"Для меня режиссура – это композиция, прежде всего. Она связана с монтажом, который находится где-то на стыке театра, кино и живописи. Как склеить историю так, чтобы человек ничего не понимал, а оторваться было совершенно невозможно? В театре зритель, если с первой секунды ничего не понимает, или со второй, он страшно расстраивается, отчаивается, считает режиссера дураком, а в кино совершенно по-другому. Разная психология смотрения и понимания. <…> хочется с этим работать, другие отношения хочется найти со зрителем. Чтобы он <…> стал участником; чтобы его время сравнялось со временем спектакля; чтобы он перестал думать, что ему что-то рассказывают, и сам начал что-то делать. «Включение» зрителя – это страшно интересная и важная задача." (Юрий Бутусов)
Итак, 24го декабря 2016, ночь перед Рождеством, прямое "включение".
В начале - некто, на кочке, со стрелой в спине. В спине или в сердце? Эрот пустил стрелу - и в сердце проснулась любовь. Но если в ваше сердце попала стрела – вы умрете. Она и умирает, эта царевна-лягушка, разве вы не слышите, как она квакает - хрипло, заходясь в агонии. Но нет в этом ни отчаяния, ни надрыва, звук размеренно-механический, неживой - как от заводной игрушки. Чем она и является для охотника. Цель, которая ценна тем, что может служить средством. Прославления, любования, упоения - самим собой, естественно. И вот он, охотник, рядом со своей жертвой - весь в белом, и красуется как перед зеркалом, методично проделывая весь положенный ритуал ухаживания. Однако, исполненный перед бесформенной кучей в тряпье, издающей шокирующие, неприятные звуки, ритуал этот, из привычного для нас утонченного действа, неожиданно становится дикарским обрядом, бездушным и бессмысленным. Так всегда бывает, когда доводишь идею до ее «логического конца». И ещё, так часто бывает во сне.
В нас живут два параллельных пространства – царство сознания и царство бессознательного. Подсознание - Хаос, который все время норовит вырваться наружу. Сознание и социум окружают его стенами запретов и приказов, стены смыкаются, загоняя Хаос глубоко внутрь, пряча его в тайники сознания, в потайные комнаты. Хаос - опасен, ибо хотя он есть свобода быть тем, кем захочешь, начав путь, ты обязан будешь пройти его до самого конца. Стрела Эрота, попавшая в сердце – убьет тебя. Неминуемо. Это логика Хаоса, логика сна, неумолимо продолжающая линию за ее собственные пределы туда, где она становится своей противоположностью и – абсурдом. Сон в летнюю ночь опасен – те, кто уснет в эту пору, могут проснуться совсем другими людьми, или не проснуться вовсе. Уснув летней ночью, ты рискуешь проснуться в сочельник, в ночь перед Рождеством.
«В сочельник каждый обитатель загробного мира, из тех, кто хоть что-нибудь собой представляет <….> выходит на свет божий себя показать и людей посмотреть. <….> В эту пору в мире духов повсеместно и с большим усердием разучиваются глухие стоны и дьявольское хихиканье <…> репетируются душераздирающие крики и жесты, от которых кровь леденеет в жилах. Заржавленные цепи и окровавленные кинжалы вытаскиваются и приводятся в пригодный для работы вид, а покровы и саваны, заботливо спрятанные с прошлогоднего парада, вытряхиваются, чинятся и проветриваются. Да, хлопотливая ночка в царстве духов, эта ночь на двадцать пятое декабря!». (Дж.К. Джером)
И в ночь сочельника всегда есть кто-то, кто проводит ее под окнами богатого дома, где за заиндевевшим стеклом ярко пылает камин, пахнет пудрой и пирогами, где искрятся стеклянные, хрупкие шары, надетые на лапы высоченной, лесной красавицы-ели, величаво горит звезда на ее макушке, а запах хвои, терпкий и пряный, становится осью на которую, как мороженое на палочку, нанизан мир. Ночь на Рождество – всегда студеная, с густым снегопадом под утро. И когда приходит рассвет, бедного сироту или сиротку находят мертвыми в снегу, с улыбкой ангела на застывшем личике - как в сказке Андерсена «Девочка со спичками». Бедные шекспировские герои - мальчики Лизандр и Деметрий, и девочки Гермия с Еленой, сидящие в финале на куцей скамеечке - белые крупные хлопья снега все гуще и сильнее падают вниз, укрывая обнаженные юные тела пушистым саваном, они похожи на марципановые фигурки на торте, на маленьких белых агнцев, приносимых в жертву беспощадному миру. Белые барашки, чья следующая ипостась – бедные овечки, а новое местожительство - Бедлам ( «Bad Lamb» - дурная овца ), знаменитый лондонский приют для умалишенных, название которого стало из имени собственного именем нарицательным. И как в рождественских рассказах бедные дети не попадают в теплый, сказочно прекрасный дом к елке и рождественскому пирогу, так и в спектакле четверка юных героев так и не попадает в итоге в герцогский дворец Тезея.
Мне снятся разные сны. Сны – предсказания, в которых мозг как ЭВМ, проведя на глубинном уровне обработку всей имеющейся (не у меня, у него) информации, рисует картинки возможного будущего, разыгрывая более или менее абсурдные сценки, и сны-паззлы, где действительность, разъятая на составляющие разных форм и размеров, причудливо перемешана с воспоминаниями, страхами, надеждами и мечтами. Последние снятся, кажется, больше для тренировки мозга – потом можно весь материал (который помнишь, естественно) проанализировать, сложить детальки в кучки, и даже попробовать выстроить некий связный текст. Но порой подсознание, запертое в тайниках, укрытое за стенами, заботливо взращенными сознанием, как-то ухитряется договориться со своим тюремщиком - и тогда они устраивают праздник и приглашают меня в «кинозал». И я смотрю «кино», право, порой не хуже того, что снимали классики мирового кинематографа. Полнометражное, цветное, с множеством персонажей, делящихся на главных героев, второстепенных и просто массовку, с интерьерами и натурными съемками, с вполне различимым, связным сюжетом. В этот сюжет вплетается все, что я когда-то знала и слышала в самых неожиданных, странных и в то же время совершенно логичных сочетаниях; заключенный и его сторож совместно «выворачивают» меня наизнанку, вытряхивая всё-всё, чтобы создать свой шедевр. С каким отчаянием порой, проснувшись, жалею я, что нет возможности во сне нажать кнопку «запись»; и что я не могу, не в силах запомнить всё до мельчайших деталей.
Потайная комната в подсознании. Где хранится всё, что есть мы на самом деле. Не то, кем мы считаем себя сами, и не то, кем считают нас, а мы, настоящие. Комната, в которую мало кто из нас входит по доброй воле. Комната, в которой двери сами решают, когда и перед кем открываться, и которые не выпустят тебя, сколько бы ты ни тряс их, пока не наступит нужный момент и не произойдет то, что требует твоего участия. Пока Титания дергает дверь, желая уйти – и от Оберона, и от его слов, которые он еще не произнес, а она не услышала – дверь закрыта. Но вот слова произнесены, свершилось то, что должно и выход свободен. Комната, за окнами которой нет ничего, кроме тьмы и мертвых деревьев, чьи узловатые, голые ветви угрожающе въезжают внутрь; их вторжение похоже на приступ, а сами они на тараны и осадные лестницы. И в памяти всплывает другая пьеса, которую когда-то поставил Юрий Бутусов. Нынешняя же, по сути - одна большая приманка, чтобы затащить зрителя в эту потайную комнату, и, сделав его полноправным обитателем комнаты Шекспира, тем самым отправить – в его собственную. В комнату, на двери которой написано его имя. Где, в каком романе/рассказе была эта сцена, когда доктор, проходя на коридору, небрежно кивает на двери палат: «Здесь вот у нас Наполеон, а здесь Юлий Цезарь…»? А здесь – Шекспир. А тут – вы, уважаемый гость/зритель/пациент. Тут – ваше место. Ваш настоящий дом, где вы - тоже настоящий. Подлинный. Без обмана и без маски. Без рамок, шаблонов, схем и условностей. Голенький, как четверо юнцов на скамейке в финале.
Я очень люблю Шекспира. А вот Лев Толстой его не любил. Читал, перечитывал заново, недоумевал, пожимал плечами. Но так и не понял. И пришел, воленс-ноленс, к выводу, что Шекспир – сочинитель весьма посредственный. Почему так – Бог весть. «А вы просто завидуете!» - сказали бы Льву Николаевичу досужие комментаторы в ВКонтакте. И возможно, были бы правы, кто знает? Лев Николаевич был глыбища. Но его романы, на мой вкус, лишены того «момента настоящего», о сложностях воспроизведения и о почти полной утрате которого так сокрушался Милан Кундера: «Попытайтесь восстановить какой-нибудь диалог из вашей жизни, диалог во время какой-то ссоры или любовный диалог. Самые дорогие, самые важные ситуации безвозвратно потеряны. Все, что остается, — это их абстрактный смысл <…>, в некоторых случаях — одна или две детали, но конкретный акустико-визуальный ряд данной ситуации во всей его протяженности утрачен<…> Мы знаем реальность лишь в прошедшем времени. Мы не знаем ее такой, какой она является в момент настоящего, в момент, когда она происходит, когда она есть».
Возможно, Лев Николаевич был столь многословен и въедливо-подробен в своих романах именно потому, что страстно желал как можно лучше ухватить, воспроизвести, пригвоздить, наконец, это самое «настоящее». Но у него не получилось, как не получилось и у многих других. А вот Шекспиру - согласно Брехту – удалось-таки поймать этот миг, эту правду жизни, и более того, его театру было дано делить этот миг с публикой. «Рассматривая пьесы Шекспира» - пишет Брехт, - « … мы вынуждены прийти к выводу, что когда-то существовал театр, находившийся в совершенно ином соотношении с жизнью. Драма Шекспира и, наверно, его театр были по меньшей мере очень близки той форме, которая позволяет в неприкосновенности передать эту правду жизни».
« Ничего не может быть глупее, чем ставить Шекспира так, чтобы он был ясным. Он от природы неясный. Он - абсолютная субстанция» - утверждает создатель теории эпического театра. «Да» - отвечает ему великий хореограф, как мало кто другой, знающий, как трудно, порой невозможно почти, передать эту правду жизни, это неумолимо выскальзывающее из рук «сейчас». «Творения Шекспира покоряют меня тем, что <…> автору удалось совершить чудо – полностью исчезнуть …. Остались только персонажи. <…> читая Шекспира, я обретаю Гамлета, Ромео, леди Макбет – я сталкиваюсь с ними непосредственно. Именно такого результата я всегда мечтал достичь в своих спектаклях». (Морис Бежар)
«Сон в летнюю ночь» - фантасмагория, где причудливо переплелись фантазия и реальность, но именно такое «сплетение в умах» как раз и характерно для спящих, безумцев и влюбленных. А еще – для мечтателей и гениев. «У всех влюбленных, как у сумасшедших, кипят мозги: воображенье их всегда сильней холодного рассудка. Безумные, любовники, поэты — все из фантазий созданы одних». У всей этой публики – своя логика, и пространство спектакля организовано по ее законам. Мир, замкнутый внутри комнаты, выстроенной на сцене, выходит за ее стены только когда Эльф из свиты Титании декламирует Шекспира в подлиннике. Мерно звучащие английские строфы становятся лучом, связующим нас с Прошлым и заполняют собой неприветливый, хмурый больничный коридор, где единственный свет - это луна за мутным толстым стеклом огромного окна, где холодно и опасно – как и в любом другом меж- или безвременье. И голос подданной Королевы Фей становится голосом параллельного мира, живущего внутри нас, в самом потаенном уголке – в нашем подсознании.
«Зрителю должно быть трудно» – считает Юрий Бутусов. Зритель, конечно, хочет наоборот. Чтобы было понятно. Чтобы было приятно. Легко. Но он ведь пришел в театр, а не в ресторан. Спектакль «Комната Шекспира» – странный, местами изысканно-утонченный, местами уродливый и нарочито изломанный, но внутренне глубоко логичный паззл. И его составитель - Пак, дух на посылках у Оберона. У Шекспира Пак - вечно ошибающийся, проказливый мальчишка, у Бутусова и Кочержевского - провокатор, «подножка», каверза как она есть - в чистом виде, олицетворение слепого, но всемогущего Случая. Пак с ветвистыми рогами, Пак-Олень, с его безумным бегом вокруг Земли, не сходя ни на шаг с места - и да здравствует Черная Королева, открывшая Алисе и нам великую тайну: «Ну, а здесь, знаешь ли, приходится бежать со всех ног, чтобы только остаться на том же месте! Если же хочешь попасть в другое место, тогда нужно бежать, по меньшей мере, вдвое быстрее!» Полный абсурд, но - чистейшая правда, знаете ли. Пак - Козлорогий, проводящий допрос , существо из Хаоса, с Темной Стороны, этакая неугомонная частичка Неупорядоченного, вновь и вновь возникающая и расшатывающая Порядок, пока он не превратился в мертвую схему, сама Жизнь в ее полной непредсказуемости, которой подвластны все, в том числе и Оберон. Пак - Судьба, капризная и неумолимая. И разве не безумен тот, кто садится играть с ней в карты, как один из героев спектакля, но ведь мы все делаем это - ежечасно, и единственное, на что можем надеяться при проигрыше, так это на милосердие истинной Любви, укрывающей жертву от самого последнего, самого унизительного обнажения-разоблачения.
Ночь на Ивана Купалу и Ночь на Рождество – две точки, где ближе всего соприкасаются мир реальный и мир фантастический. Зеркало, в которое смотрит Титания - как дверь между ними; ее обнаженное тело как символ полной беззащитности и открытости. Ослиная голова на плечах Мотка (Основы) - Прекрасного Принца, в которого влюблена Титания, это олицетворение слепоты, оглушающей нас, когда тайные страсти и желания берут верх над разумом, а кровь на губах и груди Королевы Фей - свидетельство неизбежных боли и краха при столкновении этих двух, сосуществующих в нас и таких противоположных друг другу миров. И если сон разума и вправду рождает чудовищ, как утверждал Гойя, то это наши собственные чудовища, это мы сами, заключенные в потайной комнате, в убежище для безумцев и отчаявшихся душ, где отравлены цветы, а в открытых окнах бесится снежная буря, и где давний друг и возлюбленный под утро остается один, укутанный, как в саван, в ледяной сугроб.
Не слишком ли жестоко? Но - «твою любовь жестокостью снискал», говорит Тезей Ипполите. Всадница Ипполита - степная воительница, пленница. Начерненные «лошадиные» губы, сигарета, воткнутая в зубы, как упрямый вызов, знак дикости и неукротимости. Бешеный звон ложечки в чашке с чаем – как грохот колесницы и проклятия, летящие в лицо врагу. Ипполита, царица амазонок – важная политическая фигура. Но амазонки – дикое племя, а Афины и их властитель Тезей – столпы цивилизации. Поэтому герцог лощен и сдержан, а верховная амазонка больше похожа на фабричную девку - неотесанная, простоволосая, ноги на стол. Цивилизация возьмет верх со временем, но обуздать, а тем более воспитать непокорную, вольную дикарку – непростая задача и начинать нужно с элементарного – кормления кашей с ложечки, как малого ребенка. Для Тезея Ипполита – военный трофей, для Ипполиты Тезей – поработитель и враг. Где же здесь любовь? И потому вначале – только ненависть. «Я тебя мечом добыл» - и вот, рядом с Тезеем генерал в мундире, услужливо подставляющий букет так, словно он перебрасывает подкрепления из резерва на поле боя. А любовь приходит после, с соком волшебного цветка, втиснутого насильно в сжатые зубы, когда уже исчерпаны все вежливые уговоры – и тигрица превращается, наконец, в ластящуюся кошечку. Но жар непокорства еще тлеет в тайниках ее подсознания; и в клочья разодрано свадебное платье, схожее цветом с флагом парламентера, с флагом, поднятым над сдавшейся цитаделью. Ведь, согласно мифу, царица амазонок так и не стала Тезею законной женой, и сына своего назвала Ипполитом, как того требовали обычаи матриархата, в котором жили ее племена.
Параллелью «наизнанку» к истории Тезея и Ипполиты становится история Елены, влюбленной в Деметрия, и влюбляющейся тем сильнее, чем больше он ее отвергает. А когда случается долгожданное чудо, и у ног её оказывается не только Деметрий, но даже и Лизандр, Елена, вместо того чтобы торжествовать, не верит ни одному из них, лелея свои прошлые обиды - как Грушенька у Достоевского, чьи тексты цитируют герои спектакля. И это не прихоть его создателей, и не натяжка. Грушенька, бравирующая своей независимостью, непредсказуемостью, влюбленная не в обидчика, а в обиду свою: «Я <…> слезы мои пятилетние страх полюбила. Я, может, только обиду мою и полюбила, а не его вовсе». Грушенька, лелеющая рану, растравляемую ежечасно, умышленно, горящая мыслями о мести: «Да подсяду к нему, да обольщу, да разожгу его; «видал ты, какова я теперь скажу, ну так и оставайся при том,<…>, по усам текло, а в рот не попало!» - твердо знает Грушенька, что стоит обидчику только позвать, и она помчится к нему. Так и Елена, понимая, что поступает постыдно и жалко, все равно тащится сквозь лесную чащу за Деметрием, плача, проклиная и лелея – ту же обиду, ту же боль.
Желанна ли жестокость, если она часть желаемого? Да, отвечают влюбленные. Пусть звучит имя любимого, а с лаской или ненавистью - не все ли равно? И неслучайны ведра с водой, в изобилии опрокидывающиеся на героев. Вода - символ пробуждения, очищения и умиротворения. И ещё – способ лечения психосексуальной истерии, того самого недуга, который поэты испокон веков именуют «любовным безумием». Гидротерапия была невероятно популярна в прошлые века и являлась последней формой «мирного урегулирования», следующим этапом была лоботомия. Холодные ванны до краев заполненные колотым льдом, тугие струи ледяной воды, хлещущие из брандспойтов под сильнейшим напором, добавьте к этому обязательные ремни и кляп, Боже ты мой, да по сути, это были пытки! Не безумие ли и это – столь страстное желание излечить, спасти, которое калечит несчастных еще сильнее? Борется Дьявол с Богом в душах людей, там, где непрестанно разыгрывается одна и та же драма – драма оскорбленного чувства, и символ этих борений, этих внезапных, порой и вовсе необъяснимых перемен в душе - волшебный цветок Оберона. Необъяснимых, потому что « как же обещать, если я себя не знаю», если в душе - окошки, ставнями закрытые, «глухие и темные закоулочки»?
В каком «закоулочке» нашли создатели послушного песика с мячиком, в которого ненадолго превращается Лизандр, и человека-дельфина, вдохновенно повествующего о жизни своего племени - остается тайной. «Тебе это зачем? - Не знаю. Хочется». Что ж, пусть будут. А тем временем действие стремительно летит к финалу, и за ним пристально наблюдает лицо на одной из стен комнаты, выстроенной на сцене театра имени Ленсовета. Случайно или нет, но нарисовавшееся из белой пены, когда в очередной раз «настреливали» снежные хлопья. Я внимательно вглядываюсь в него из темноты зала. Принахмуренные густые брови, прищур глаз, остроконечная бородка и пышное кружево брыжей под подбородком. Неужели сам Шекспир?! Вы пришли, чтобы посмотреть свою пьесу? В добрый час, сэр, надеюсь, вам нравится, как и мне. Маэстро Бутусову удалось-таки «снять кино», удалось погрузить нас в фантасмагорию, внешне запутанную, отрывочную и сумбурную, но абсолютно логичную. Потому что у сна - своя логика, пусть странная, но она есть, а у вас ведь именно сон. В летнюю ночь. Но у нас здесь северный край, и потому - снег и Рождество. Вы уж простите нас, но нам так ближе, понятнее. И заходите к нам еще как-нибудь, мы вас помним, и очень любим, прощайте, сэр Уильям, и до новых встреч!
07.03.2017
