ВАСИЛИЙ Ш А Х О В
ВОЖДИ РЕВОЛЮЦИИ И КОСМИЧЕСКИЙ СФИНКС ЕСЕНИНА-2
1.
«…Он вроде сфинкса предо мной…»
«Вот поэт, которого я читаю в «Красной нови» из номера в номер. Открывая журнал, прежде всего ищу стихи Есенина», - это слова «всесоюзного старосты» Михаила Ивановича Калинина (по воспоминаниям А.К. Воронского). К есенинскому творчеству
проявляли живейший интерес практически все «вожди революции» ( Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Киров, Фрунзе, Цурюпа, Дзержинский, Луначарский, Бонч-Бруевич, Воровский, Подвойский, Красин).
Есениноведы (Юшин, Прокушев, Наумов, Волков, Белоусов, Базанов, Шешуков, Кошечкин, Карпов, Овинников) тщательно проследили отношение Есенина к различным духовно-гуманитарным и идеологически-цивилизационным течениям своего времени («яростный попутчик» - «неистовые ревнители»).
Романтик-бунтарь, мятежник-ниспровергатель, неукротимый пассионарий, задорный и вольнолюбивый хулиган, энтузиаст с демонически-разбойными устремлениями, печальник «отчалившей Руси», защитник «униженных и оскорбленных», воссоздатель «горя сёл, дорог и городов», алчущий «преображения России»… - «Лай колоколов над Русью грозный – Это плачут стены Кремля. Ныне на пики звездные Вздыбливаю тебя, земля!» («Инония»). Гротескная метафористика («Небо – как колокол, Месяц – язык, Мать моя – родина, Я – большевик» («Иорданская голубица»). Саркастическая раскованность исповедального монолога («Конечно, мне и Ленин не икона, Я знаю мир… Раскрыв, как Библию, пузатый «Капитал», О Марксе, Энгельсе… Ни при какой погоде Я этих книг, конечно, не читал» («Возвращение на родину»).
В посвященных Петру Чагину «Стансах» Есенин автоиронично («самого себя по шее гладя»), рефренно предлагает: «Давай, Сергей, за Маркса тихо сядем, чтоб разгадать премудрость скучных строк». Есенинский автобиографический повествователь весьма иронично трактует происходящее (почти стихийно-неотвратимое) «преображение» («И потому крестьянин С водки штофа, Рассказывая сродникам своим, Глядит на Маркса, Как на Саваофа, Пуская Ленину в глаза табачный дым»). «Печальная история – история об Оливере Твисте» ассоциируется в есенинской «Руси бесприютной» с несостоявшимися биографиями российских «мальчишек» («В них я, в них даже Троцкий, Ленин и Бухарин»).
Констатируя свою приверженность совершающимся событиям («Теперь в Советской стороне я самый яростный попутчик» («Письмо к женщине»), Есенин
в отрывке из поэмы «Гуляй-поле» делает «набросок» портрета «сурового гения»
(с «лысиною, как поднос»):
…Он вроде сфинкса предо мной.
Я не пойму, какою силой
Сумел потрясть он шар земной?..
«Рабочий люд», одетые в солдатские шинели крестьяне довольно смутно представляют себе происходящее («Ни за Троцкого, ни за Ленина, за донского казака, за Каледина»; «И Врангель тут, и Деникин здесь… Из Сибири шлет отряды адмирал Колчак…Как под Питером рать Юденича…»).
В поэме «Анна Снегина» автобиографический повествователь предложил один из вариантов ответа на «загадку сфинкса»:
И каждый с улыбкой угрюмой
Смотрел мне в лицо и в глаза,
А я, отягченный думой,
Не мог ничего сказать.
Дрожали, качались ступени,
Но помню
Под звон головы:
«Скажи,
Кто такое Ленин?»
Я тихо ответил:
«Он – вы».
«Загадка сфинкса» - не только в философско-психологической трактовке Ульянова-Ленина («Он вроде сфинкса предо мной…»), но и в поэтическом истолковании
личности и деяний Троцкого. Есенин понимает сложность, противоречивость, драматизм народного выбора, позиции «рабочего люда» («Ни за Троцкого, ни за Ленина, за донского казака за Каледина»). А тут ещё – Врангель, Каледин, адмирал Колчак, «рать Юденича»… Раскол, раздрай, разброд, противостояние, противоборство… Крылатое фольклорное слово отразило кощунственный антагонизм анархической «вольницы».-
«Пароход идёт мимо пристани, будем рыбу кормить коммунистами» - оглашает донские берега задиристо-провокационная частушка. С другого же берега «гаркнули» антагонистическое «Яблочко»: «Куда ты котишься? В Вечека попадешь – не воротишься».
Один из «сфинксов» - Зиновьев, обосновавшийся в северной столице. События в Петрограде при всей своей лютой злободневности отзываются былинным «клублением сил» («От одной беды целых три растут, - вдруг под Питером слышен новый гуд. Не поймёт никто, отколь гуд идёт: «Ты не смей дремать, трудовой народ, как под Питером рать Юденича»). Есенинская «Песнь о великом походе» воссоздаёт атмосферу всеобщего смятения, недоумения, неопределённости и тревоги («Что же делать нам всем теперича? И оттуда бьют, и отсель палят – ой ты, бедный люд, ой ты, Питер-град!»).
В системе образов есенинской «Песни…» весьма важен персонаж Зиновьева («Но при всей беде воет новью вал. Кто ж не вспомнит теперь речь Зиновьева?»). Автобиографический повествователь иронично-почтителен в аттестации деяний питерского трибуна, который не мог не учитывать тогдашней катастрофичности жизненной ситуации («Дождик лил тогда в три погибели. На корню дожди озимь выбили. И на этот год не шумела рожь. То не жизнь была, а в печенки нож»). Питерский трибун побуждает к защите революционной столицы («А Зиновьев всем вел такую речь…»). Сказово-былинная стилизация – в иронично-полемическом воспроизведении зиновьевской «речи» («Братья, лучше нам здесь костьми полечь, чем отдать врагу вольный Питер-град и идти опять в кабалу назад»).
2.
«Лучшее о Есенине написано Троцким…» (Максим Горький)
Я тоже рос,
Несчастный и худой,
Средь жидких,
Тягостных рассветов.
Но если б встали все
Мальчишки чередой,
То были б тысячи
Прекраснейших поэтов.
В них Пушкин,
Лермонтов,
Кольцов,
И наш Некрасов в них,
В них я,
В них даже Троцкий,
Ленин и Бухарин.
Не потому ль моею грустью
Веет стих,
Глядя на их
Невымытые хари…
«Русь бесприютная», 1924.
Весомое горьковское наблюдение («Лучшее о Есенине написано Троцким…») выбеливалось, искоренялось из Собраний сочинений буревестника русской революции. Между тем, горьковский авторитет взывает к тому, чтобы из Есенинианы не изымалось (по сугубо коньюнктурным, ложно-«патриотичкеским» мотивам) «лучшее о Есенине», тем более созданное непосредственно в ту самую есенинскую эпоху, по горячим, даже раскаленным, вулкано-пышущим «следам» событий.
«Мы потеряли Есенина – такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего! И как трагически потеряли! Он ушел сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом, - может быть, со всеми нами. Поразительны по нежности и мягкости эти его последние строки! Он ушел из жизни без крикливой обиды, без ноты протеста, - не хлопнув дверью, а тихо прикрыв её рукою, из которой сочилась кровь. В этом месте поэтический и человеческий образ Есенина вспыхнул незабываемым прощальным светом…» - эти строки одного из наиболее популярных тогда государственных лидеров были опубликованы на страницах г л а в н о й газеты страны – «Правды».
Веселись, душа
Молодецкая.
Нынче наша власть,
Власть советская.
Офицерика,
Да голубчика
Прикокошили
Вчера в Губчека.
«Ни за Троцкого,
Ни за Ленина,
За донского казака,
За Каледина».
Гаркнул «Яблочко»
Молодой матрос:
«Мы не так еще
Подотрем вам нос!»
«Ни за Троцкого, ни за Ленина…» . «Песнь о великом походе» - стилизация под русский эпос («Эй вы, встречные Поперечные! Тараканы, сверчкиЗапечные! Не народ, а дрохва Подбитая! Русь нечесаная, Русь немытая! Вы послушайте Новый вольный сказ, Новый вольный сказ Про житье у нас»). Сказитель-повествователь предлагает былевое песнопение о минувших, на глазах слушателей совершающихся и назревающих событиях («Первый сказ о том, Что давно было. А второй – про то, Что сейчас всплыло. Для тебя я, Русь, Эти сказы спел. Потому что был И правдив и смел. Был мастак слагать Эти притчины, Не боясь ничьей Зуботычины»).
Какие образы, какие события в государстве Российском предшествовали тому, что взвихрило сегодня многолюдство, «родовую месть», «рать Юденича», отряды Врангеля, Деникина, Каледина, Корнилова, адмирала Колчака? Что сказалось в противоборстве «храброго Ворошилова», «удалого Будённого», в пассионарных речах Зиновьева, Троцкого?
«Первый сказ»-«притчина» воскрешает-воссоздает лютые лихолетья, к Петровым суровым деяниям относящиеся («Ой, во городе Да во Ипатьеве При Петре было При императоре»). «Непутёвый дьяк» неосторожно пооткровенничал относительно личности самодержца(«Уж и как у нас, ребята, Стало быть, царь дурак. Царь дурак-батрак Сопли жмет в кулак. Строит Питер-град На немецкий лад. Видно делать ему Больше нечего. Принялся он Русь Онемечивать. Бреет он князьям Брады, усие, - Как не плакаться Тут над Русию? Не тужить тут как Над судьбиною? Непослушных он Бьет дубиною?»).
Строфы о Питер-граде – своеобразный «конспект» крупного эпического полотна.Корневые «завязи», «узлы», которые определили, детерминировали логику и суть «великого похода» ХХ столетия, уходят в огнедышащую, буредышащую эпоху царя Петра.
…Сторонники императора-преобразователя активничали неистово, неуемно. Вот и один из таких верноподданных схватил «смутьянщика за тугой косец» («Ты иди, ползи, Не кочурься, брат, Я свезу тебя Прямо в Питер-град, Привезу к царю, Кайся, сукин кот! Кайся, сукин, кот, Что смущал народ!»). Пётр был лёгок на костоломную расправу. - «Ну, - сказал тут Петр, - Вылезай-кось, вошь!». Космы смутьянщика, объятого ужасом перед расправой, «поднялись, как рожь» (У Петра с плеча Сорвался кулак… И навек задрал Лапти кверху дьяк. У Петра был двор, На дворе был кол, На колу – мочало. Это только, ребята, начало»)
Есенинский повествователь с опасливым восторгом говорит о государе: «Ой, суров наш царь, Алексеич Петр. Он в единый дух Ведро пива пьет. Курит – дым идет На три сажени, Во немецких одеждах разряженный…». Предчувствуя кончину, «вздыбивший» Русь властелин по-человечески озаботился исторической перспективой: «В страшной доле я За родную Русь… Скоро смерть придет, Помирать боюсь. Помирать боюсь, Да и жить не рад: Кто ж теперь блюсти Будет Питер-град?».
Есенин-историк вкладывает в уста своего венценосного героя пафосно-цивилизационный монолог из истории государства Российского, из истории Петербурга, Петер-града: «Средь туманов сих И цепных болот Снится сгибший мне Трудовой народ. Слышу, голос мне По ночам звенит, Что на их костях Лег тугой гранит. Оттого подчас, Обступая град, Мертвецы встают В строевой парад. И кричат они, и вопят они. От такой крични Загашай огни. Говорят слова: «Мы всему цари! Попадешься, Петр, Лишь сумей помри. Мы сдерем с тебя Твой лихой чупрын, Потому что ты Был собачий сын. Поблажал ты знать Со министрами. На крови для них Город выстроил. Но пускай за то Знает каждый дом – Мы придем ещё, Мы придем, придем! Этот город наш, Потому и тут Только может жить Лишь рабочий люд». Есенин сценарно-концептуален, конспективен («Смолк наш царь Алексеич Петр. В три ручья с него Льет холодный пот»).
Жанровая доминанта «Песни о великом походе» - драматургическо-симфоническое (почти сценическое) действо («Слушайте, слушайте, Вы, конечно, народ Хороший, Хоть метелью вас крой, Хоть порошей. Одним словом миляги! Не дадите ли ковшик браги? Человечий язык, Чай, не птичий, Славный вы, люди, Придумали Обычай»). Фольклорно-былинное, летописно-былевое эхо доносит до слушателя-зрителя ХХ века, вовлеченного в вулканическое кипение и кишение человеческой лавы, отголоски трагедийного финала гигантской судьбы почившего венценосца-судьбоносца («И пушки бьют, И колокола плачут. Вы, конечно, понимаете, Что это значит? Много было роз, Много было маков. Схоронили Петра, Тяжело оплакав»).
По ком звонит, по ком плачет, по ком негодует-вещает - к добру или худу - колокол? («И с того ль, что там Всякий сволок был, Кто всерьез рыдал, А кто глаз слюнил. Но с того вот дня Да на двести лет Дуракам-царям Прямо счету нет. И все двести лет Шел подземный гуд: «Мы придём, придём! Мы возьмём свой труд. Мы сгребем дворян Да по плеши им, На фонарных столбах Перевешаем!».
От Алексеича Петра – через череду «дураков-царей» - к Керенским и Троцким, Лениным и Деникиным, Зиновьемым и Колчакам, Ворошиловым и Калединым, Будённым и Юденичам… - «Через двести лет, В снеговой октябрь, Затряслась Нева, Подымая рябь. Утром встал народ И на бурю глядь: На столбах висит Сволочная знать. Ай-да славный люд! Ай-да Питер-град! Но с чего же там Пушки бьют-палят»).
Есенинский повествователь, осмысливающий случившееся «через двести лет» после Петровских дерзаний, с нарастающей тревогой прислушивается к канонаде («Бьт за городом, Бьют из-за моря. Понимай как хошь Ты, душа моя! Много в эти дни Совершилось дел. Я пою о них Как спознать сумел…»). Полыхают междуусобицы за Явором, под Украйною, в Сибири («Ах, рыбки мои, Мелки косточки! Вы, крестьянские ребята Подросточки. Ни ногатой вас не взять, Ни резанами, Вы гольем пошли гулять С партизанами»). «Крестьянский уклон» братоубийственных распрей («Красной Армии штыки В поле светятся. Здесь отец с сынком Могут встретиться. За один удел Бьется эта рать, Чтоб владеть землей Да весь век пахать, Чтоб шумела рожь И овес звенел, Чтобы каждый калачи С пирогами ел».
Примечательны и показательны «переклички» есенинских образов с образами произведений Артёма Весёлого, Бабеля, Шолохова, Леонова, Вс. Иванова, Ал. Толстого. Противостояния, противоборства («Ну и как же тут злобу Не вынашивать? На Дону теперь поют Не по-нашему: «Пароход идёт Мимо пристани. Будем рыбу кормить коммунистами». А у нас для них поют: «Куда ты котишься? В Вечека попадешь – Не воротишься»).
Смута. Суматоха. Неразбериха («Что же делать нам Всем теперича? И оттуда бьют, И отсель палят – Ой ты, бедный люд, Ой ты, Питер – град!»).
Ни за Ленина, ни за Троцкого… Врангель тут, Деникин здесь…
Но при всякой беде
Воет ночью вал.
Кто ж не вспомнит теперь
Речь Зиновьева?
Дождик, лил тогда
В три погибели.
На корню дожди
Озимь выбили.
И на этот год
Не шумела рожь.
То не жизнь была,
А в печенки нож.
А Зиновьев всем
Вел такую речь:
«Братья, лучше нам
Здесь костьми полечь,
Чем отдать врагу
Вольный Питер-град
И идти опять
В кабалу назад».
К этим событиям обращались Горький и Брюсов, Блок и Бабель, Вишневский и Гладков, Пришвин и Сейфуллина, Серафимович и Тренев. Чапыгин. По-своему воссоздали картины социальных гроз и лихолетья
Шолохов, Леонов, Федин, А. Толстой,Б. Пастернак. «Окаянные дни», «Россия, кровью умытая», «Хождение по мукам»,
«Железный поток», «Сталь закаляется», «Два мира»… С в о ё видение происходящего у автобиографического есенинского повествователя…
А за синим Доном,
Станицы казачьей,
В это время волк ехидный
По- кукушьи плачет.
Говорит Корнилов
Казакам поречным:
«Угостите партизанов
Вишеньем картечным.
С Красной Армией Деникин
Справится я знаю.
Расстелились наши пики
С Дона до Дунаю».
Ой, ты, атамане!
Не вожак, а соцкий.
А на что ж у коммунистов
Есть товарищ Троцкий?
Он без слезной речи
И лихого звона
Обещал коней нам наших
Напоить из Дога.
Вей сильней и крепче,
Ветер синь-студеный.
С нами храбрый Ворошилов,
Удалой Буденный.
«А на что у коммунистов Есть товарищ Троцкий?..»
«Есенин слагал острые песни «хулигана» и придавал свою неповторимую, есенинскую напевность озорным звукам кабацкой Москвы. Он нередко кичился резким жестом, грубым словом. Но подо всем этим трепетала трепетала совсем особая нежность неогражденной, незащищенной души. Полунапускной грубостью Есенин прикрывал от сурового времени, в какое родился, прикрывая, но не прикрылся. Больше не могу, сказал 27 декабря побежденный жизнью поэт, сказал без вызова и упрека…. О полунапускной грубости говорить приходится потому, что Есенин не просто выбирал свою форму, а впитывал её в себя из условий нашего совсем не мягкого, совсем не нежного времени. Прикрываясь маской озорства и отдавая этой маске внутреннюю, значит, не случайную дань, Есенин всегда, видимо, чувствовал себя не от мира сего. Это не в похвалу, ибо по причине этой неотмирности мы лишились Есенина. Но и не в укор, - мыслимо ли бросать укор вдогонку лиричнейшему поэту, которого мы не сумели сохранить для себя?
Наше время – суровое время, может быть, одно из суровейших в истории так называемого цивилизованного человечества. Революционер, рожденный для этих десятилетий, одержим неистовым патриотизмом своей эпохи – своего отечества, пружины, заложенной в каждом из нас. Спираль истории развернется до конца. Не противиться ей должны, а помогать сознательными усилиями мысли и воли. Будем готовить будущее! Будем завоевывать для каждого и каждой право на хлеб и на песню своего времени…
Есенин не был революционером… Автор «Пугачева» и «Баллады о двадцати шести» был интимнейшим лириком. Эпоха же наша – не лирическая. В этом главная причина того, почему самовольно и так рано ушел от нас и от своей эпохи Сергей Есенин.
Корни у Есенина глубоко народные, и,как все в нем, народность его неподдельная. об этом бесспорно всем свидетельствует не о поэма о народном бунте, а опять-таки – лирика его.
Тихо в чаще можжевела…
Этот образ осени или другие образы поражали сперва, как немотивированная дерзость. Но поэт заставил нас почувствовать крестьянские корнм своего образа и глубоко принять его в себя. Фет так не сказал бы, а Тютчев ещё менее. Крестьянская подоплека, творческим даром преломленная и утонченная, у Есенина крепка.Но в этой крепости крестьянской подоплеки причина личной некрепости Есенина: из старого его вырвали с корнем, а в новом корень не принялся. Город не укрепил, а расшатал и изранил его.
Нет, поэт не был чужд революции, - он был несроден ей. Есенин интимен, нежен, лиричен, - революция публична, эпична, катастрофична. Оттого-то короткая жизнь поэта оборвалась катастрофой.
Кем-то сказано, что каждый носит в себе пружину своей судьбы, а жизнь разворачивает эту пружину до конца. В этом только часть правды. Творческая пружина Есенина, разворачиваясь, наткнулась на грани эпохи и – сломалась.
У Есенина немало драгоценных строф, насыщенных эпохой. Ею овеяно все его творчество, А в то же время Есенин «не от мира сего». Он не поэт революции.
Приемлю всё…
Его лирическая пружина могла бы развернуться до конца только в условиях гармонического, счастливого, с песней живущего общества, где не борьба царит … а дружба, любовь, нежность, участие.
Такое время придет. За нынешней эпохой, в утробе которой скрывается ещё много беспощадных и спасительных боев человека с человеком придут иные времена – т.е самые, которые нынешней борьбой подготавливают . Личность человечесю расцветет тогда настоящим цветом. А вместе с нею лирика.
Революция впервые отвоюет для каждого человека право не только на хлеб, но и на лирику. Кому писал Есенин кровью в свой последний час? Может быть, он перекликнулся с тем другом, который ещё не родился, с человеком грядущих эпох, которого одни готовят боями, Есенин – песнями. Поэт погиб потому, что был несроден революции… Но во имя будущего она навсегда усыновила его.
Причина гибели – страшный разрыв между внутренним «лиризмом», «интимностью», «нежностью» и грубостью, «катастрофичностью» революции. Оттого то короткая жизнь поэта оборвалась катастрофой.
К смерти Есенин тянулся почти с первых годов творчества, осознавая внутреннюю свою незащищенность. В одной из последних песен Есенин прощается с цветами…
Ну… приемлю…
Только теперь, после 27 декабря, можем мы все, мало знавшие или совсем не знавшие поэта, до конца оценить интимную искренность есенинской лирики, где каждая почти строка написана кровью пораненных жил Так остра горечь утраты.
Но не выходя из личного круга, Есенин находил меланхолическое и трогательное утешение в предчувствии скорого своего ухода из жизни.
И песне внемля… как о цветке неповторимом…
И в нашем сознании скорбь острая и совсем свежая еще умеряется мыслями что этот прекраснейший и неподдельный поэт по-своему отразил эпоху и обогатил ее песнями, по-новому сказавши о любви, о синем небе, упавшем в реку, о месяце, ягненком пасется в небесах, о цветке неповторимом…
Пусть же в чествовании памяти поэта не будет ничего упадочного и расслабляющего. Пружина, заложенная в нашу эпоху, неизмеримо могущественнее личной.
Умер поэт. Да здравствует поэт! Сорвалось с обрыва незащищенное человеческое дитя. Да здравствует творческая жизнь, в которую до последней минуты вплетал драгоценные нити поэзии Сергей Есенин.
