Снова и снова повторяешь первый стих Евангелия от Иоанна. Струишь этот стих по чёткам Иисусовой молитвой — и приоткрывается завеса тайны, будто корень родного слова — корень древа жизни. На нём созревают плоды: смыслы, образы и символы. Плоды подобны планетам, язык — "саду ослепительных планет". Сколько искусных садовников побывало в нём, сколько дивных даров собрали они, с каким трепетом прививали молодые ветви к крепким стволам, чтобы родилось "Россия мати! свет мой безмерный", "Чистейшей прелести чистейший образец", "Чуден Днепр при тихой погоде", "Девушка пела в церковном хоре".
Пускаешь летучее слово сквозь русское время, произносишь: "любовь", "терпение", "победа", "космос", "крест", "красота", — и перед тобой, как на полотне Корина или Глазунова, сонм узнаваемых лиц. Сергий Радонежский, Серафим Саровский, Амвросий Оптинский, Лермонтов, Тютчев, Достоевский, Александр Невский, Суворов, Жуков, Гагарин, Евгений Родионов… В каждом русском слове — сила столетий, мощь всех тех, кто оживлял словарь своей речью. Оттого слово пробуждает и побуждает, сокрушает и воскрешает, защищает и умащает.
Слово в своём полёте развеивает мглу веков, у самых истоков времени вновь становится налитым, густым, весомым. "Вещи и дела, аще не написанiи бываютъ, тмою покрываются и гробу безпамятства предаются, написавшiи же яко одушевленiи", — говорит летопись. И понимаешь, что живо лишь обретшее словесную плоть, осознаешь, что годы изгрызут из памяти всё незаписанное. В "гробницах, мумиях и костях" история умолкнет, в слове — заговорит, ворвётся через них в реальность, защитит хрупкий нынешний день тысячелетним покровом.
Слово идёт небесными тропами, встречает шестикрылого серафима, принимает от него пылающий угль. Пушкинский "Пророк" — поэтическая присяга, в ней — мессианство поэта. Поэт — тот, кто превращает чахлую пустыню в неувядающий цветник, кто из недр раскалённой почвы способен высвободить студёный родник. Восстанет пророк — и восстанут расслабленные, узрит пророк — и исцелятся слепые, внемлет пророк — и встрепенутся неслышащие.
Негасимым солнцем возгорелось слово на щите поэта и воина. "Но не надо яства земного В этот страшный и светлый час, Оттого что Господне слово Лучше хлеба питает нас", — будто на ратном мече начертал Гумилёв. Вкусивший святые дары, приложившийся к золотой чаше словотворец — "носитель мысли великой". Он несёт её Отечеству, укрывая от дождя и ветра, как Пасхальный огонь, как свидетельство о мире горнем.
Слово утоляет глад, источает тепло и свет в пору тьмы и холода.
Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады —
мы не покинем наших баррикад.
И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамена Петрограда, — звучал в блокадном городе голос Ольги Берггольц. И чёрная Нева озарялась. И вражеское кольцо разрывалось. И Дорога жизни тянулась сквозь пространство и время к победному маю.
Русское слово всегда обгоняло действительность, всегда творило будущее, создавало его образ, определяло его горизонт. Слово было уже половиной дела — лучшей половиной. Василий Тёркин сначала рождался на страницах поэмы, а потом появлялся на фронтах: советский солдат, ободрённый поэтической строкой, собирался с духом, прогонял уныние, тянулся к солнцу Победы, вместе с Тёркиным бился за Мамаев курган, форсировал Днепр, оставлял своё имя на стенах поверженного Рейхстага.
Русский язык — победоносен. Напишешь на нём о Победе — одержишь Победу. Поэтому слово — наш главный исторический шанс. Там, где политики, дипломаты, экономисты окажутся бессильны, поэты и писатели в последний миг подхватят хрустальную сферу мира, противопоставят злу и лукавству искренность и доброделание, напомнят о святынях, воспоют подвиг, поведают о праведниках.
Сегодня русская литература ждёт нового призыва. Скликает тех, кто сумеет очистить её от "опустелых ульев", в которых "дурно пахнут мёртвые слова". Новое поколение потеснит "праздно болтающих", превративших творчество в "ужимки и прыжки", обескровивших язык, обессмысливших смыслы.
Литературные новобранцы станут языкотворцами, воскресят былую мощь языка, воссоздадут его Вселенную, где будут важны и церковнославянский с его небесной высотой, и русские диалекты, хранящие особое тайнословие, пёстрые, как расписные игрушки, замысловатые, как старинные вышивки, и оправданные заимствования, когда суровые чужие корни окутаются нашими приставками и суффиксами, приживутся в нашей почве, напитаются тихой музыкой.
Русская литература ждёт тех, у кого вместе с голосом прорезалась и судьба, кто готов принести в дар словесности зёрна опыта, кто способен прозревать в реальном сакральное.
Сакральный реалист подобен иконописцу, который из земного, из материального: дерева и красок, — рождает священное: небесный лик, Божье око. Опыт станет озарением и прозрением, образ — мобилизацией всех энергий русской жизни из былого, настоящего и грядущего. Традиция выдержанным вином вольётся в молодые мехи литературы. Новое слово закваской попадёт в русский язык, чтобы сотворить хлебы многие, насытить голодных, дать силы для долгожданного рывка.
