После «Парижских тайн» Ежена Сю, Париж, вернее власти города, тотчас-же обратили внимание на те язвы, о которых говорил писатель в своем сочинении. Были привлечены значительные средства, тысячи лиц приняли участие в решениях ликвидации этого ужасающего наследия времени. В Петербурге Всеволод Крестовский затронул этот вопрос, описывая в «Петербугских трущобах» дома на Сенной, но никто ничего не сделал, никто не дал себе даже труда лично убедиться в справедливости его слов.
Та же участь постигла статьи доктора Эрисмана, Л.Михайлова и других публицистов тех времен. Кое-что, правда, сделали мировые судьи и полицейские протоколы, да и то только преследуя чисто с полицейской стороны, относительно паспортов. Наиболее известным из этих домов, без сомнения, является дом князя Вяземского, внутри представляющий множество флигелей, отделенных друг от друга переулками, все они известны под специальными названиями: полтинный, четвертной, обуховский, стеклянный, корзинщики и др. Помещается в них иногда свыше трех тысяч человек.
Собственно, Вяземская лавра - это не дом, а группа из 13 домов, разделенных закоулками и проходными домами. В 50-е 19 века князь А.Е. Вяземский приобрел обширный участок между Сенной площадью и Фонтанкой, включающий в себя и строения на территории нынешних домов №4 и №6 по Московскому проспекту. Из своего владения он стремился выжать максимальный доход, поэтому не особо заботился о списке арендаторов. Среди них были владельцы дешевых трактиров, гостиниц, и «семейных бань» (по факту борделей). Так вырос райончик примерно на 2-3 тысячи жителей, рассадник дешевого разврата и антисанитарии. Князь всячески избегал трат на водопровод и канализацию, поэтому сами понимаете…
Внутри они представляют нечто ужасное по тесноте, грязи и зловонию. Лучше всего, впрочем, могут обрисовать картину внутренней жизни этого дворца бедности и нищеты слова одного очевидца - статистика, присутствовавшего при поверке переписи:
«Мы вошли в большую комнату, окна в ней завешаны каким-то тряпьем, к потолку привешена лампа, вышина комнаты около трех аршин. На четверть аршина расстояния от потолка идут металлические печные трубы, пересекая комнату в разных направлениях, и натянуты веревки, на веревках висят портянки, всегда грязные, пропитанные потом ног, грязное белье, какие-то тряпки с дырами и заплатами, одним словом, всякая дрянь, которую требуется просушить. Эти вещи с потолка висят так часто, что образуют точно какое украшение комнаты, точно знамена нищеты...
Под нарами сундуки, корзинки, бутыли, ведра, всякий хлам, пол черный от грязи и невозможно разобрать, из какого материала он построен. Доски, на которых спят эти «квартиранты», собственно и составляют их квартиру, два аршина в длину и аршин или около того, в ширину: только лечь или сесть, и затем проход между нарами. Доски не везде даже гладкие, не везде пригнанные плотно друг к другу. Женщины спять в повалку с мужчинами, друг возле дружки, иногда женщины отделены холщевой или ситцевой занавеской, где-нибудь в углу, иногда целый ряд таких занавесок образует какия-то темные норы, в которые надо влезать.
По стенам кое- где образа, лубочные картинки. Русская печь греет это народонаселение, которое так «уютно» и тесно живет. Оно все было в рубашках и нижнем белье, женщины набрасывали платья. Несколько сот я видел этих мужчин и могу поклясться, что ни на одном не видел того, что называется бельем, что видел так часто во время моей юности в деревнях: холщевая белая рубаха в деревне вовсе не редкость. Тут-же все как-то серо, грязно, заплатано, изорвано. Торчат голые локти, колена, иногда ребра, ясно выступающие из под кожи, покрывающей не жир, конечно. Худоба и мускулистость тут общее явление. Не забуду я коренастую фигуру с рыжей бородой, в рваной рубашке, откинувшуюся назад, сложившую руки на груди и выглядывавшую исподлобья; всклокоченные волосы как-то стояли на лбу, точно поднялись они от ужаса, глаза смотрели вниз и сверкали...
Рядом комната побольше. Хозяйка платит 16 руб. В ней помещалось 20 человек. В некоторых комнатах нары двойные, то есть одна над другими. Здесь что-то трудно вообразимое: хозяйская комната отделена у печки перегородкой, но не до потолка, все пространство ее около трех аршин в ширину и длину; высота ее едва-ли два аршина, потому что над этой комнатой, т. е. на потолке ее, три квартиры, т. е. трое имеют там свое ночное пребывание. Как они там дышат между потолком всей комнаты и потолком части ее или своим полом – не понимаю.
Я видел комнату еще лучше. Три аршина ширины, аршин шесть длины, часть ее занята печкой и хозяйским углом. Не считая хозяина, в комнате было 9 человек. Он платит князю Вяземскому 9 руб. в месяц. Комната эта без окна, или вернее - единственная отдушина ее выходит в темный коридор и целые сутки горит лампадка - единственный свет в ней. Это логовище свиней, но у свиней все-таки больше света. Плата за помещение в этом логовище все-таки 30 коп. в неделю. Но есть ли право у домохозяина отдавать в найм это логовище за какую бы то ни было плату?
В больших комнатах помещается по несколько десятков людей. Они почти сплошь заняты нарами, т. е. досками, настланными у всех стен, так, что останется только небольшой проход. Настилка настолько широкая, что человек вытягивается лежа, головой к стене, ногами - внутрь комнаты, к концу этих нар и на встречу другим нарам. Концы ног, однако, иногда висят на воздухе у тех, кто ростом вышел. Все эти доски заняты были людьми, которые лежали друг возле друга. В комнате помещалось 40 человек.
Воздух, вы можете себе представить, какой, если только можно себе представить: смесь чада, копоти, сырости, пота, чего-то не то кислого, не то про¬кислого, что-то пронизывающее, что-то такое, что даже в эту минуту, когда я набрасываю эти строки, вспоминается так отчетливо, что будь термины для воздуха подобного рода – я бы назвал его определенно».
Не надо думать, чтоб эти помещения занимались вследствие дешевизны, совсем наоборот: комнаты в домах Вяземского или ему подобных стоят очень дорого, дороже, чем такие же комнаты в лучших кварталах города. За то они имеют то преимущество, что в них готовы принять всякого, на одежду приходящих не обращают никакого внимания; многих бы из них не пустили даже на черную лестницу обыкновенного дома, а здесь они живут, имеют целое помещение, прав¬да, в два квадратных аршина, но ведь не на улице же ночевать? Комната, человек на 30 - 40 ценится рублей в 45 - 50.
- Это, конечно, с дровами? - полюбопытствовал один из присутствовавших при поверке переписи. - Что вы, без дров. На дрова рублей 9 выйдет в месяц. Тоже иногда два раза протопишь, когда холодно. Двери прямо на холод, ничем не обиты, дух то и не держится. Да дворникам за три пары (6 ведер воды) два с полтиной в месяц. Больше трех пар и не дают... Прежде платили 34 рубля, да вот как пошли строгости все эти, года с два тому назад, князь и набавил на всех. Мы было к нему на остров ходили, самое княгиню просили - помиловать. Нет, не могу, говорит: сама штрафы плачу»...
Большинство живущих в этих домах составляет рабочий народ, приходящий домой только на ночь. Остальное время он проводит или на работе, или в трактире. Происхождение этого народа самое разнообразное, большой процент составляют отставные солдаты. При переписи встретился поденьщик - сын действительного статского советника, встретился мусорщик - потомственный дворянин, встретился бездомный бродяга - сын генерал-майора: встретился Лаванши, бывший ресторатор, предшественник Дорота, швейцарский уроженец, угощавший когда-то сильных и богатых мира, избранными яствами. Но ведь, кто только сюда не заходит, кто только не спускается до этих нор и трущоб, какие тут можно встретить интересные экземпляры, сложные, драматические биографии, сколько тут разрушенного счастья, разбитых надежд, сколько лишений, голода и холода, какая школа для этих детей, которые днем просят Христа ради, ночи проводят на постоялых дворах, в ночлежниках, в трактирах»...
Последняя перепись обратила общее внимание на эти центры, где, как в муравейнике, копошатся сотни и тысячи человеческих существ. До тех пор об них ходили какие-то темные слухи, какие-то страшные рассказы, изредка появлялись статьи, в роде статей доктора Эрисмана, но ничего не делали ни городская Дума, ни частная предприимчивость. С легкой руки петербургской думы, однодневные переписи стали производиться во многих местах.
Наиболее интересны будут, разумеется, результаты переписи Москвы, нашей первопрестольной столицы. Главное руководство в ней принял граф Л. Н. Толстой. По поводу этой переписи он сказал речь, напечатанную в «Современных Известиях» и ясно намечающую ту высокую цель, достигнуть которой хочет граф Толстой, при помощи переписи. В Москве тоже можно встретить своего рода дома Вяземского, принадлежащие другим хозяевам, но относящимся к своим жильцам совершенно аналогично. Речь графа Толстого полна самой искренней любви к страждущему человечеству, эта любовь проглядывает во всех его словах, хотя его предположения вряд ли осуществимы на практике, в действительной жизни. Он совершенно иначе смотрит на перепись, чем это обыкновенно делается.
«Статистик, - говорит он, - делающий вывод из цифр, может быть равнодушен к людям, но мы, и счетчики, видящие этих людей и не имеющие никаких научных увлечений, не можем относиться к ним не по-человечески. Наука делает свое дело, и для своих целей в далеком будущем делает дело полезное и нужное для нас. Для людей науки возможно спокойно сказать, что в 1882 г. столько-то нищих, столько-то проституток, столько-то детей без призору. Она может это сказать спокойно и с гордостью, потому что знает, что утверждение этого факта ведет к тому, что уясняются законы социологии, а уяснение законов ведет к тому, что общества учреждаются лучше. Но что же, если мы, люди не науки, скажем: вы погибаете в разврате, вы умираете с голоду, вы чахнете и убиваете друг друга, - так вы этим не огорчайтесь: когда вы все погибнете и еще сотни тысяч таких же, как вы, тогда, может быть, наука устроит все прекрасно. Для людей науки перепись имеет свой интерес, для нас она имеет свое, совсем другое значение. Для общества интерес и значение переписи в том, что попадает ему зеркало, в которое, хочешь не хочешь, посмотрится все общество и каждый из нас...
Все кричат о шаткости нашего общественного строя, об исключительном положении, о революционном настроении. Где корень всего? На что указывают революционеры? На нищету, неравномерность распределения богатств. На что указывают консерваторы? На упадок нравственных основ. Если справедливо мнение революционеров, что же надо сделать? Уменьшить нищету и неравномерность богатств. Как это сделать? Богатым поделиться с бедными. Если справедливо мнение консерваторов, что все зло от упадка нравственных основ, то что может быть безнравственнее и развратнее, как сознательно равнодушное созерцание людских несчастий с одною целью записывать их? Что ж надо сделать? Надо к переписи присоединить дело любовного общения богатых, досужных и просвещенных с нищими, задавленными и темными... Все язвы общества, язвы нищеты, разврата, невежества - все будут обнажены.
Что ж, неужели успокоиться на этом? Счетчики пройдут по Москве, безразлично занесут в списки с «жиру бесящихся», довольных и спокойных, погибающих и погибших, и завеса закроется. Само собой понятно, что для такого дела нужны и люди: это те 2000 счетчиков, которые взяли на себя весь труд переписи. И это он делает для какой-то науки. Что же бы он сделал, если бы он сделал это для несомненного своего личного добра и добра всех людей?.. Забудем-те про то, что в больших городах и в Лондоне есть пролетариат, и не будем говорить, что это так надо. Этого не надо и не должно, потому что это противно и нашему разуму и сердцу, и не может быть, если мы живые люди...
Разве мало что многие рабочие, зашедшие в Москву, проевшие с себя одежду и не могущие вернуться в деревню, будут отправлены домой, что сироты, заброшенные, будут призрены, что ослабевшие старики и старухи, нищие, живущие на милосердии товарищей нищих, будут избавлены от полуголодной смерти?.. Надо стараться помогать не деньгами, а работой. Этим можно спасти ослабевших пьяниц, не попавшихся воров и проституток, для которых возможен возврат. Для подобной помощи деятельности одного человека, конечно, мало».
«Приди, так заканчивает свою речь граф Толстой, один человек в сумерки к Ляпинскому ночлежному дому, когда 1,000 человек раздетых и голодных ждут на морозе впуска в дом, и постарайся этот один человек помочь им, и у него сердце обольется кровью, и он с отчаянием и злобой на людей убежит оттуда».
О, если бы все добрые пожелания Л.Н. Толстого могли осуществиться, если-бы ростовщические благодеяния не были так обыкновенны. Мы любим того, кто делает нам добро, это такое естественное чувство! Неблагодарность несвойственна сердцу человеческому, но корысть свойственна: неблагодарных облагодетельствованных гораздо меньше, чем корыстных благодетелей, к коим относится наша церковь.
Прошедшее свидетельствует нам только, что энергия и терпение этого великого писателя привели его к отлучению от церкви.
Вот что предоставляет нам память, вместе с хрустом французских булок.
