Серый цвет есть безнадежная неподвижность.
Василий Кандинский.
Каждый год в конце августа россияне задают себе риторические вопросы: «Почему проиграл ГКЧП? и — что было бы, если б он вырулил?» Граждане спорят и ругаются, приводят реально-доказанные и конспирологические мотивы, цитируют кого-то умного — насчёт экономической ситуации августа-91 и пытаются рефлексировать. Короче, бурлят. Интересуются. Некоторые — плачут. Иные — вздрагивают, но тут же вздыхают с облегчением. Большинство историков, политиков и аналитиков сходятся во мнении: ГКЧП не мог восторжествовать, хотя бы потому, что большинству людей он ...не понравился. Абсурд? Ни разу. Человечество любит глазами — нужны эффекты. Пусть бы и дефекты. Но лишь не серое. Не единообразно-скучное! Для советского человека образца 1991 года это оказалось ещё важнее: всё, что угодно, только бы не соскользнуть в «номенклатурный» серый!
Дизайн — убойная сила. От него зачастую зависит победа. «Как вы яхту назовёте, так она и поплывёт», - распевал мультяшный персонаж Врунгель, только яхту надо ещё и раскрасить. Придать ей стройную линию. Позолотить буквицы. В 1920-х годах советский стиль воплощался дерзким авангардом и прорывной символикой; сталинская эра взметнулась барочным великолепием; Оттепель раскрылась в точёном, западническом минимализме. Брежневский Застой — застыл. Он не создал своего «нормального» постмодерна, увязая год за годом в старческой тяжеловесности. Линялый кумач и портреты членов Политбюро на фоне силикатных проспектов. Наш дивный и могучий СССР на излёте своего бытия катастрофически проигрывал «эстетическую войну». Любая западная вещь оказывалась краше оформлена. После блёклых сборников Политиздата, где даже красный цвет выглядел, как потускневший от скуки, все эти западные буклеты, проспекты, каталоги и — привезённые «оттуда» журналы казались шиком и символами иной, красивой, благоухающей реальности. Наши тётки вдыхали аромат глянцевых, тонких страниц и с гордостью носили пластиковые пакеты с ковбоем Мальборо. Стирали их. Сушили. Берегли. Их старшие сыновья коллекционировали банки из-под импортного пива. Младшие — фантики от жвачек. Дочери — тайком вырезали фотографии из каталогов мод и клеили себе в песенник. Наивные буржуи-советологи предрекали гибель красной идеологии из-за джинсов. На деле случилось куда как печальнее — из-за упаковки тех джинсов. Из-за картинки, на которой была моделька в джинсах. Из-за броского лейбла на всё тех же портках из денима. Из-за самой мысли, что они — сии портки — являют собой нечто большее, чем одежда.
В нашей — прошедшей цензуру!!! - прессе появлялись статьи о том, что наши товары не плохи, а — ужасно оформлены. Следовал вопрос: кому нужны «крепкие» и ноские ботинки, если они уродливы и не модны? В журнале «Работница» сетовали: импортные помады - актуальных цветов, тогда как наши комбинаты гонят продукцию, утверждённую пять-шесть лет назад. Повторюсь, это советская пресса. Не вражеская. И не «Голос Америки» по ночам. В сатирическом «Крокодиле» треть материалов касалась ужасов легпрома. Карикатура: молодая женщина в отвратных сапогах; рядом — обескураженный кавалер. «В импортной обуви меня всякий полюбит — ты меня в отечественной полюби!» На другой карикатуре Фея отказывает Золушке — ну, не может она-волшебница наколдовать «дефицит» - красивые «буржуйские» шмотки. Переворачиваем страничку — критика не меняющегося годами оформления продуктов. Мол, шрифт, как утвердили в 1967 году, так и гонят в... 1984-м. А ведь это — важно! Дизайн следует за общественными настроениями. Но в эру Застоя сие перестали понимать. Мелочь, говорите? Ни разу. И шрифты лозунгов, и качество полиграфии, и да — подтянутый, бодрый лидер — всё играет роль. Внешняя сторона идеологии — то, что именуется пропагандой — должна бить наотмашь, динамично лететь, взмывать, гореть. А она — вяленько трепыхалась, как бы напоминая о себе.
Экранные образы, транслируемые позднесоветским синематографом, тоже не давали поводов для восторга. Снулый интеллигент, ищущий смысло-истину с гармонией (да, живущий вдвоём с мамочкой). Суровый прораб в усах, спецовке и кирзе — рассуждает о внедрении передовых методов на бетономешалке. Разведёнка-гуманитарий с сигаретой у окна, за которым идёт непременный дождь. Деревенская мать-одиночка, тягающая свой жизне-воз (sic!). И тут — в кинотеатре французская комедия. Заграничные штучки, озорные блондинки, парни в джинсах и 150 видов того и этого. Да не столько видов, сколько ...сочетаний цветов. Импортные конфеты нравились не за вкус, а за блёсткие фантики и завлекающие цвета. Когда во времена Перестройки хлынуло видео, нас огорошили образами — качки-супермены, прыжки ниндзя, сногсшибательные туалеты звёзд. О, если бы советский герой был таким, как Иван Драго — тюнингованный комсомолец 1930-х с железными кулаками, судьба СССР могла стать иной! Но нет — нас приучали к изнуряющей, обесточивающей скромности. А тут — яркость, ярость, напор. Кооперативное мороженое в парках — химического цвета шарики без особого вкуса. Но — колер! Далее - разветвлённая сеть кафешек «Пингвин», куда выстраивались очереди — приобщиться к дольче-вита. Фисташковый, розовый, жёлтый... Грёзы из каталога. С одной стороны, советская власть почивала на лаврах, впаривая людям фоны и виды «второй свежести», с другой — приоткрывала доступ к западным красотам. Их выдавали дозировано, чтобы ощущались, как праздник. Но чем больше давалось, тем сильнее хотелось ещё и ещё — до полной замены доктора Лукашина — мускулистым Рембо.
И вот лето 1991 года. Мы уже начали привыкать к манящему (и обманному) разноцветью кооперативных ларьков, красно-жёлтому пластику Макдональдса, блестящим нарядам певиц, глянцевым разворотам русскоязычной Burda-Moden. Мы уже сглотнули наживку — импортную жвачку со вкусом свободы. Мы не могли, да и не хотели остановиться. Мы влюбились в голливудский шик — по видеофильмам. Мы-то знали, как должны выглядеть и улыбаться настоящие политики и президенты — как Ронни Рейган, бывший актёр, подрабатывавший в рекламе сигарет. И тут на излёте горячего августа - приходят какие-то малосимпатичные, хмурые дядьки и вещают надоевшее. Все — в убого-унылом, напоминающем о партсобраниях «Даёшь стране угля!» и «Свободу Анжеле Дэвис!» А мы хотим других свобод. Мы - с Америкой и - в Америку. Туда, где белозубые дивы играют в рулетку, а рядом звучит эстетский джаз. Дискотеку нам! Дискотеку! Майкла с Мадонной, клипы и выкрутасы. Мы не рабы — мы хотим прошвырнуться по Бродвею в импортных кроссовках, которые вот-вот хлынут на прилавки в запредельном количестве. Всех цветов радуги и всех оттенков радости.
К тому же, товарищи в серых пиджаках воплощали прошлое — неважно какое — дурное или светлое. Но — прошлое. Фиаско ГКЧП — это не только политика, экономика, … «злые силы» и «рептилоиды из ЦРУ», но и нежелание большинства граждан возвращаться в тот вариант социализма, от коего уже ...отвертелись. Крючков-Янаев-Стародубцев сотоварищи являли доперестроечную благость (или — тусклость?) с её солидными президиумами и лозунговым пафосом. В 1991 году никому этого не хотелось — за малым исключением. «Над нашей великой Родиной нависла смертельная опасность! Начатая по инициативе М.С.Горбачева политика реформ, задуманная как средство обеспечения динамичного развития страны и демократизации общественной жизни, в силу ряда причин зашла в тупик. На смену первоначальному энтузиазму и надеждам пришли безверие, апатия и отчаяние. Власть на всех уровнях потеряла доверие населения. Политиканство вытеснило из общественной жизни заботу о судьбе Отечества и гражданина. Насаждается злобное глумление над всеми институтами государства. Страна по существу стала неуправляемой», - говорилось в обращении ГКЧПистов к советскому народу. Подобная патетика уже не годилась. От неё устали. Более того - в неё не верили. Над ней смеялись. Ржали. В голос.
Ещё один фактор — молодёжь. Перестройка и 1990-е — это шквальный юношеский бунт, замешанный на резвости «золотых-восьмидесятых» и настоянный на рок-музыке. Со вкусом Пепси. Виктор Пелевин, пытаясь разгадать и осмыслить всю эту фантасмагорию, написал: «Когда-то в России и правда жило беспечальное юное поколение, которое улыбнулось лету, морю и солнцу – и выбрало «Пепси»... Эти дети, лежа летом на морском берегу, подолгу глядели на безоблачный синий горизонт, пили теплую пепси-колу, разлитую в стеклянные бутылки в городе Новороссийске, и мечтали о том, что когда-нибудь далекий запрещенный мир с той стороны моря войдет в их жизнь". А по радио вкрадчиво звучала песня Мэри Поппинс о ласковом ветре перемен - он вот-вот задует, но будет добрый-ласковый. Мир жаждал новизны. Ребята с нашего двора, поделившись на металлистов, панков, брейкеров и люберов, жестоко сражались за право ...налево. Не быть формалом — быть неформалом. Кто там шагает в ногу? Только враг Перестройки. Наш переходный возраст совпал с праздником непослушания, который нам разрешили взрослые. Они и сами бузили — на митингах в поддержку Ельцина и ещё каких-то громких сходах. Разве после «Пе-ре-мен!» Виктора Цоя был возможен поворот назад? Рок вышел из подполья, став частью официальной культуры. «Он пропоёт мне новую песню о главном...», - чисто и звонко выводила Жанна Агузарова. И он не мог пройти — лучистый-зовущий-славный. Наш чудный мир. После лучистого-славного — бац! - серые люди из ГКЧП. Зачем? Кому вы тут нужны? И — с какой же целью? Вперёд — в прошлое? Их не хотелось слушать. Их было противно видеть — герои вчерашних дней, они цеплялись за наше — такое выстраданное — будущее. И вот, когда они были смыты и растоптаны, оказалось, что... именно ГКЧП, возможно, и был нашим спасительным шансом. Но разве можно верить людям в сером, когда на дворе лето-1991?!
