки тонкий ломоть, крутит его перед глазами, берет вилку, нанизывает ломоть на нее, откусывает, медленно прожевывает). Нет. (Кладет надкушенный ломоть на тарелку). Эта ветчина (локтем отодвигает тарелку) мне не нравится. Она же не из Елисеевского?
Жена. Конечно же, нет. И ты сам об этом знаешь. Она куплена в нашем гастрономе.
Олеша. Фу. И слово-то какое: гастроном.
Жена. Да, гастроном. Так теперь это называется. И она куплена там. Не ездить же мне из Лаврушинского на Тверскую только затем, чтобы купить сто грамм ветчины мужу к завтраку. Тем более что и она будет точно так же забракована, как эта.
Юрий Карлович. И ведь таки будет! Никакого вкуса. И запаха – тоже. Мясной продукт неопределенного происхождения и назначении, к тому же густого кирпичного цвета – и ничего больше. Совсем не похоже на те нежно розовые лепестки, которые покупали мы в Елисеевском, а затем и едали во время оно с Владимиром Владимировичем после игры в преферанс. (Подумал, стоит ли продолжать – и решил, что стоит). Запивая вином.
Жена. Не нравиться – я съем. С удовольствием. А ты пей чай.
Юрий Карлович. Но-но-но. (Хлестаковским жестом защищает еду рукой, придвигает чашку, отхлебывает). Это чай? Это не чай. Да и остыл. Я такой не люблю. (Подходит к окну, выплескивает из чашки содержимое, возвращается к столу). Мне, пожалуйста, погорячее.
Жена берет чашку, наливает заварку, разбавляет кипятком из чайника, подает. Юрий Карлович отпил, поперхнулся, вскочил со стула.
Жена. Опять не то? Ты же сам просил погорячей!
Юрий Карлович. Помилуй, но не до такой же степени! Горячо же, горячо, что я могу поделать. Да и не чай это! Никакого признака чая. Помнишь - в детстве, в Одессе…
Жена. Ты еще Елизаветград вспомни. И как там тебя в корыте купали, как Льва Николаевича Толстого.
Юрий Карлович. И купали, я очень хорошо помню. Если Лев Николаевич помнит, то почему бы не помнить мне?
Жена. Но почему же одно и то же?
Юрий Карлович. Да не одно и то же. Он помнил свои пальцы на краю корыта, в котором его купали, а я – пузырьки в воде. (Поуспокоившись). Прекрасно помню. Голубая вода и в ней такие ярко-перламутровые пузырьки, перекатывающиеся по поверхности. Они у меня (машет ладонью перед лицом) – вот здесь, перед глазами. Я вижу их цвет, я вижу, как переливаются, я их осязаю!
Жена. Знаешь, у меня такое впечатление, что ты постоянно находишься в состоянии белой горячки.
Юрий Карлович срывается со стула, выбегает в прохожую, начинает лихорадочно одеваться.
Жена. Ты собираешься уходить?
Юрий Карлович. Да, я ухожу. Мне нечего делать в этом доме.
Жена. Погоди, я помогу тебе одеться. Ты же обязательно что-нибудь забудешь.
Она выходит в коридор, помогает ему надеть потрепанное пальто, подает шляпу. Юрий Карлович с надменно задранной головой важно идет к двери, медленно, с достоинством чистит по дороге случайно попавшейся в руки щеткой пальто.
Жена (виноватым голосом). Юра, прости.
Юрий Карлович. Ни за что.
Он выбирается на залитую мартовским солнцем московскую улицу. При выходе зацепился карманом за дверную ручку, гневно задергался:
- Отпусти! Отпусти, сволочь! Да отпусти же!
Вырвался, прошел к скамейке, сел, щурится на солнце. Сидит довольно долго, время от времени приветствует частым поднятием шляпы знакомых прохожих.
Из двери подъезда выходит рослая, упитанная девочка с портфелем, в школьном платье, виднеющемуся из под пальто. Вежливо здоровается с Юрием Карловичем.
Юрий Карлович. Здравствуй, здравствуй. Какая ты хорошая, вежливая девочка. Почти девушка. Сколько тебе лет? Четырнадцать? Пятнадцать?
Девочка (слегка покраснев от удовольствия). Тринадцать.
Юрий Карлович. Вот уж не подумал бы. Совсем взрослая, красивая девушка. И в новом красном пальто. Очевидно, недавно куплено.
Девочка застенчиво кивает.
Юрий Карлович. Пальто – великолепное. И сама девушка – прекрасна. Сам тип, понимаешь. В юности, на юге, где я жил, мы называли таких как ты – фордики.
Девочка фыркает в ладошку.
Юрий Карлович. Да-да, ничего смешного. Характеризует тип.
Девочка заинтересовано слушает.
Юрий Карлович. Из таких потом выходят прекрасные жены. Чуткие, внимательные, хозяйственные, экономные.
Девочка еще больше краснеет.
Юрий Карлович. Вот ты, например – экономна? Тебе ведь родители наверняка выдают деньги на карманные расходы.
Девочка. Только на обеды.
Юрий Карлович. И сегодня дали?
Девочка (растеряно). Да.
Юрий Карлович. Сколько? Покажи.
Девочка (достает маленький кошелек, из него – несколько монеток,). Вот.
Юрий Карлович (решительно). Знаешь что. Отдай мне их. Безвозмездно.
Девочка (ошеломленно). Пожалуйста.(Торопливо пересчитывает монетки, протягивает Юрию Карловичу).
Юрий Карлович (берет деньги, сует в карман). Понимаешь, они мне очень, очень нужны.
Девочка. Понимаю.
Юрий Карлович. Больше чем тебе. Тебе ведь, наверное, хочется похудеть. Так, немножко, самую малость. Так ведь?
Девочка (потупив голову). Да.
Юрий Карлович. Ну, вот. Хорошая, красивая девочка. Спасибо тебе. Родителям, конечно же, об нашем разговоре говорить не нужно.
Девочка кивает, поворачивается спиной, быстро убегает.
Юрий Карлович. Да. Такие дела. Чистейшая деградация. Ожидал ли ты Юра, от себя такого? (Измененным голосом). Нет, не ожидал. Куда там, можно ли было представить... И – тем не менее…
Встает, делает несколько шагов. Что-то его останавливает, он нагибается. Раздается довольно противное мяуканье невидимого кота.
Юрий Карлович. Ну, что, дружище, чего тебе?
Кот (требовательно). Мя-а-в-в-вв!
Юрий Карлович. Да, я понимаю, ты голоден. Но у меня ничего для тебя нет. Тем более - ничего съестного. И купить я тебе ничего не могу – нет денег. Попроси у кого-нибудь другого.
Кот. Мя-в-в-в!
Юрий Карлович (с досадой). Ну, есть, есть у меня деньги, есть. Но, понимаешь, на них я должен выпить. Без этого я умру.
Кот. Мня-в-в-в!
Юрий Карлович. Ты же умное, сообразительное существо. Умру, понимаешь?
Кот. Мв-ня-в-в-в-в-в!
Юрий Карлович (кричит). Ну, хорошо! Куплю я тебе фаршу. Вон там, в кулинарии. В ущерб себе.
Переходит улицу. Заходит в кулинарию, спустя минуту выходит из нее, кормит невидимого кота. Бумагу из-под фарша выкидывает в урну. Коту:
Теперь ты доволен? Даже счастлив наверняка. Кто-то ведь должен быть счастлив, ведь так мало для этого нужно. Только не мне. Я, как всегда, на нулях.
Кафе. Только что вошедший Юрий Карлович, приложив ко рту кулак, довольно удачно подражает звуку фанфар. Оживление в зале, выкрики: «Юрий Карлович! Сколько лет, сколько зим!»
Юрий Карлович (проходя по залу выкрикивает по-польски). Пшыпадам до нуг!
Разрозненные, на польский же манер, крики в ответ: «Юж там!»
Юрий Карлович усаживается за столик у огромного, на уровне тротуара окна – собственно, стеклянной стены. Подперев рукой голову, грустно смотрит на проходящих.
Подходит официантка – печальная женщина под сорок.
Официантка. Здравствуйте, Юрий Карлович.
Юрий Карлович. Здравствуйте, Ольга Николаевна.
Срывается со стула, берет ее руки в свои, целует.
Официантка. Ну, что вы…
Юрий Карлович (с обычной высокопарностью). Я вам, кажется, уже говорил, что ваши волосы напоминают осенние листья. Так теперь добавлю еще кое-что: вы сами похожи на поздний луч, пронзивший осенний воздух.
Официантка (давно привыкшая к высокопарным речам посетителя она все же смущена). Что вам принести? Как обычно?
Юрий Карлович. Прошу вас, не перебивайте меня, пожалуйста, а то я собьюсь. Впрочем, уже сбился.
Официантка (на лице ее – неподдельное раскаяние). Простите.
Юрий Карлович (не менее смущенный). Это вы меня простите,. Да, как обычно. Чашку кофе и …. (Красноречивый жест в области шеи).
Официантка. Коньяк?
Юрий Карлович. Да. Только я попросил бы в кредит. Я сегодня снова неплатежеспособен. Но в самом скором времени…
Официантка. Разумеется, о чем речь.
Официантка отходит, немного спустя приносит заказанную чашку и рюмку коньяку. Юрий Карлович, мгновенно ее осушив, смотрит в окно, потягивает кофе неспешными глотками. Бросив быстрый взгляд по сторонам, достает потрепанную записную книжку, что-то записывает. Оглядывается, прячет книжку. Снова достает, пишет.
Мимо стола проходит подпивший человек явно писательского вида, но с плакатной рабочей внешностью.
Писатель-плакат. Вы все пишете и пишете? Пишете, а издали куда как мало. Я все ваши книжки за одну ночь могу перечитать.
Юрий Карлович (не поднимая головы). А я за одну ночь могу написать все то, что вы издали.
Писатель-плакат, икнув, направляется к выходу. В двери сталкивается с элегантным евреем средних лет. Тот, еще издали помахивая рукой, прямиком направляется к столику Юрия Карловича, провозглашая на ходу уже слышанное нами, ставшее обычным здесь польское приветствие: «Пшыпадам до нуг!»
Юрий Карлович (оторвавшись от блокнота). Юж там!
Еврей (подсевши к столу). Как дела? Что новенького?
Юрий Карлович. Весна, Исидор, весна. Вот главная новость. И, кроме того, я сегодня с утра пробовал читать интереснейшую книгу. Пробовал на вкус, нюхал. И думал вот о чем: каждая книга пахнет по-особому, как женщина. Я, как знаете, никогда не изменял жене, хотя женщин очень люблю. Разных. Впрочем, теперь уж – чисто платонически. Так что - довольно о грустном. Как вы?
Исидор (легкомысленно). Я только что проезжал в троллейбусе мимо кинотеатра Повторного фильма, увидел афишу: Аршин мал алан. Не смотрели?
Юрий Карлович. Нет.
Исидор. Вот и я не смотрел. Что, думаю, за аршин мал такой? Если он мал, то причем здесь алан. А если, упаси Бог, мал алан – то причем здесь аршин.
Юрий Карлович. Может быть, аршин укорочен с какой-то плутовской торговой целью?
Исидор. Если даже это и так, вопрос остается прежним – а алан каким боком?
Юрий Карлович. Тогда, может быть, как раз из-за того, что алан мал, он компенсирует свой рост уменьшением длины аршина? В таком случае он ведь должен казаться дольше. Одно дело – если аршин обычный. Другое – если он укорочен. В этом случае Алан должен выигрывать в росте. Например, до укорочения аршина его рост был семь аршинов. А после укорочения – уже восемь, а то и девять. Как вам такое предположение?
Исидор (с мнимой глубокомысленностью). Знаете, а в этом что-то есть. Ведь тогда вопрос и вправду только в том, насколько он укоротил аршин…
Юрий Карлович. Чтоб добавить себе росту. Это почти несомненно. Давайте-ка за это выпьем. Закажите, Исидор, коньяку.
Пьют принесенный официанткой коньяк.
Юрий Карлович (после короткой паузы, неожиданно). А вот как вы думаете, Исидор – есть жизнь после смерти?
Исидор. С чего вы это? Вы ведь, кажется, разрешили для себя этот вопрос однозначно и навсегда.
Юрий Карлович. Да, у меня есть уверенность, что и там одна только литература. Но все же, знаете…Что, если есть? Ведь помирать скоро, и вообще…А Бог? Есть ли Он? Если есть, то наверняка там каждому воздается по справедливости. Вопрос, почему тогда ее нет здесь?
Исидор. Исходите из своего опыта? Но справедливость, как вы понимаете, вещь относительная…
Юрий Карлович. И все же. Да, вот хотя бы я, к примеру. Ведь этот графоман, который подходил ко мне перед вами, прав.
Исидор. А что он сказал?
Юрий Карлович. Да в общем то, что мне часто теперь ставят в вину… Я ведь и вправду очень мало написал – несколько книг, и то тоненьких. А я мечтаю о большой, толстой книге. Пишу ее уже двадцать лет, но…Сюжет не складывается, да и писать, собственно говоря, не о чем. Я ведь описатель времени, но дело в том, что я его потерял. Выпал из него. Или, может быть, оно меня из себя вышвырнуло. Теперешних людей я совершенно не понимаю. Пишу о них по заказу, но не понимаю. Они для меня – как персонажи из сказки. А мне хотелось бы отобразить реальность. Не преображенную - такую, какой я ее вижу, но объективную. Я часто теперь об этом думаю: то, что вижу я – соответствует ли оно действительности? Вот, скажем, молодые люди. (Указывает пальцем). Видите, среди них хорошенькая девушка, явно почитательница молодых гениев. А вот остальные - кто они? Сумею ли я отгадать. Вот, скажем, вон тот рыжий…Он поэт, явно поэт. Но он почему-то мне кажется человеком прагматического склада. Скажите мне – разве поэт может быть прагматиком? А впрочем – что это я? Может, еще как может. Тогда, может быть, я сам не поэт? Всего лишь шкатулка с не нашедшими применениями драгоценными камнями-метафорами. Интересно, они хоть что-нибудь прочли из написанного мною?
Исидор. Уж в этом будьте покойны.
Юрий Карлович. Не нужно мне лгать. Меня ведь мало сейчас читают… Вы хотите знать почему? Потому что я всегда неправ. Как не поступлю – всегда неправ. Я, к вашему сведению - ин-ди-ви-ду-а-лист. Всегда был сам по себе. Несмотря на то, что испытывал величайшее почтение и огромнейшее любопытство к происходящим вокруг меня общественным процессам. Приглядывался, прислушивался к их, так сказать, бурлению в глубине. Небезразличен был к воздвигнутым посредством их вершинам. К их вершителям. Но – увы – не к самому обществу. Вы спросите – почему? Попробую ответить – не столько вам, сколько, наконец, себе самому. Потому что общество неумно, глупо и примитивно. И, тем не менее, оно постоянно умудрялось меня обманывать. Причем – неоднократно. Оно было несправедливым в годы моего детства. В годы моей юности оно пообещало мне нечто изменить внутри себя, изменить лояльных к себе постояльцев, в конце концов – меня самого. И опять обмануло. Никаких изменений не произошло. Я всегда тяготел к аскетизму, общество – наоборот. После короткого обращения к упрощению, оно опять стало предлагать потребление. Война его несколько облагородила, но дальше опять пошло по накатанной колее. Благосостояние! Я не против него, но оно мне ненавистно. Пример этого кафе – показателен. ( Показывает пальцем на лепнины, на зеркальное окно, на шторы). Вот, вот и вот. Покушение на роскошь. Она мне противна, но, тем не менее, я, день за днем, вечер за вечером, сижу здесь. Сам не знаю почему. Нет, знаю. Потому что эта вот, например, лепнина имеет потенции величественности и намекает на красоту. Но она подделка. Так почему же я с вами, потребителями? Это действительно вопрос. Может быть потому, что у вас деньги, а у меня их нет, и вы можете меня угостить? Закажите кто-нибудь еще коньяку. Желательно бутылку. (Коньяк приносят, он пьет, не обращая внимания на собеседника). Может быть, может быть. Тем более что раньше я действительно мечтал сидеть в кафе, где-нибудь в Париже, знаменитостью, на которую обращают внимание посетители, в кругу внимающих почитателей. Не в таком кругу, как сейчас, поверьте, отнюдь не в таком. Но знаменитостью я побыл весьма недолгое время. Слава меня искусила, я вкусил ее на мгновенье, но она меня обманула. Или я сам пожелал отойти от нее? Как знать, как знать…Ясно одно – теперь я в ней не нуждаюсь, как и она во мне. Теперь у меня одно желание – уподобиться нищему, стать им. О, поверьте, оно давно меня преследует. Я даже пытался сочинить об этом пьесу. Долгие годы я писал ее: сотни, тысячи страниц, десятки вариантов. Увы, она не удалась. Чтобы ее написать, нужно не просто уподобиться главному герою, нужно стать им. А я слишком держусь за это. (Короткопалой рукой, коротким жестом польского магната указал на рюмку с коньяком). И за это, и за это. (Провел рукой по залу). Но я не теряю надежды. Однажды я оставлю это помещение, оставлю навсегда. Однако домой, как обычно я это делаю, не пойду. Я пойду в аптеку. Здесь, рядом, в ста метрах. Дореволюционная, с двойными стеклянными дверями. Я стану между двух этих дверей, протяну руку. Солидные посетители, других там не бывает, это ведь престижный район, будут с удивлением смотреть на меня, возможно, вызовут милицию. Меня заберут на сутки, затем отпустят. И я снова приду в аптеку. Снова и снова буду становиться между двух стеклянных дверей, протягивать руку. В конце концов ко мне привыкнут, станут давать милостыню. Я буду ее копить. Сюда, в кафе – ни ногой. Да тогда, пожалуй, со мной здесь никто рядом не сядет. Я накоплю денег, стану миллионером. Сто миллионов, миллиард, миллион триллионов. После этого я установлю справедливость по всей земле. Для всех. Я всегда ее хотел, я не виноват, что мне не давали этого сделать. Став миллионером, я не буду нуждаться ни в чьем разрешении. И писать я тогда, наконец, перестану. Потому что нельзя писать по-настоящему, когда у тебя много денег. И когда ты не свободен – тоже нельзя. Я, может быть, единственный, кто это понимает. (Пауза). А пока я хожу сюда. Хожу, потому что не привык к одиночеству. Ты ведь это знаешь, Исидор…
Исидор. Кому же знать, как не мне.
Юрий Карлович. Но даже ты не догадываешься, насколько я штучный товар.
Он опрокидывает очередную, которую по счету рюмку. Гладко текущий до сих пор монолог превращается в сплошные спотыкания.
Нет, нет, ты явно этого не знаешь. Может быть, что-то из моего прошлого, но вот настоящее… Ты, должно быть, думаешь, что я теперь ничего не пишу, кроме реприз в цирке? Исписавшийся писатель, думаете вы, да? А я пишу каждый день. Дома у меня – груда рукописей, груда. Я и здесь пишу. Время – главный предмет моих размышлений. Вернее, не столько время, сколько будущая проекция судьбы…там, в вечности. Но для меня и вечность не обязательна, ибо я научился обращать в нее настоящее и прошедшее уже здесь и сейчас. Изобрел, можно сказать, машину времени, посредством которой возвратил свое прошлое. Впрочем, я все перепутал, я пьян, все не так, как я говорю. И почему я не слышу выражения восторга? (Он встает, раскланивается, еле-еле держится на ногах). Ну же, аплодисман старому клоуну. Не благодарю, так как я заслужил его, заслужил…Работая втайне от всех, добывая золотую руду в глубине, как неутомимый рудокоп. Я не какой-нибудь Валька Катаев…Классик советской литературы, ха! Да разве он знает, что такое советская жизнь? Он…он держит дистанцию, хочет быть как можно дальше от нее…он ее ненавидит…А я всю жизнь заставляю себя эту жизнь любить. И в результате: он барин, а я не реализовавшийся нищий. Но я реализуюсь…я прямо сейчас реализуюсь.. Я присмотрел место. Аптека на Тверской. Или нет – начну прямо здесь.
Снимает шляпу, идет вдоль столов. Посетители стыдливо роняют ему в шляпу купьюры. Закончив обход, он идет к выходу, спотыкается, падает лицом вниз.
