«Лето!
Я изжарен, как котлета.
Время есть, а денег нету,
Но мне на это наплевать...»
Майк Науменко «Лето».
«Лето» Кирилла Серебренникова — ответ соловьёвской «Ассе». Через тридцать лет после. «Асса» - 1988. «Лето» - 2018. В финале «Ассы» является некий молодой рок-певец — в исполнении Виктора Цоя и предъявляет старому миру — в лице тётки-администратора свой манифест: я, мол, работаю в котельной, живу где придётся, но собираюсь у вас тут петь. О новизне дня. Перемен! В «Лете» всё тот же Виктор Цой — уже человек-легенда и человек-эпоха — герой киноленты. Он приходит на тусовку к Майку Науменко и тоже предлагает свои песни. Науменко — персона. Цой — никто. Пока. И там — и тут. Оба фильма повествуют об эпохе Застоя, которая уже в 1988 году казалась чем-то, вроде «абсолютного эпического времени» из легенд и сказок. Застылая вечность, именуемая «давным-давно», когда всё было не так, как нынче. Но «Асса» вся обращена в будущее, а «Лето» - в прошлое. Основная масса критиков, публицистов и киноведов будет смотреть в кадр, измерять его потрясающую глубину, вспоминать аналоги из мирового синематографа. Смаковать-восторгаться-плевать-сравнивать. Те, что в курсе, как жил Питерский рок-клуб и прочие «дети Сайгона», - откроют вечер воспоминаний — расскажут, на каком диване сидел Науменко и что при этом вещал.
Меня в этой кинокартине зацепило другое — не сами персоны, а тот мир, на фоне которого они живут, поют и, простите, бухают. Как и ожидалось, цивилизация «унылого Совка» выглядит обшарпанно и пыльно. Так положено. Закон жанра, точнее — постулат современного искусства. Явить СССР хотя бы ...чистым — не дозволяет гражданская позиция. В каждом пикселе — неизбывный, кромешный мусор. Закоулки. Заброшки. Осыпающийся город-Ленинград. Бомжовые углы. Изгаженные лестницы. Ржавое небо. Натуральная постапокалиптика в духе «Безумного Макса» (1979)?. Или? «Земля была беспорядочно замусорена, уродлива. Консервные банки, клочья газет, мотки проволоки валялись на ней. Между черными столбами были протянуты верёвки, на них висело серое бельё». Помните? Это — текст горе-переводчицы из «Осеннего марафона», снятого аккурат в те годы и в том городе, о котором идёт речь в картине «Лето». Разве что «марафон» бегут в нашем — привычном Ленинграде. Без порушенных в хлам подъездов, то есть — парадных. «Лето» - параллельная реальность, конец времён, и лишь громадный портрет Леонида Ильича закрывающий фасад старинного дома, возвращает нас в 1981 год. Кухни и комнатки — средоточие унижающего быта. Теснота и темень. Ещё ужаснее — в общественных местах, начисто лишённых уюта. (Вся эта тягостная полумгла — тренд не только перестроечных кинолент, но и современных вариаций на тему СССР — именно в таких клетушках мучаются персонажи «Довлатова» (2018) и «Заложников» (2017)). Конечно, идеальные пространства из каталогов Ленмебельторга за 1981 год выглядели бы не менее глупо, но и в хлеву «типовой» советский человек не жил. Да такова уж долюшка либеральных ваятелей — никак не могут пройти мимо любимого Совка-Мордора.
Вместе с тем, в этом убогом и нестрашном Мордоре — дозволено ваять и петь всё, что угодно. Да, тут грязно, тускло и наплёвано, зато — просто и честно. Среди своих. Под винишко. Под разговоры о главном. Лето - некое чарующее время-детство, когда можно петь: «Я бездельник, о, мама-мама». Ибо — разрешено. Лето! Блаженная эра брежневского Застоя. Младой тунеядец — длинноволосый, при гитаре и девочках - настолько распространён в антураже 1970-1980-х, что практически не осуждаем. Откроем журнал «Крокодил» — помимо «израильской военщины» и провинциальных бюрократов — сплошные бездельники при маме. Или при папе. В руках — магнитофон, на стене — постеры с орущими рок-дивами. «Я снова человек без цели / Болтаюсь, целый день гуляю». Майк вторит: «Время есть, а денег нету, / Но мне на это наплевать...». Верю - наплевать! И вот, почему.
У Виктора Пелевина в «Поколении П» есть примечательная деталь — уже родом из девяностых: «Татарский изредка отрывался от вида за окном и смотрел на Гиреева. Тот в своей диковатой одежде казался последним осколком погибшей вселенной – не советской, потому что в ней не было бродячих тибетских астрологов, а какой-то другой, существовавшей параллельно советскому миру и даже вопреки ему, но пропавшей вместе с ним». Советская власть — Софья Власьевна, как звали её диссиденты — та самая «мама-мама», небрежно и с намёком вставлена в песню «Я — бездельник». Она предстаёт символической фигурой (неслучайно у героев культовых мелодрам Застоя всегда «мировая мама» или жена материнского типа). Да, маму-маму — для ритма - предложил Майк Науменко — и это показано Серебренниковым. Но! Мама — тут намного больше, чем просто мелодика. В те годы на многое смотрели сквозь пальцы — при условии, что пышная дама-чиновница поставит печать и свою вальяжную роспись.
В картине очень много корпулентых женщин — они постоянно встречаются главгероям на пути-дороге — то в виде эпизодических тёток на пляже, то — соседкой в коммунальной квартире, то — красавицей Анной из Главлита. Эти мощные фемины воплощают материнский архетип. Мама-мама, решающая, можно ли бездельничать и — под каким предлогом. Великолепно отснята сцена «литования» - утверждения песенных куплетов. Без цензурной проверки было невозможно выйти на эстраду. Так наврём, что тексты — шуточные или — остро сатирические! Делов-то. Мама — в курсе.
«Поколение дворников и сторожей», о котором пел Борис Гребенщиков, это как раз те самые. Не нравится система? Утомляет мама-мама, но при этом — надо явить запись в трудовой книжке? Рокеры и художники оседали в котельных, дворницких, каптёрках. У Сергея Довлатова есть рассказ о том, как они с приятелем решили отречься от интеллигентщины и вкусить рабочую краюху. Выявилось, что кочегарят вовсе не простолюдины: «Олежка, например, буддист. Последователь школы "дзен". Ищет успокоения в монастыре собственного духа... Худ - живописец, левое крыло мирового авангарда. Работает в традициях метафизического синтетизма». В «Лете» мы наблюдаем то же самое — Майк Науменко говорит жене Наташе: «Мечтал поселиться с тобой в старинном замке, но могу предложить только квартиру в коммунальной квартире и зарплату сторожа…» (в реальности это звучало чуть иначе: упоминалась квартира с родителями). В картине «Лето» можно увидеть и работу самой Наташи — кочегаром. В своих мемуарах она отмечала: «Я думала-думала и пошла устраиваться в «Теплоэнерго», где желающим давали комнаты. Пришлось побороть страх перед неведомыми механизмами и учиться на кочегара (пардон: на оператора газовой котельной)».
По сути, «Лето» - вольное переложение страничек-моментов из жизни Майка, Цоя и Натальи. Допустим, вот этого: «Майк тут же принялся смотреть всё подряд, даже программу «Время». При этом спорил с гостями на кружку пива: что раньше скажут - «100 тысяч чего-нибудь» или «Леонид Ильич Брежнев». В мемуарах читаем, что Майку подарили телевизор, а потому возникло желание смотреть все программы. В киноверсии этот нюанс опущен — зато есть спор относительно «ста тысяч чего-нибудь». В этом фрагменте — всё та же лёгкость, сдобренная нигилизмом и снисходительным равнодушием к тому, что в те годы называлось «передовицей». Предсказуемость: или очередное сверх-выполнение плана, или же — чествование дорогого Леонида Ильича. Иногда фильм напоминает сны — местами тягостные, порой — забавные. Череду снов на тему эры Застоя. Неслучайно в кадре появляются знаковые актрисы эпохи — Лия Ахеджакова и Елена Коренева. Первая — в роли ошарашенной и слегка придурковатой хозяйки дома, где проводится очередной «квартирник». Вторая — выныривает из ночи — пьяная-помятая. За пару минут — её дикая лав-стори и печальный прикид. Обе актрисы в 1970-х — начале 1980-х воплощали типажи советских интеллигенток, а теперь — бродят фантомами из прошлого, как пародии на самих себя и своих же героинь.
Снимать кино об относительно близких событиях — дело неблагодарное. Свидетели ещё живы и не даже попали в объятия дядюшки-Альцгеймера. Тем паче, сложно говорить о кумирах — о тех, кто до сих пор «живее всех живых» - а красочные буквы «Цой жив!» проступают на стенах регулярно. А раз он жив, хотя «рок-н-ролл — мёртв», как спел Борис Гребенщиков, то на создателей подобных кинолент возлагается дополнительное бремя — не раздражать знающих. Вот, к примеру, БГ изначально забраковал сценарий, сказав немало горьких, обидных слов в адрес концепции. Его образ, впрочем, узнаваемый, неплохо воплотил Никита Ефремов (младший представитель династии Ефремовых). Нет-нет, конечно, не самого БГ, но некоего Боба. Но все всё поняли. Роман Билык — он же Рома Зверь — великолепно играет Майка. Опять же, я не знаю, каким был Науменко в реале — посторонние люди оценивают игру, а не точность трактовки. Да. Поёт он куда как менее интересно, чем лидер «Зоопарка». Корейский актёр-красавец Тею Ю лицедействует холодно и отстранённо. И это, скорее всего, точное попадание, ибо сам Майк Науменко считал, что «От него (от Цоя) исходит какой-то специальный флюид одиночества». Великолепна Ирина Старшенбаум в роли Наташи. Здесь отчётливо узнаётся интеллектуалка 1970-1980-х — в те годы нечто подобное играла Евгения Симонова или - Анна Каменкова.
На мой взгляд, фильм Серебренникова — как минимум стильный. Чего стоят одни только вставки — в формате динамичных и наполненных клипов. Каждая сцена — отмерена и взвешена. Хотя, фильм несколько затянут и для того, чтобы считаться шедевром, он должен быть короче минут на 15-20. И под занавес — куплет: Виктор Цой поёт о том, что «скоро кончится лето», а неумолимые титры напоминают о датах жизни — Виктор погибнет в 1990 году, Майка не станет в 1991-м. Александр Башлачёв ушёл и того раньше — в 1988-м. Янка Дягилева — 1991. Игорь Тальков — 1991. Советский Союз — 1991... Как-то всё это не случайно и почти мистически. Существовали вопреки системе, исчезли — прихватив её, болезную. Феномен русского рока неотделим от позднего СССР с его интеллектуализмом, расслабленностью и жизнью параллельно генеральной линии. С возможностью петь: «Я бездельник, мама...».
