Волонтёр

Иссушающая июльская жара. Только неугомонные стрекозы, кажется, не страдают от зноя. Редкие порывы горячего ветра заставляют лениво постанывать раскидистые ветви одичавших яблонь. В их скрипе будто бы слышится — «Дождя! Дождя».

Позиции ополченцев находились на краю заброшенного колхозного фруктового сада, за которым лежит луг, расцвеченный островками полевых цветов. За ним, метрах в пятистах, начинается рощица, в которой окопался противник, вот уже с месяц не подававший признаков жизни.

Спрятавшись от палящего солнца в окопе, Олег примостил планшет на коленях. Ему было около тридцати. Невысокого роста, с коротко остриженными, жёсткими, цвета медной проволоки волосами, он органично вписывался в ландшафт войны. Всё портил излишне пытливый взгляд живых, выразительных глаз. Они выдавали Олега. В них не было жёсткости. Не спасало ни скуластое пролетарское лицо, ни рот с упрямой складкой.

В спину впивался АКМ. С досадой потянув истёртый ремень, Олег через голову стянул автомат и прислонил его к обшитой бревнами стенке. «Вот, совсем другое дело» — с удовольствием подумал он, поведя лопатками и, открыв тетрадь, отрешился от окружающих, удобно устроившись на дне траншеи.

«Привычный нам мир ужасающе хрупок. Энтропия, извиваясь, клацает челюстями и норовит вырваться на волю. Хаос значительно ближе, чем кажется большинству убаюканных сытостью мирных обывателей».

Олег выводил аккуратные округлые буквы крупным ученическим почерком человека давным-давно отвыкшего писать от руки.

«Он подстерегает нас за первым же поворотом, готовится тигром накинуться из густой послеполуденной тени. Налёт культуры и цивилизации очень и очень тонок. Так называемое «общество» лишь имитация, тщательно поддерживаемая иллюзия, подпитываемая подтухающими условностями и формальностями. Один толчок и вот уже добропорядочные, почтенные граждане превращаются в ощетинившуюся, агрессивную толпу, где каждый сам за себя, а все против всех. Маски порядочных налогоплательщиков и законопослушных избирателей сползают, а из-под каждой из них выглядывает и с угрозой скалится архетип. Р-раз! И мы моментально возвращаемся в первобытное состояние, словно бы и не было тысячелетий эволюции. Один освежающий порыв апокалиптического ветра, напоенного ароматом проекта “Разгром”, сорвёт с нас всё наносное. Лишь миг и мы снова пещерники, что бьются за место в иерархии стаи (ну или же пищевой цепочке), рвут друг друга зубами и когтями за лучший кусок туши мамонта, пещеры, самок. Только вместо шкур у нас «разгрузка» и «горка», а вместо дубины и каменного топора — АК.

Мы — милитари-дауншифтеры, стремящиеся получить дозу своего адреналина, осознанно погружаясь в пучину хаоса, где пробуждается изначальный архетип. Мы добровольно отвергли уготованную нам ячейку в уютной матрице офисного мира со всеми его благами, ипотеками и кредитами, обменяв его на суровую реальность, которой мы говорим — «идущие на смерть приветствуют тебя!

Мир и вправду настолько хрупок? Тем лучше. Падающего — подтолкни. Мы — последнее доказательство того, что наш народ ещё жив. Несмотря на всеобщую осень и вопреки кампаниям провозвестников заката цивилизации, мы кровью оплачиваем наше право на лебенсраум...».

Олег оторвался от тетради и прикусил карандаш, пытаясь выдавить из себя ещё пару патетических туманных абзацев. Пару месяцев назад он начал вести эти записи. На фронте, если рваную линию соприкосновения с противником можно было так назвать, было затишье. Но, оказалось, что доморощенную «окопную философию» (сам Олег не забывал добавлять приставку -псевдо, но делал это исключительно про себя) можно успешно скармливать столичным журналистам, что назойливо роились вокруг, выискивая всё новый и новый эксклюзив, который можно вывалить на страницы своих изданий, поддерживая необходимую температуру агрессии и ненависти в кипящем котле войны. Олег достаточно быстро нащупал свою стилистику, свой ритм, попал в «формат» и как-то незаметно для себя самого стал заметной и важной шестерёнкой машины военного агитпропа. Это ласкало его самолюбие, позволяло упиваться сознанием собственной важности, а потому всё больше и больше времени он проводил наедине с тетрадью.

— Друже, что делаешь здесь? — Олег вздрогнул от неожиданности. Сбоку бесшумно, по-кошачьи подкрался Мирко. — Фамилия, ребьёнки, вот важное за тебя. Зачем ты в Донбассе?

Мирко было чуть за сорок и он был снайпером. Призвавшись в девяносто первом в Югославскую Народную Армию, он попал в мясорубку гражданской войны, в которой смог освоиться и выжить. Сараево, Вуковар, Сребреница для него были не просто точками на карте. Попав в армию вчерашним школьником, он за десять лет прошёл Хорватию, Боснию, Косово, Македонию, превратившись в матёрого «пса войны». Винтовка стала его продолжением, неотъемлемой частью тела. После неудачной попытки военного переворота в Сербии, его спецподразделение расформировали, а ему самому дома лучше было не появляться. С таким опытом он быстро нашёл своё место в «большом мире». Его видели в Афганистане, он мелькал в Ираке, бывал и в Сирии. Война давно стала для него просто работой, даже эмоций особенных не вызывала. Правда, кое-что роднило все его кампании. Враг не менялся. Всё было как тогда, в начале девяностых в Боснии, просто теперь ему платили хорошие деньги. Босния… Та война до сих пор не отпускала Мирку, каждую ночь снова и снова на него с одной стороны наступали заросшие бородами потурчившиеся фанатики под зелёным полумесяцем, а с другой — усташи под красно-белой шаховницей, вдохновляемые пастырями в грубых сутанах, с выбритыми тонзурами и подпоясанные вретищем, в точности как носил разговаривавший с птичками Франциск Ассизский. Что объединяло их? Только ненависть к сербству. Ведь и те, и другие когда-то были сербами и теперь их расколотое сознание, не желая смириться с изменой предков, толкало их вперед, под огонь — на сербские окопы и позиции, вымещая подсознательные комплексы, пронизывавшие десятки поколений. Вот и здесь, на Донбассе, было то же самое. Потому Мирко приехал сюда. Здесь он заканчивал то, что когда-то начал под Зеницей и Тузлой. Тогда он был очень юн и сражался, скорее, инстинктивно. Теперь же был осознанным воином, который знает, почему и за что он сражается. Донбасс стал первой войной за тринадцать лет, где он воевал практически бесплатно. «Практически» потому что скудное содержание ополченца назвать платой для профессионала язык не поворачивался.

Олег в задумчивости потёр подбородок, заросший жёсткой рыжеватой щетиной.

— В Москве я работал в архиве... Покрывался пылью и сам превращался в единицу хранения, — вслух эти мысли он формулировал, пожалуй, впервые и сам удивился своей неожиданной откровенности, — я хранил историю, а мне хотелось её делать...

Он захлопнул тетрадь и, засунув в сумку, принялся копаться в её недрах, пытаясь скрыть смущение.

— Конечно, я состоял в Партии... — Олег, наконец, поднял голову и вопросительно глянул на серба, — Ты слышал про Партию, про Деда?

Мирко утвердительно кивнул, с лёгким ироничным прищуром поглядывая то на Олега, то на стоявший в стороне АКМ, о котором парень, казалось, совсем забыл.

— Писац. Он был в Босне. У команданта Аркана. — Для серба, очевидно, это было исчерпывающей характеристикой.

Олег выудил пачку сигарет из нагрудного кармана.

— Так вот... — Он прикурил две сигареты, одну протянул снайперу, а другой, оставшейся в зубах, с наслаждением затянулся, — Просто членство в Партии не могло накормить все мои амбиции, удовлетворить страсть, поэтому, когда здесь началась война, я не мог сюда не приехать...

Мирко усмехнулся, хотя, очевидно, понял не всё. Главное он понимал давно и без всяких объяснений.

— Немаш у очима... — Силясь подобрать подходящее слово в той смеси русско-сербских слов, на которой он здесь общался, серб быстро-быстро защёлкал большим и указательным пальцами, — рат не твое, Олег. Веруй ми. Вот твое, — он ткнул в планшет с тетрадью, — возвращайся домой, там...

Закончить он не успел. Его оборвал воющий свист, тут же сменившийся мощным ударом. Перед глазами Олега разлилась чернильная темнота. Последнее, что он ощутил, была какая-то сила, приподнявшая его над землёй и, одновременно, ударившая по ушам.

В себя Олег пришёл на поле. Засыпан грунтом, комья земли везде, даже во рту. Прокашлявшись и отплевавшись, попробовал ощупать голову, но руки его не слушались. Бросил бесплодные попытки. Прислушался. Звенящая, скорее даже свистящая тишина. Ощутил, как из ушей вытекает что-то тёплое. Слабо шевельнул головой — спазм боли ослепил на пару секунд. Зажмурился. Попробовал снова открыть глаза, теперь уже осторожнее. Первое, что он увидел, были полевые колокольчики, что фиолетовыми куполами нависали над ним.

Медленно, очень медленно Олег поднял правую руку и с усилием, искривившем судорогой лицо, дотронулся до уха. Ладонь стала липкой. Не глядя, он вытер её об траву. Обострилось восприятие цветов. Небо стало пронзительно-голубым. «Как в деревне у нас. Такие же кудрявые облака как в детстве», — пронеслось в голове. Он так давно не видел неба. Точнее, не обращал на него внимания, не смотрел ввысь, проваливаясь в неимоверную синеву.

Изумрудная трава щекочет лицо. С большим трудом повернув голову, Олег увидел ярко-алые капли крови, медленно ползущие по листу подорожника. Дико кружится голова. Мутит. Он прикрыл веки, налитые свинцом. Как будто стало чуть легче. Перед внутренним взором поплыли какие-то зыбкие картины. Белокаменная звонница, увенчанная золотым куполом. Два звонаря чёрными мозолистыми ладонями раскачивают язык здоровенного колокола, который, игнорируя их усилия, упорно молчит...

— Привiт, москалiк! — чувствительный тычок в рёбра, вырвал из забытья и заставил издать стон. С трудом открыв глаза, Олег увидел перед собой высокие натовские ботинки, покрытые грязью.

— Хлопци, тут сепар один! — Ботинок чувствительно врезался в ребра, выбив из глотки Олега слабый сон, — даже шевелится ещё! — раскатистый бас разнёсся над полем, — добить или с собой заберём?

В ответ что-то глухо прокричали.

— Зрозумiв! — Отозвался всё тот же бас. До Олега звуки доходили приглушённо, словно сквозь толстенный слой изоляции. Он попробовал пошевелиться, но тело будто бы набитое ватой совсем не слушалось. Только приступы боли волнами отзывались на его усилия. Наконец, удалось поднять голову. Над ним, заслоняя солнце, нависла ухмыляющаяся фигура с выбритым оселедцем на голове. Ещё миг и сверху обрушился удар приклада, вновь отправивший Олега в спасительное небытие.

***

Олег пришёл в себя оттого, что захлёбывался. Вода заполняла его лёгкие. Он пытался вынырнуть на поверхность, сделать хотя бы крошечный глоточек воздуха и не мог. Чья-то стальная хватка намертво удерживала его. Наконец, его голову резко выдернули на поверхность. Водоём оказался всего лишь обычным оцинкованным ведром, воду из которого тут же вылили на Олега.

Сознание в тумане. Ощущение нереальности происходящего. Как будто превратился в персонажа мультяшки. Правда, мрачной и злой. В голове пульсирует мысль ― «всё это происходит не со мной, а с кем-то ещё, со мной этого произойти не может!». Прокашлявшись и кое-как отплевавшись, стоявший на карачках Олег попытался подняться на ноги.

Бах! Удар дубинкой под колено. Скривившись от боли, Олег мешком рухнул обратно на цементный заплёванный пол. Вокруг мелькают какие-то тени. Нет, всё же фигуры... Сколько их? Четверо? Пятеро? Больше? Все что-то орут. Не разобрать.

― Что, колорад, очухался? ― Хриплый голос принадлежал здоровенному детине в камуфляже и ворвался в голову Олега неожиданно с толпой других голосов, наперебой оравших:

― Голову вниз!

― В пол смотреть, я сказал!

На Олега обрушился град ударов. Он прикрыл голову руками, а колени подтянул к груди. В этот момент к нему подскочил невысокий тип в майке с кельтским крестом и с выбритыми висками и с азартом принялся пинать Олега тяжёлыми армейскими ботинками, приговаривая между ударами:

― Ты за кого здесь воюешь... За шоблу эту енакиевскую блатную, да?... «Беркут» их разбежался, так они вас бесплатно набрали, зомби грёбанных... Или, может, ты тут за единую-неделимую, а? ― Удары становились всё более чувствительными. На плечо пинавшего легла чья-то рука.

― Хватит, Железка. Забьёшь как в прошлый раз.

Тот, кого назвали Железкой, послушно остановился, с презрением сплюнул и отошёл в сторону, а остановивший его присел на корточки и вкрадчивым голосом начал:

― Повезло тебе, что ты к нам попал. Это батальон «Айдар». Слышал про нас? ― Олег украдкой бросил взгляд на говорившего ― тщедушный, неприятное узкое лицо с мелкими чертами. Про себя Олег окрестил его «особистом». ― А попал бы к «торнадовцам» ― уже бы у Моджахеда в документальном фильме про любовь снимался, ― тут все залились дружным смехом.

― Моджахед это дело любит, ― подтвердил Железка с видом знатока.

― А может, подарить тебя им, а? ― продолжил особист, взяв Олега за волосы и приподняв его голову на уровень своих глаз, ― что скажешь, сепар?

Олега продрали мурашки. Про подвалы «Торнадо» он был наслышан. Много историй рассказывали и про застенки «Айдара», «ОУН», «Донбасса» да и про все другие батальоны, но про пыточную тюрьму «Торнадо» ходили самые жуткие и мрачные истории. Впрочем, более «торнадовцам» похвастаться в плане известности было нечем ― на линии соприкосновения, под огнём их не видели. Их функция была нечто среднее между Гестапо и зондеркомандой ― держать в страхе местное население, тем самым снижая угрозу партизанских действий. А ходить в бой они не любили и не умели.

Одна возможность оказаться в руках «Торнадо» заставила Олега вздрогнуть всем телом.

― Что страшно тебе, а? ― Продолжал сидевший на корточках, ― правильно, привыкай. Теперь это будет твое основное ощущение. А это что такое? ― Он с показной брезгливостью двумя пальцами приподнял ткань наполовину оторванного рукава, ― Ну-ка, Микола... ― Детина в камуфляже, отозвавшийся на это имя, с готовностью подскочил и, резко дёрнув, оторвал рукав. Вкрадчивый взял кусок ткани в руки и, расправив его, уставился на шеврон.

― Любопытно... ― Протянул он и по слогам прочёл, ― «Боль-ше-вра-гов-боль-че-чес-ти-ва-ряг». — Деланно рассмеялся и с деловитой иронией сказал, — Это что, тот который очень гордый и врагу не сдаётся?

― Слышал про них, ― сбоку подошёл Железка, ― и слоган этот у них откуда знаю... ― Он хотел вновь сплюнуть, продемонстрировав этим своё отвращение и уже скорчил подобающую презрительную рожу, но вдруг что-то отвлекло его внимание. ― Смотри! Что это у нас тут? ― С азартом воскликнул он, ткнув пальцем в обнажившееся плечо Олега, ― ха-ха! Этот к тому же ещё и партиец!

На плече у Олега была вытатуирована круглая блестящая бомба «Македонка» с горящим фитилём. Она стала символом Партии и её борьбы много лет назад. Символом, священным для многих. Её изображали на партийных стягах и забивали себе на тело. Партийцы со стажем поговаривали, что идею этой эмблемы привёз Дед с Балкан ещё в начале девяностых. Македонские революционеры в XIX веке с помощью таких бомб сражались с османскими янычарами и башибузуками за свободу славянства. Олег набил её ещё пять лет назад, после того как поучаствовал в паре акций в Эстонии и Крыму и Эстонии. Его притягивала её партийная этикетка, её кураж. В этом символе было ровно то, что привлекало Олега и в самой Партии. «На кураже революцию надо делать, на кураже!» ― частенько говаривали в Партии. Именно его-то Олег и пытался сделать частью своей плоти, подсознательно ощущая его нехватку в крови и характере.

Железка скривил губы и ещё раз смачно пнул Олега.

― Другой России захотелось, да? ― С ожесточением цедил он, ― Помню, как вас ОМОН в Москве долбил, а теперь вы за режим как шафки цепные, да? ― Только сейчас Олег заметил, что этот Железка говорит через «а».

Удалось чуть подробнее рассмотреть особиста (в том, что точно угадал его род занятий, Олег уже уверился абсолютно. Повадки выдавали с головой). Лицо его больше походило на крысиную мордочку, такое же острое и с такими же тёмными, пустыми глазами, за которыми могло скрываться что угодно. Мимика у особиста была очень подвижна, выражение лица менялось буквально каждую секунду. Казалось, что он пластилиновый. Его возраст определить было невозможно, как это бывает у многих людей его комплекции. Ему могло быть лет двадцать семь, а могло быть и хорошо за сорок. Он постоянно кому-то отзванивался ― докладывал, уточнял, угрожал. С кем-то он говорил на суржике с интонациями обитателей дальних пригородов Харькова, тут же переходил на литературный украинский, который и в Киеве редко услышишь, а сбросив вызов, сразу же переключался на русский с мягким южным выговором и характерным звуком «гх», как у всех схидняков.

В какой-то момент особист, в очередной раз повесив трубку, неожиданно выдернул ПМ, передёрнул затвор и, подойдя к сидящему в углу Олегу вплотную, за воротник поднял его на ноги и тихо сказал прямо в ухо:

― Ну-ка открой рот, москалик.

Олег коротко мотнул головой, тут же ощутив страшную боль. Рот наполнился солёным, один из зубов валялся на полу. Особист, бешено вращая глазами, запихивал ствол Олегу в рот. Справившись с этим, он прошипел, ― На колени!

Краем глаза Олег заметил, что Железка, стоя чуть в стороне, всё происходящее снимает на «айфон». Он всегда думал, что в такой ситуации будет вести себя так же, как персонажи американских боевиков. Презрительно разить врага взглядом, уязвлять его дерзким, остроумным словом... Сидя в мягком кресле у себя дома и наблюдая мир через призму экрана, всегда ощущаешь себя сверхчеловеком. Оказалось в жизни всё иначе. Его воля столкнулась с их коллективной волей. Он не боялся умереть, унижение пугало его куда больше. «Если откажусь ― он же не сможет дать заднюю перед своими, но и убивать тоже не станет. А вот задетое самолюбие может подсказать ему значительно большие мерзости...» ― Варианты альтернативных способов оставить шрамы на его гордости тут же длинным списком промелькнули в сознании. Воля Олега не была сломлена, нет. Она просто рассудочно, трезво оценила ситуацию и выбросила белый флаг. Он медленно опустился на колени.

За эту рациональность он возненавидел себя ещё сильнее. «Как же мне не хватает тупого упорства и упрямства, без приправы из мыслей...» И тут же пронзила другая мысль ― «Какой позор... Как я Маше в глаза посмотрю...» ― Острый стыд захлёстывал его, он чувствовал себя пустым местом. Курок неожиданно щёлкнул. Синхронно с ним ёкнуло сердце. Непроизвольно зажмурился. Но... Ничего не произошло. Не заряжено.

― Сегодня повезло, ― глумливо усмехнулся особист, убирая ПМ в поясную кобуру, ― теперь суши штаны и жди завтра.

Он тут же обернулся к Железке. ― Снял? ― Тот утвердительно кивнул, ― давай сразу же на наш канал на Ютьюбе заливай. Посмотрим, что их этот политрук курносый ― как его, Стрингер, что ли, скажет.

День был очень долгий и Олег запомнил его фрагментарно. Снова били. Что-то там говорили. Кричали. Подзатыльники, тычки, пощёчины. Скорее обидно, чем больно. Хотя пара рёбер настойчиво сигнализировали о том, что они сломаны. Многого он даже не понял ― слух ещё не восстановился, всё долетало эхом, как сквозь вату. В полуподвальной комнате, помимо него, осталось лишь трое «айдаровцев». Судя по всему, два боевика ― россиянин Железка и украинец Микола, а также безымянный особист, которому они беспрекословно подчинялись.

С пола Олега подняли и приковали наручниками, намертво врезавшимися в сразу онемевшие запястья, к привинченному к полу стулу.

― Кто тебя сюда звал, а? ― Железка агрессивно заглядывал в глаза, но, не поймав взгляд, стал бить ладонями по ушам, приговаривая, ― в глаза смотри, ватник, когда к тебе человек обращается. Здесь тебе не холопская Москва. Это вiльна Україна!

― Да ты и сам вроде как не местный, а вполне себе наш русский, что тебе до украинства-то? ― С трудом разлепив разбитые губы, пробормотал Олег.

― Я не ваш! ― с ожесточением взвизгнул Железка и его кулак прилетел Олегу в левую скулу, ― я теперь русский украинец!

Откуда-то из-за спины раздался ленивый бас Миколы:

― Українство це не кров, це дух!

― Сербов своих горбоносых зачем притащили?? ― Железка помахал перед носом Олега «войной книжицей» Мирко с запёкшимися бурыми пятнами. Сердце сжалось. «Мирко, Мирко… Ты так мечтал побывать в Москве...» — Волна ненависти захлестнула его.

― Про носы... не вам с грузинским... легионом говорить вашим... ― Олег с усилием произносил слова и даже смог сопроводить их слабой, зато ехидной, как ему хотелось надеяться, улыбкой, больше напоминавшей гримасу боли.

Железка, размахнувшись, отвесил звонкую пощёчину наотмашь, ― Тебе гавкать команды не было! Не понял куда попал, так мы сейчас объясним! ― В руках у него и у Миколы появились залитые чем-то обрезки садовых шлангов, которыми они принялись охаживать пленника. Удары сыпались один за другим. Спина, ноги, пятая точка. Время как будто остановилось. Осталось лишь жалящее ощущение боли. Жгучей, пекущей боли. Его словно погрузили в кипящее масло, залили расплавленным свинцом. Сначала дыхание перехватило бессилием и жаждой мщения. Но чем дольше тянулась экзекуция, тем более отсутствующим становился взгляд, пока застекленевшие глаза не покрылись корочкой безразличия. Запыхавшиеся «айдаровцы» остановились лишь тогда, когда им показалось, что пленный потерял сознание. Окатив его снова ледяной водой, они оставили Олега на полчаса в покое.

— Пусть в себя придёт. Трошки передохните, — бросил особист своим бойцам.

Минут через сорок «общение» продолжилось, но больше Олег отвечать не пробовал. Постарался уйти в себя. Абстрагироваться. Но, как оказалось, его молчание бесило «айдаровцев» ещё больше. После нескольких подзатыльников, не заставивших его раскрыть рта, Микола, поняв, что потехи больше не будет, парой хорошо поставленных ударов вновь вырубил Олега.

***

Пришёл в себя Олег уже глубокой ночью. Наручников на руках не было. Запястья саднило. Всё тело превратилось в один большой очаг тупой ноющей боли. С трудом приподняв голову, огляделся. Тусклый свет. Зловонный подвал с влажными стенами, наполненный густым, смрадным воздухом. Под потолком здоровенная труба в теплоизоляции, из которой капает ржавая вода. На полу не просыхающие, вонючие лужицы. По верху трубы бегают пищащие крысы. Сам он лежал в углу на драном матрасе, покрытом подозрительными пятнами. Рядом валялась расползавшаяся тряпка, в прошлой жизни бывшая, вероятно, одеялом или пледом. В противоположном углу стояло ведро, закрытое обломком фанерного листа, — «я в какой-то фильм ужасов попал», ― пронеслось в голове. На этой мысли он вновь ушёл в небытие.

В следующие дни Олег то забывался, проваливаясь в какую-то зыбь, то снова приходил в себя. Жар. Всё тело почернело. Ноги при каждой попытке движения пронзало будто огненным штырём. Иногда приносили какую-то дрянь в собачьей миске. Судя по запаху, это и был корм для собак. Олег даже пробовать не стал, отдавал всё радостно попискивающим крысам. Сам пил только воду. Он потерял счёт времени. Сколько он здесь уже? Сутки, трое, неделя? Он слыхал от бывалых партийцев, что в тюрьме в первые дни мозг отказывается воспринимать реальность и укладывает хозяина на боковую, прячась в спасительный сон. Единственное желание ― спать. Уйти, спрятаться от такой «реальности».

Их, партийцев, никогда не признавали политическими, навязывая криминальные ярлыки и сажая только по уголовным статьям, часто высосанным из пальца. И тут, в плену, Олег всеми силами уцепился за статус военнопленного, стремясь хотя бы этим сохранить себя. Но единственная попытка назвать себя так стоила ему ещё двух зубов.

— Ты уголовный преступник! Пособник террористов! — «Айдаровец», похожий габаритами на младшего Кличка, бил его и приговаривал, — Ты хорошо меня понял? — Следовал жёсткий удар. — Не слышу! Повторил! Громче! — Ещё удар, — ещё громче! — Снова удар, — кто ты? — И ещё один, — Ты террорист. Запомнил? Повторил!

Очнулся Олег в луже собственной крови. Судя по ощущениям, сломан нос. Рассечена скула.

Они врывались к нему днём и ночью, в любое время. Пьяные, иногда трезвые. Но чаще всего одурманенные чем-то психоделическим, с совершенно нечеловеческими зрачками. Избивали, заставляли повторять эти слова десятки раз, пока они не стали вылетать у него автоматически. Когда ночью Олег проснулся оттого, что на него выплеснули ведро ледяной воды, он вскочил и назвал себя именно так, даже толком не придя в себя.

— Выдрессировали обезьянку, — улыбнулся щербатым ртом незнакомый «айдаровец». В ту ночь бить не стали, но уснуть он больше не смог. Так и лежал до утра, дрожа от холода и унижения на насквозь мокром матрасе. А в глазах у него стояли слёзы.

С каждым днём он становился всё тоньше, его контур исчезал с рисунка жизни. Он кожей чувствовал ёрзанье шершавого ластика, что неутомимо, днём и ночью, вытирал его из памяти людей. Олег физически ощущал, что его личность стирается. Она теряла краски, усыхала, становилась всё более тусклой. Он начинал сливаться с окружающей средой, давящей мрачностью, впитывал её, становился её частью. Попасть в плен… Думал ли он когда-нибудь об этом? Это понятие в его голове жило где-то рядом со смутными детскими воспоминаниями о «казаках-разбойниках» и «Неуловимых». А теперь это случилось с ним. Воображение подсказывало, что в плену должны допрашивать, выпытывать какие-то тайны, ну примерно как буржуины с Плохишом у Кибальчиша Военную Тайну вызнавали. «А меня только бьют», — невесело подумал Олег. Впрочем, и тайн никаких он не знал, что было даже и к лучшему.

Сидя часами на корточках, прислонившись спиной к горячим трубам, чтобы хотя бы чуть-чуть просохнуть и согреться, он бормотал себе под нос:

— Я Олег Мирошников. Сержант ВС ДНР. Олег Мирошников. Олег, Олег, Олег...

Не забыть своё «я». Спрятать его поглубже. Оградить.

Его поглощала пустота. Он беспомощно барахтался в захлёстывавшей его неизвестности, делая тщетные попытки зацепиться хотя бы за что-нибудь. Он стал вздрагивать от каждого шороха, ожидая каждую минуту новых «визитов». Страх неизвестности подтачивал его всё сильнее. Вначале он стыдился своего страха. Потом ему было уже всё равно. К тому же вспомнился один из разговоров с Мирко. Тот рассказывал, что постоянно испытывает страх. Просто привык к нему.

Он говорил, что важно осознавать, контролировать свой страх. Сделать его ручным, домашним. Принять его как часть себя. Научиться с ним жить. Если же страха нет, то это очень плохой признак. Это значит, что ты становишься берсерком. Да, они ужасны в бою, но живут они очень мало. О них сложат саги — может быть, но вот домой они уже никогда не вернутся. Поэтому, если внутри ты не находишь своего страха, он исчез, покинул тебя — не спеши радоваться. Лучше берегись фронта. Впрочем, мирной жизни берегись тоже. Твои предохранители перегорели.

— Почему никто не рассказывает об этом? — Спрашивал тогда Олег.

— Ко зна — таj зна, а ко не зна — не зна, — лаконично отвечал Мирко. Один из ополченцев, воевавший ещё в Косово в 1999 году, перевёл Олегу на русский ответ серба приблизительно так, — «тому, кто не испытал — не понять».

Более подробное объяснение Олег позже нашёл в воспоминаниях одного родезийского «пса войны», которые подвернулись ему в подшивке старых номеров журнала «Craft of Combat», пылившихся на базе батальона.

Тот писал:

«В приглаженных глянцевых воспоминаниях о войне нет места паническому страху, обуздываемому лишь хорошей порцией виски. И это в лучшем случае. Никто из ветеранов мировых войн, прошедших мясорубку Вердена и на Сомме, выживших в День “Д” в Нормандии, и не отступивших в Арденнах, никогда не рассказывал, вернувшись домой, что не было ничего зазорного в том, чтобы испачкать штаны под артиллерийским обстрелом “Большой Берты” или её младших собратьев, или намочить их в ожидании штыковой на позиции бошей. Это бы обесценило их геройство в глазах обывателя, вскормленного на мифах забронзовевшей пропаганды военных лет. Поэтому они предпочитали молчать. Все думали, что им настолько тяжело, что они не могут говорить об этом вслух, в реальности же, ветераны просто не хотели сражаться с ветряной мельницей устоявшихся мифов. Их правда была слишком другой и именно потому они молчали. Один сержант прославленной 101-й авиадесантной как-то сказал мне: “Трусость — это боязнь познать свой страх, впустить его в себя. Храбрость же это вкусить своего страха и подчинить его”. Весь мой опыт в составе родезийских SAS лишь подтверждает это».

***

Стук двери вдалеке, шаги в коридоре — любой посторонний внешний звук отзывался в Олеге эхом гулкого страха. Слишком часто скрип петель предвосхищал следовавшие за этим боль и унижение, поэтому внутри поселилось и обжилось постоянное беспокойство, временами перераставшее в дикий, животный страх. Эти приступы повторялись всё чаще и чаще. Липкий ужас поднимался откуда-то из самых глубин и поглощал Олега без остатка, окутывая все внутренности тонкой ледяной плёнкой.

Чаще других к нему заходил немногословный Микола. Он почти не разговаривал. Только бил. Больше всего пугали его глаза. Казалось, что они были покрыты инеем изнутри. Это были глаза хладнокровного убийцы. Жгучий холод продирал, стоило хоть на миг столкнуться с ним взглядом. С детства Олег ненавидел этот типаж — тупой как пробка, но зато очень уверенный в себе. При этом, глупость не мешала, а, скорее, помогала, она даже обостряла инстинкты таких, как Микола. Они были ближе к природе.

Чутьём, нюхом они чувствовали его отношение к себе, как бы он его не пытался скрыть, и мстили Олегу за то внутреннее превосходство над ними, что он ощущал. Вот и Микола чувствовал и мстил... Здесь, на подвале, ожили и материализовались, обросли мясом, все кошмары и фобии, мучившие Олега в далёком детстве. Внутренний голос нашёптывал — «сможешь выбраться отсюда, когда победишь их», но Олег только отмахивался от него.

Теперь он боялся даже самых сокровенных, согревавших его, мыслей и воспоминаний. Ему казалось, что тёплые, ласковые мыслеобразы, пушистыми комочками свернувшиеся у него в голове, будут услышаны врагами. Они узнают о них по выражению лица и вырвут из него с мясом и кровью. В надежде сохранить, он спрятал их глубоко-глубоко внутри себя, сам же часами смотрел в точку, превратившись немного в буддиста, очистившего своё сознание и созерцающего пустоту.

«Меня найдут и обменяют». Эту мысль он оставил на поверхности и утешался лишь ею, хотя паническое «все забыли и бросили» частенько появлялось рядом, но Олег старался гнать её прочь.

Когда он в последний раз мылся? Ещё в батальоне... Здесь лишь изредка обтирался влажной тряпкой, что служила ему полотенцем. «Воняет, наверное, страшно». Эта мысль не вызывала абсолютно ничего. Равнодушие. Как будто бы это был не он, а кто-то другой. Чужое тело и чужие проблемы. Ему было всё равно. Тело зудело, покрывалось сыпью, он начал чесаться. Глаза постоянно слезились. Но... Внутри одно безразличие.

В один из дней — Олегу казалось, что он провёл на подвале уже вечность — вновь появился тот щупловатый особист. Олег не видел его с того самого первого дня.

— Решили тебя на органы продать, — С ухмылкой начал он с порога, — одной почки тебе вполне хватит. Надо же как-то вред тобой Украине причиненный заглаживать. Так что собирайся. В клинику тебя повезём. — Тут особист не удержался и разразился глухим едким смехом, после чего вышел.

«Куда? Теперь куда?» — Забегали, заёрзали догадки в голове, отозвавшись спазмом в животе, — «чего ещё они от меня хотят?».

От напряжения и волнения носом пошла кровь. Кое-как унял кровотечение, заткнув ноздри скомканными обрывками газет.

Через двадцать минут Микола и Железка, серьёзные и сосредоточенные, в брониках и с АКСУ за спиной, связали Олегу руки, замотав их скотчем, заклеили и рот, после чего надели мешок на голову и, подгоняя пинками, потащили по извилистым коридорам. Оказавшись на улице, которую Олег ощутил по дуновению ветерка, показавшемся таким сладким после подвальной кислой вони, он чуть не потерял сознание от свежего воздуха, хлынувшего в лёгкие. Его закинули в какую-то воняющую бензином колымагу. Воображение почему-то нарисовало «буханку». Тронулись. Машину зверски подбрасывало на ухабах.

— Тебе наш подвал номером «люкс» покажется, — прошептал Железка на ухо голосом полным деланного сочувствия и ядовитой издёвки, — отдыхай пока. Сил набирайся. Мне тебя даже жалко немного. Земляк всё же, чего уж там.

Ожили хрипящие колонки. Заунывный голос, перемежаемый помехами затянул:

«Там, під Львівським замком старий дуб стояв,

А під тим дубочком партизан лежав...»

Неожиданный удар локтем под рёбра. Олег скорчился от боли.

— Что пацанчик, — а это уже был голос Миколы, — как думаешь, твои друзья сепары-титушки про тебя песню сложат, когда тебя на запчасти разберут? Мне почему-то кажется, что нет.

Тем временем заиграла следующая песня. Её уже затянули хором. Олег попытался определить, сколько же человек в машине. Пятеро? Шестеро? Хриплые надсаженные голоса. «Какой-то клуб любителей “Беломора”», — подумал он, удивившись, что всё ещё способен на иронию.

«I вiд Донбасу до Перекопу

Два переходи БТР

Кому — на лаврах, кому — на нарах...»

На этих словах ещё один удар заставил Олега согнуться, а «айдаровцы» продолжили подвывать:

«...Кому — в УНСО, кому — в менти!»

И снова на Олега обрушился удар, теперь уже по голове. Сознание поплыло и отключилось.

***

Как только за микроавтобусом со скрежетом закрылись тяжёлые ворота тюремного шлюза, он лихо подкатил к подъезду массивного здания из бурого камня с узкими зарешёченными окнами, перед которым уже стояло несколько человек встречающих в оливковой форме. Дверь отъехала в сторону и Олега под руки выволокли наружу. С головы стащили мешок. Он принялся моргать и щурился на солнце, глаза резало, они слезились после долгих часов во тьме вонючего, пыльного мешка.

— Можете утопить. Нам больше не нужен, — бросил на прощание особист, залезая обратно в минивэн. Два бойца в шлемах вышли из-за спин встречающих, подхватили Олега под руки и потащили внутрь здания. Втолкнув его в бокс, они вошли следом. Внутри, за массивным столом, ожидали двое. Перед ними были раскрыты какие-то папки с бланками, рядом громоздились стопки документов. Судя по погонам, один был капитаном, а второй майором.

— Где я? — Решился спросить Олег, увидев впервые за три месяца хоть что-то официальное.

— СИЗО «Лукьяновское». Мiсто Киiв. — Сухо ответил тот, что был старше по званию.

Потянулась протокольная процедура описи. Олега практически не замечали, лишь иногда уточняя то дату рождения, то группу крови. Здесь Олег не чувствовал ненависти по отношению к себе, которой он буквально захлёбывался на подвале. Тут к нему относлись как к неодушевлённому предмету и это его радовало. Страх, глубоко вросший в него, чуть подотпустил.

Когда с формальностями было покончено, капитан, собрав бумаги в портфель, ушёл. За ним вышли и двое в щитках и шлемах, оставив Олега наедине с майором. Тут Олег присмотрелся к нему повнимательнее. Коренастый мужик в годах, седина в волосах, щеточка усов, сеть морщинок вокруг глаз. Колючий, проникающий взгляд.

— Что вы наделали? — Тихо начал он, — год назад я первый хотел воссоединения. Моя мать из Ленинграда, я сам учился в Москве. — Тяжелый вздох. — Но вы унизили нас. Всех нас! После Крыма, после Донбасса, как я могу вам уступить? А? — Олег открыл было уже рот, чтобы ответить, но майор резко, с ожесточением ткнул пальцем в воздух, будто намереваясь проткнуть его.

— Молчи! Всё, что ты можешь сказать мне, я уже слышал. Меня послушай, может, поумнеешь. Читал я твою писанину в интернете... И вот, что я тебе хочу сказать, парень, — он набрал воздуха в лёгкие, будто готовясь нырнуть в воду, и, почти шёпотом, с трудом подавляя готовую вырваться на волю ярость, продолжил, — Нельзя никого загонять в угол. Вы же только этим и занимаетесь. Стремитесь всех сломать через колено. Вы просто не оставили нам — мне и таким как я, а нас миллионы — выбора. Думаешь, мне эта вороватая, продажная Украина нравится? Нет же. Я Союз хорошо помню. Но теперь я готов драться и умереть за её свободу. Вынужден. Потому что вы хотите отнять у меня самое дорогое — мою гордость. Вы и так уже достаточно задели её. Истоптали. В том числе и ты. И это скажут тебе все мужчины. По всей Украине. На русском, заметь, языке скажут. Думаешь, они все бандеровцев любят? Нет же! Просто им не нравится, когда вы им в лицо плюёте и тем самым в объятья этих же бандеровцев сами же и толкаете! Вот скажи честно.. . Тебе, вот тебе лично, с кем приятнее иметь дело — с равным тебе, сильным мужчиной или со склизким согнутым холопом? — Олег вновь попытался что-то сказать, но майор ожесточённо махнул рукой, — Молчи, я сказал! Зачем Россия делает ставку именно на таких, вместо того, чтобы заручиться дружбой достойных?? — Майор почти кричал, его физиономия приобрела почти багровый оттенок, а на лбу выступили бисеринки пота. Но тут его взгляд угас. Заряд бешенства иссяк.

Он поник, положил голову на сомкнутые в замок руки, прикрыл глаза и еле слышно прошептал:

— Зачем ты, вот ты. Пришёл сюда с оружием? Кто тебя звал? Зачем ты всё испортил? Такие как ты вырвали половину меня...

Он резко встал, отошёл к окну и коротко бросил безжизненным, официальным тоном:

— Всё, давай. В камеру. — И, чуть помедлив, добавил, — И помойся. От тебя жутко воняет.

***

Главным отличием от подвала было относительное спокойствие. Тишина. Олег был предоставлен сам себе. Его никто не трогал. Он перестал вздрагивать от звука человеческого голоса. Понемногу начал оттаивать. На третий день ему в голову пришла страшная мысль — а может он просто привык к неволе, обжился в заключении? Это напугало его. Нет, нет, он не хотел к этому привыкать! С другой стороны, разумом он понимал, что зыбкое спокойствие было обманчивым. Где-то наверху, за толстыми бетонными стенами кто-то ему неизвестный решает его судьбу. Может быть, даже прямо сейчас.

Целыми днями он мерил камеру шагами. В какой-то момент Олег заметил, что одна из деревянных половиц шатается. Немного усилий и вот у него в руках ржавый гвоздь. Покрутил в руках. Решил — «на крайний случай». Уж теперь-то вновь пережить что-то подобное первым дням на подвале его никто не заставит. Любой ценой. Не стал бы и тогда, но в наручниках невозможно ничего сделать. Да, оставался всё же один способ... Их можно было заставить убить его. Словами. Но для этого нужно было победить дрожь во взгляде и голосе. Вот тогда, открыто презирая, их можно было довести до бешенства, спровоцировать. Но сил вести себя как Джон Рембо в плену у вьетконговцев у Олега не было, а потому подобная попытка, скорее всего, была бы обречена на провал. Единственное, чего он мог этим добиться, была бы новая волна унижений и издевательств. Но сейчас у него есть гвоздь.

Когда Олег понял, что теперь всегда есть аварийный выход, он ощутил спокойствие. На какой-то миг он почувствовал себя непобедимым, почти бессмертным. Никто не заставит его сделать что-то, чего он не хочет.

Откуда-то из глубин памяти всплыли слова из песни гуру юности. Олег гвоздём выцарапал их на стене:

«Светило солнышко и ночью и днём

Не бывает атеистов в окопах под огнём

Добежит слепой, победит ничтожный

Такое вам и не снилось...» (“Про дурачка” / Гражданская Оборона)

Следующим утром он впервые вышел на прогулку. Десяток квадратных метров заплёванного бетонного пола, на стенах — «шуба», сверху сваренная из арматуры решётка и козырёк от дождя. Если выгнуть шею под определённым углом, то можно увидеть даже кусочек неба. Со всех сторон из соседних двориков летел забавный мягкий говор. Не решившись заговорить с кем-либо, Олег целый час разглядывал клочок неба. Какое же оно голубое!

Вернувшись в камеру, он сразу же приметил дописанное черным маркером наискосок под его стишком на стене:

«Ходит дурачок по свету,

Ищет дурачок глупее себя».

Тревожно оглянулся. Провокация?

Или же где-то здесь, рядом, под камуфляжем с жовто-блакитным тризубом на шевроне бьётся такое же, как у него сердце, напитанное теми же песнями из такого далёкого и в то же время такого близкого советского детства?

На десятый день Олега накрыло. Безысходность буквально вдавливала его в пол. В отсутствие внешнего давления мозг вышел из анабиоза и стал анализировать ситуацию, ища пути решения. Чем больше он думал, тем больше его захлёстывало отчаяние, постепенно обернувшееся злобой.

― Я делал всё правильно! ― Он кричал, задрав голову куда-то вверх.

«Зачем мне всё это? За что? Меня уже искорёжило, я уже не такой, как был. Я испорчен. Брак! Зачем я такой сам себе??».

Ответа не было. Лишь разочарование. Он сгрёб висевший на шее деревянный крестик в кулак. Он носил его как и почти все окружавшие его люди. Формально. Бездумно. По традиции. Кто-то носил крест, кто-то молот Тора, кто-то вообще серп и молот. Сейчас он душил его, тянул вниз, к земле. В общем, мешал. В конце концов, Олег поддался объявшей его злобе и сдёрнул крестик, небрежно бросив на полку. В ту же ночь ему приснился отец Амвросий. Молчал, хмурился. Когда-то именно он крестил Олега в покосившейся деревенской церквушке. Тогда пожилой священник напутствовал его словами — «Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину». Вскоре после этого Олег вступил в Партию и устроился на работу в Архив. Давненько не заезжал к старику. Собравшись на Донбасс, думал съездить за благословением к батюшке, но потом опасливо подумал, ― «а вдруг будет против, вдруг откажет? Ведь против его воли ехать придётся...». Это Олег считал плохим знаком, а суеверий в нём было куда больше, чем веры. И так многие были против его отъезда. Многие... Маша... Олег погрузился в тягостные воспоминания, которые не отпускали его все последние месяцы. Он вспоминал их маленькую, тесную, но такую уютную квартирку на первом этаже «хрущёвки» в двух шагах от круглосуточно гремящего МКАДа. Вспомнил и ссору накануне его отъезда.

— Ты убегаешь! — Ярость искажала лицо Маши.

— Убегают как раз от фронта, — Олег старался объяснять терпеливо, — а я наоборот... Я доброволец!

«Хорошо не додумался раньше ей сказать — долго бы я так не выдержал» — пронеслось у него в голове.

— Ты дезертир! Ты убегаешь от меня. От проблем. От себя, в конце концов. Но вот от себя ты убежать не сможешь, тот, кто сидит в пруду, догонит тебя везде...

Маша бросала обвинения резко, хлёстко.

— Мой долг... — попробовал прервать её эмоциональную тираду Олег.

— Истинная причина внутри тебя! — Тут же перебила его Маша. — Какая из множества? Ты хочешь спрятаться в своей игрушечной войне из телевизора, но у тебя это не по-лу-чит-ся! Ты выдумал какой-то идеал себе, которого быть не может. Просто будь собой. Это что, так сложно? — Она взглянула на Олега полными слёз глазами, а её язвительно-насмешливый тон сменился на щадящий, почти умоляющий. — Я люблю тебя настоящего, а не того, кого ты себе нафантазировал, кем ты якобы должен быть.

— Маш, ты не понимаешь! У нас наконец-то есть своя Испания. Теория революционной спонтанности... В общем, там, как в сорок первом, бандеровцы при поддержке НАТО... — Увидев её слёзы, Олег понял, что пытаться объяснять рационально бесполезно, — Да меня стыд сожжёт, если я дома сидеть останусь!

Маша испустила усталый вздох.

— Олег... Оставь ты все эти слова трескучие для митингов своих партийных... Не надо обманывать себя, а тем более меня. Себя ты ещё можешь обмануть, ты успешно этим всю жизнь занимаешься, а вот меня вряд ли. Скажи честно, вот тебе это на самом деле зачем? Повысить самооценку? Самоутвердиться внутри партии? Убежать от меня, от конкретной ответственности за наше будущее, заменив его размытой, какой-то суррогатной что ли, ответственностью за судьбы мира? Ты сам-то хоть пробовал понять, в себе разобраться, зачем тебе это? Без мишуры из громогласных слов про долг и так далее?

Это тянулось весь вечер. Бесконечное повторение одного и того же. Упрёки. Слёзы. Олег вяло отбивался, Маша едко обличала и нападала.

На следующее утро провожать Олега на поезд Маша не поехала. Уезжал из Москвы с ощущением страшной тяжести внутри. На электронные письма и СМС с Донбасса Маша отвечала скупо и односложно. С каждым днём стена отчуждения между ними, которую Олег физически ощущал с момента отъезда, становилась всё выше и выше.

***

Олега бесцеремонно втолкнули в кабинет. За столом напротив двери сидел подтянутый светловолосый мужчина лет сорока. Подняв голову на пару секунд и окинув Олега цепким, сканирующим взглядом, он тут же вернулся к бумагам, аккуратными стопками разложенными перед ним.

— Садитесь, Олег Валерьевич, — букву «р» он произносил как-то странно. Слишком уж мягко. — Курите. — Не поднимая головы, хозяин кабинета пододвинул пачку сигарет к краю стола, поближе к Олегу, примостившемуся на краешке табурета, — кофе будете?

К грубому обращению Олег уже привык, насколько к этому вообще можно было привыкнуть, а вот неожиданная вежливость была в новинку, а потому настораживала. Чуть помедлив, он мотнул головой и отодвинул пачку обратно на середину стола. Светловолосый усмехнулся чуть слышно и, наконец, оторвавшись от бумаг, посмотрел Олегу прямо в глаза.

— Что, взять сигарету у врага для вас то же самое, что и разделить с ним трапезу — символически перейти на его сторону? — В притворном изумлении он приподнял брови и продекламировал. — Сигарета как шаг к предательству — как вам такой заголовок?

Кое-как собравшись с мыслями, Олег тихо ответил:

— Я прекрасно понимаю, что вы делаете, — увидев интерес во внимательных, немного навыкате, глазах собеседника, Олег чуть понурил голову — сил выдерживать чей-то взгляд, а уж тем более бросать вызов, давно не осталось. — Вы «добрый» полицейский, появляющийся после трёх месяцев общения со «злым». Ваша показная благосклонность и вежливость должны расслабить меня, заронить симпатию и, в конечном счете, толкнуть в ваши объятия... — Говорил он медленно, монотонно делая большие паузы между словами как человек очень уставший.

— Олег Валерьевич, — энергично перехватил инициативу «картавый», как про себя окрестил его Олег, — ваше знание теории не отменяет того, что эти методы работают, в том числе и по отношению к вам. Человеческая психология. Три месяца вас держали в скотских условиях. Вы человек интеллигентный, разумеется, вы почувствуете расположение к первому за долгое время внимательному собеседнику, что может оценить вас по достоинству. Да, кстати... — Он прервался, прикуривая сигарету, и с показным наслаждением затягиваясь ею, — я не полицейский. Примите мои извинения за то, что сразу не представился. Майор Барвинский. Служба Безопасности Украины, — выдержав выразительную паузу, он продолжил, — Мы внимательно прочитали все ваши тексты написанные на Донбассе, изучили ваши прежние публикации, блоги, соцсети. И вашу тетрадь, что была при вас в момент... — Тут майор на секунду запнулся, — э-э задержания, — наконец, подобрал он устроивший его термин, — мы также подробно проработали. Не имеет значения, понимаете вы суть механизмов или нет. Важно, что они в любом случае действенны. Но ваша осведомлённость лишь характеризует вас как грамотного человека и подтверждает наш правильный выбор. Поэтому предложу ещё раз. Сигареты? Кофе?

Олег, не поднимая взгляда, вновь отрицательно мотнул головой.

Барвинский слабо улыбнулся, отметив едва заметное движение кадыка у пленного. Вслух он никогда бы не назвал так ни одного сепаратиста, но про себя было можно.

— Олег Валерьевич, признайтесь, вы испытываете разочарование? Боль? Опустошение? Одиночество? Не можете не испытывать. Это базовые ощущения в вашей ситуации, а вы склонны к рефлексии... А вы знаете, ведь ваше творчество и спасло вас. Если бы не ваша писанина, вас бы, скорее всего, там на «подвале» и шлёпнули бы. После экспресс-допроса, разумеется. Полевой телефон и всё такое. Неприятная в общем вещь, но эффективная. Когда поступил сигнал из зоны АТО, что в плен попал один из рупоров сепаратистов — не удивляйтесь, именно так мы вас воспринимаем, им вы и являетесь, даже если сами не успели это осознать — нам пришлось приложить немало усилий, чтобы обеспечить вашу относительную безопасность, а потом и выцарапать вас с «подвала». Поторговаться пришлось, да... Все эти добровольческие батальоны слабо управляемы. Махновщина. Наши отношения с ними скорее договорные...

Майор замолчал, казалось, о чём-то задумавшись.

— Впрочем, вам-то грех жаловаться, — ожил он, — Вас ведь практически не тронули. Физически я имею в виду. Видели бы вы, в каком состоянии мы людей с других подвалов получаем... Озлобили вы людей, нечего сказать!

Встав из-за стола, Барвинский принялся расхаживать по кабинету, заложив руки за спину.

— А Вы знаете... — со стороны могло показаться, что эсбэушник, наконец, принял какое-то решение, — Мы хотим дать Вам трибуну. Мы предлагаем вам сделку — Мы вам трибуну, а вы нам окопную правду. Что, удивлены? Я привык действовать открыто.

Олег устало пробормотал лишь одно слово:

— Зачем? — Вал впечатлений после трёхмесячной пустоты, вкупе с умственными усилиями быстро утомили его разум, спасавшийся в последнее время от давления окружающего мира в пелене отупения.

— Суровая окопная правда лучшее оружие против вашей оголтелой пропаганды, — быстро ответил майор, — вы уже изрядно поработали над романтизацией образа тех, кого вы называете «ополченцы», а мы — «террористы». Мы вам показали оборотную сторону этой романтики. Вот и поделитесь своими ощущениями с читателями. И даже лукавить нигде не надо. Просто говорите правду. Искупите, так сказать.

Майор выжидательно уставился на Олега, но тот с интересом разглядывал голубей за окном и молчал.

— Знаете, что такое героизм? Говорю вам, так как представляю, какими понятиями из набора молодого идеалиста вы оперируете. Этот всего лишь побочный эффект выброса адреналина в кровь. Физиология. Не более. Работает на коротких дистанциях. В бою, например. А вам не терпится путь «Молодой Гвардии» повторить, да? Тешите себя тем, что может и про вас книгу напишут, фильм снимут, песню сложат? Разочарую вас. Героем стать не получится, - Барвинский подался вперёд, глаза сузились, а голос налился сталью.

— Ты получишь лет двадцать как уголовный преступник. И поедешь в лагерь под Тернополь. Я даже уже выбрал, в какой. А там будет лишь унылый, отвратительный быт, повторяющийся год за годом. День сурка. И никакого героизма. Людей там нет. Всех более-менее нормальных добрбаты разобрали, а осталась одна биомасса. Судьбу свою в бараке представляешь? Готов слиться в экстазе с биомассой? Стать таким же, как и они? Поверь, в этом нет ничего геройского. Только боль, грязь и унижение для любого нормального человека. Изо дня в день. В течение долгих лет.

Олег прикрыл глаза.

— Можешь и уши закрыть! — Голос Барвинского был полон плотоядной агрессии. — Думаешь, тебя всё равно обменяют, вытащат, да? На, читай!

Майор швырнул на стол перед Олегом измятую газету.

— Смотри, что о тебе пишут! — Он с силой ткнул карандашом в середину какого-то длинного списка, не умещавшегося на одной полосе.

Любопытство пересилило и Олег, щурясь, склонился над газетой. «Зрение так быстро подводить начало», — с сожалением подумал он. Шрифт и заглавие были хорошо знакомы. «Донецкий кряж» он частенько покупал, когда выбирался с передовой передохнуть в Донецк. Заголовок гласил «Список погибших и раненых». Одна строка в бесконечно длинном списке была отчёркнута чёрным маркером «Сержант ВС ДНР Мирошников О.В. — погиб». Перечитал ещё раз. «Да не верю!» — кричало внутри возмущение. Во рту моментально пересохло.

— Теперь понял? — Голос Барвинского смягчился, — На, попей, — протянул он стакан воды, который Олег осушил одним глотком. — Никто тебе не поможет, — в голосе эсбэушника промелькнула тщательно дозированная жалость, — тебя нет. Ты списан. Думаешь, они не знают, что ты жив? Да скорее всего, знают. Но ты не местный. Ты не кадровый российский военный, так зачем раздувать списки пленных из-за таких, как ты? Пойми же, ты — расходный материал. Именно поэтому для всех ты умер. Вот даже и в газете написано, — теперь Барвинский говорил с едва скрываемой издёвкой, — в газете просто так писать не будут, сам знаешь. Что написано, то и правда.

— А как же видео на Ютьюбе? — Олег ухватился за последнюю соломинку, — Ведь ваши выкладывали меня, ещё на подвале, в первый день! Там я… — Здесь он запнулся, краска прилила к лицу.

— Ничего об этом не знаю, но онлайн никаких видео с вами не появлялось, — Бесстрастно сказал Барвинский, вновь устраиваясь за столом.

— Ты же наёмник, чего ещё ты хотел? —Тон его вновь стал спокойным и обыденным, — Обычная история. «Дикие гуси» смотрел? Один из моих любимых фильмов.

Олег осипшим голосом прошептал:

— Я доброволец.

— Сойдёмся на термине «волонтёр». В его изначальном смысле, без новомодной гуманитарной составляющей, конечно же. Хотя официально для Украины ты террорист и только так. И судить тебя будут как террориста, — здесь Барвинский сделал многозначительную паузу и добавил, — если ты не образумишься, конечно... Сдал тебя твой Стрелкин. Смирись с этим. — При упоминании этой фамилии глаз у Олега непроизвольно дёрнулся. — Это рационально, обоснованно. Холодная логика любого конфликта. А с твоей стороны было бы прагматично и рационально рассказать, не скрывая эмоций, например, в формате интервью, о своих отношениях со Стрелкиным, своём очаровании, а теперь отрезвлении и закономерном разочаровании. Это утолило бы твою жажду мести — это чувство присуще абсолютно всем людям по отношению к их соратникам, когда их помещают в иное агрегатное состояние. Плюс, создало бы базис доверия между нами...

— Во-первых, он не мой, — голос отказывался слушаться Олега, срывался и ему приходилось шептать.

— Да не важно! — Барвинский ладонью рубанул воздух, — важно, что для них ты, да, да, вот ты! УЖЕ перешёл на нашу сторону. А тебе нужна система координат для развития. Выполнил задание — получил бонус. Она нужна тебе даже если сам ты ещё и не осознал этого. По большому счёту, не имеет значения, чья это система координат. Важно, чтобы она была. Твои тебя из списков живых вычеркнули. Сам видел. А мы можем тебя вновь актуализировать. Помнишь, как Алиса у Льюиса Кэрролла — «Я готова быть пешкой, только возьмите меня в игру». Вот ты сейчас выбираешь между тем, чтобы быть в игре или сгнить в забвении. Упрямство твоё понятно. Менять колею сложно любому человеку с высокоорганизованной умственной деятельностью. Но это просто ты пока еще не почувствовал, что такое «сгнить в забвении».

Повисло молчание.

— Олег Валерьевич, — майор вновь перешёл на официальный тон, — Вы искренне верили в то, что писали? Говорю в прошедшем времени, так как понимаю, что ваш взгляд не мог не измениться.

Олег вновь промолчал.

— Без графомании тяжело? Переполняет? — Барвинский положил на стол перед Олегом внушительный блокнот с желтоватыми листами и механический карандаш, — Вот, держите. В таком же Хемингуэй писал. И тоже карандашом. По крайней мере, так производители утверждают. Муки невымещенного творчества мне понятны. Кстати, депривация впечатлений вкупе со стрессом должны вызвать у вас всплеск творческой активности. Рекомендую записывать, не рассчитывая особо на память. Потом пригодится. Надеюсь на ваше благоразумие, Олег Валерьевич. Не затягивайте с принятием решения. Шестерёнки провернутся и может оказаться поздно. И, несмотря на всю нашу симпатию к вашему таланту, хотя не надо её переоценивать, из барака в Тернополе мы вас вытащить не сможем. Точнее, не так, — Барвинский нахмурился, подбирая более точную формулировку, — ваша ценность не столь велика, чтобы мы прикладывали столько усилий, сколько это потребует на том этапе. А пока ещё коридор возможностей открыт перед вами.

Майор поднялся из-за стола.

— Не смею вас более задерживать.

За спиной Олег тихо скрипнула дверь.

— Вставай, чего расселся! — Вошедший из коридора конвойный чувствительно толкнул его в плечо.

***

В изоляции, где впечатления и новости очень и очень скудны, любая новая мысль заставляет изголодавшийся мозг с жадностью набрасываться на неё. Вернувшись в камеру, Олег рухнул на койку и, сцепив руки на затылке, прикрыл глаза, в попытке отрешиться от окружающего и сосредоточиться. Сердце ухало, щёки и уши пылали. Он никогда не умел скрывать своё возбуждение, да здесь было и не от кого. «Что им нужно на самом деле? Чего они хотят? Чего?» — Он прокручивал в голове разговор с эсбэушником, пока не зацепился за фамилию, невзначай упомянутую им. — «Стрелкин! Ну конечно же!». Память услужливо выдернула нужные воспоминания десятилетней давности из своих хранилищ и вставила плёнку с ними в проектор...

— … Ты думаешь, что знаешь реальный мир? — Стрелкин пристально взглянул на Олега, — Твоё представление о мире, как и подавляющего большинства людей, ты уж не обижайся, дружище, — здесь он на секунду прервался и сделал солидный глоток пива из пузатой кружки, — соткано из сообщений СМИ, книг, мнений так называемых экспертов и так далее. Всё это кокон, дымовая завеса, изолирующая человека от агрессивной, кислотной реальности.

— Неужели заговор? — Иронично усмехнулся Олег, студент четвёртого курса Историко-Архивного, со скепсисом относящийся ко всем окружающим.

— Совсем нет! — От природы краснолицый Стрелкин побагровел еще пуще обычного, а в голосе слышалась досада. Казалось, он изрядно разочарован тем, что его слова не воспринимает всерьёз какой-то юнец. — Как бы тебе так объяснить, чтобы ты понял... Это забота о слабой людской психике. — Попробовал он донести свою мысль, максимально упростив её, — Правда о подоплёке мира, о взаимосвязи событий, вываленная наружу, доступная всем, разорвёт мир в клочья. Потому те, кто ставят эту завесу, на самом деле спасают человечество от самоуничтожения...

Стрелкин был главным редактором военного журнала со звонким названием Craft of Combat. Вокруг издания собирались ветераны конфликтов от Афганистана и Чечни до разнообразных экзотических стран вроде Анголы и Эфиопии. Олег уже тогда писал в «Македонку», потом пробовал с друзьями издавать журнал, который они назвали «Русский Пьемонт». Окружающие часто задавали вопрос — «Зачем вам это?». Как объяснить глухому от рождения, что такое музыка? Поколение восьмидесятых... Выросшие на руинах империи, они остро ощущали национальное унижение. Сначала это ощущение было неосознанно, копилось где-то в подсознании. Со временем же оно выкристаллизовалось в разговорах у костра и спорах в интернете. Этот журнал стал их попыткой рефлексии, их набатом, призывавшим собраться воедино тех, кто выжил под обломками рухнувшей империи, но продолжал ощущать фантомные боли её былого величия в идейной пустыне Веймарской России. Вот этот журнал и стал поводом для знакомства Олега и Стрелкина. Достаточно быстро стал публиковаться в Craft of Combat. Зачем Олег вообще писал? Потому что слишком пресно и скучно. Публицистические упражнения на время помогали ему заглушить пожиравшее изнутри острое чувство собственной неполноценности, никчёмности, которые сходились в ежедневной смертельной схватке с высокомерием и тщеславием. Постоянная борьба «всё» и «ничего».

«Часы тикают. А я ещё не сделал ничего великого... Другие в мои годы...».

Каждое утро он открывал глаза и понимал, что всё сделанное вчера обнулилось ровно в полночь. Это подстёгивало Олега, толкало на поиск новых знакомств, порождавших новые возможности. Только так он мог ощущать себя живым.

Стрелкин был странноват, но занимателен. С ним было интересно общаться. Некоторые его предложения достаточно сомнительного свойства Олег списывал на контузии и на ракию, изрядное количество которой употребляли они, встречаясь в сербской кафане «Академия». В том же заведении произошёл случай, серьёзно изменивший жизнь Олега впоследствии.

Будний день. Из посетителей в зале лишь Олег и его приятель по факультету. Дверь открывается и в кафану, испуганно озираясь, бочком входит срочник в камуфляжном бушлате с большой спортивной сумкой.

― Парни, я это... Того... Из части в общем убёг, мне б денег немного перехватить... Не выручите, а? Деды ― все как на подбор с гор ― достали дико... ― глаза бегают, голос затравленный, ― Я отблагодарю! Вы не думайте... У меня тут есть кой-чё...

Он бросил сумку на пол. Внутри что-то залязгало, загрохотало.

Какая-то сила будто бы толкнула Олега в спину, он нагнулся, протянул руку...

В общем, Стрелкин тогда спас. Отмазал. А впоследствии стал направлять, подсказывать. У него был широчайший круг общения, кого-то с кем-то он знакомил, а с кем-то наоборот советовал не общаться, многозначительно кивая ― «ты меня понимаешь».

Во-многом, под его влиянием Олег и вступил в Партию, забросив свой журнал и сконцентрировавшись на партийной газете. Уже тогда, где-то на периферии сознания мелькала мысль ― «а не Стрелкин ли и подослал того парня?». Частенько на передовой Олег задумывался о том, а как бы сложилась его жизнь, если бы тогда он не притронулся к той злосчастной сумке. Но когда на Донбассе началась война, именно Стрелкин был тем человеком, что помог десяткам, а, может, и сотням партийцев попасть в Донецк и сформировать несколько ополченских батальонов.

Порывистый, импульсивный Стрелкин напоминал ему другого неудержимого авантюриста — генерала Черняева. Того самого, что, командуя отдельным Западно-Сибирским отрядом, по своей инициативе захватил Алма-Ату, Чимкент, Ташкент на территории Кокандского ханства, потом издавал газету “Русский Мир”, а в 1876 году, вопреки воле Российского правительства, стремившегося мирно урегулировать Балканский кризис, отправился в Белград, где был сразу же назначен командующим Сербской армией, уже вступившей в боевые действия против Турции. По сути, именно генерал Черняев втянул Россию в эту Балканскую войну. Его магнетизм сквозь толщу лет притягивал Олега, он прочитал о нём всё, что мог найти в интернете и в Исторической библиотеке, и даже сделал героем своей дипломной работы...

Барабанная дробь капель по стеклу вырвала Олега из объятий прошлого. Он поднялся на ноги и принялся мерно вышагивать от двери к окну, считая сотни и тысячи шагов.

Здесь Олег прочувствовал буквальное значение фразы «пища для размышлений». После встречи с картавым эсбэушником внутри всё бурлило и вибрировало. Нахлынул вал воспоминаний, ощущений, соображений. Да уж... Предложение. Ведь и правда, рационально было бы уступить, но что-то внутри не позволяло этого сделать. Наверное, природное упрямство. А хамство, грубость, всё, что задевало Олега, лишь питало и укрепляло это чувство. Каждое слово, каждый взгляд, что гвоздями вонзались в него на подвале, требовали отмщения, реванша. Они всплывали на рассвете и в полудрёме вечернего сна, неожиданно приходили днём и не отпускали поздней ночью. Стояли перед глазами и со змеиной издёвкой шипели на ухо: «а помнишь... и ты не ответил... ты позволил... ты стерпел...».

«Хотя этот пан Барвинский был близок, очень близок к успеху... Я не смог бы даже, если бы захотел... А я и не хочу... Или всё же хочу?» — Мучительный внутренний диалог выматывал его, он пытался убежать, скрыться, спрятаться во сне, но спать он не мог.

Бах! — Олег с силой ударил ладонью по столу, в тщетной попытке унять не дающих ему уснуть спорщиков в голове. Он упал на койку с жёсткой кургузой подушкой, закинул руки за голову и прикрыл глаза.

«Лучше бы сидел дома, в Москве, что меня чёрт дёрнул... Что я тут делаю? Что?? Это не моя война... Да и вообще ничья... Искусственная, лживая... Все врут, все...»

С этими мыслями он провалился в беспокойное полузабытьё, где все эти мысли обрели плоть и продолжили терзать его в обличье людей.

Утром, кое-как умывшись жалкой струйкой ржавой ледяной воды, он почувствовал себя чуть лучше. «А если я всё же соглашусь?» — Целый день эта мысль ходила за ним по пятам, он перекатывал её языком, пробовал на вкус, но принять окончательное решение не мог. С утра он склонялся к одному, вечером же решительно стоял на противоположных позициях. Он складывал доводы на одну чашу весов, а контр-доводы на другую. Но и весы не могли помочь определиться, перевешивала та чаша, которую в данный конкретный момент предпочитало изменчивое настроение Олега.

Лишь один довод был неизменным. Маша. Он примерно представлял, что напишут о нём дома, если он примет предложение Барвинского и станет их послушной говорящей головой. Безразличен факт того, что напишут. Важно, что всё это прочитает Маша... Она знает его и видит насквозь. От неё не спрятаться за красивыми, виртуозно сплетёнными словами. Ей абсолютно не важно, на чьей он стороне. Для неё важно, чтобы он не изменял себе. А принять предложение картавого Карабаса и поступить в их кукольный театр это именно что уступить, а, значит, и изменить себе. А, значит, и Маше. Этого она ему никогда не простит и такого нового Олега не примет. Именно эта мысль была той последней зацепкой, что заставляла Олега держаться. Он как будто бы висел над пропастью и в последнюю секунду должен был объяснять себе, почему ещё рано разжимать пальцы. Но секунда эта растянулась на недели и месяцы.

***

Олег уставился на паучка, свисавшего с паутины, которой он увил покрытый пятнами зелёной плесени угол. Что-то внутри него перегорело, он больше не метался, одолеваемый сомнениями. Вот уже несколько дней он часами смотрел в точку, постепенно и сам в неё превращаясь. Теперь мысли внутри его головы стали неуклюжими, неповоротливыми, они лежали погружённые в вязкое желтоватое безразличие, где-то в глубинах его сознания, постепенно затягиваемого тиной. Забвение.

«Интересно, а все исторические персонажи, чьими биографиями, дневниками, мемуарами мы вдохновляемся, так же внутренне метались в сложных ситуациях?» — Лениво размышлял Олег, — «Или все они были абсолютно уверены в своей правоте, у них всегда доставало сил стоять на своём, а потому и записаны они по праву в сонм героев и удостоены места на пьедестале Истории... Я же тот Сенька, что пытался надеть не свою шапку... Или же они были такими же людьми с сомнениями и неопределённостью в правильности выбора и лишь на бумаге, задним числом, обретали абсолютную уверенность и решительность? А в жизни они точно также мучились под гнётом выбора, старались ускользнуть от его необходимости, часто шли против своей внутренней совести, а потом просто подвёрстывали события собственной жизни, своё мнение к нуждам текущего момента, истолковывая прошлое в максимально выгодном для себя свете?».

— А ты, сосед, как думаешь? — Вслух обратился Олег к паучку, но тот, сосредоточившись на угодившей в его липкие сети мухе, не соизволил даже сделать вид, что услышал.

Олег сидел один, хотя металлических коек в камере было четыре штуки. Строгая изоляция. Хотя не такой уж и строгой она была. Временами удавалось пообщаться с соседями по прогулке. Частенько подходили поболтать скучавшие по ночам продольные. Захаживал и предоставленный украинской стороной адвокат, мягко убеждавший Олега принять предложение Барвинского. Хоть вакуум и не был тотальным, но сообщить своим, что он жив, у Олега никак не получалось. Адвокат в ответ на просьбы позвонить, ну или хотя бы анонимно, через интернет, сбросить смску в Москву, обычно отделывался смущённой улыбкой, но в конце концов набрался смелости объясниться. — Думаю, вы меня понимаете, — адвокат промокнул блестевшую лысину носовым платочком и нервным движением поправил маленькие очки а-ля Кони, — в Киеве сейчас всякое может случиться и мне бы не хотелось… — Запнулся на полуслове и попробовал заново, — Надеюсь, вы не подумали, что я… — Снова какая-то заминка. Он отвел глаза в сторону и скороговоркой выпалил, — К большому сожалению, Олег Валерьевич, я не могу выполнить вашу просьбу по независящим от меня обстоятельствам.

Больше к этому разговору они не возвращались.

Продольные, парочка которых показались Олегу достаточно дружелюбными, пожимали плечами и тут же отходили, стоило ему лишь заикнуться о весточке домой. Официальные же обращения в российское посольство, вероятно, даже и не покидали стен тюрьмы. Не удалась попытка связаться с домом и через соседние прогулочные дворики. Все записки с просьбами, что он туда перекидывал, возвращали ему на утро уже сотрудники «Лукьяновского», ехидно улыбаясь.

Чем больше Олег общался с местными, тем чётче он понимал, что и за ними есть глубокая, аргументированная, проработанная правда. А главное — своя. Конечно, он знал это и раньше. Но знать и осознавать — это разные вещи. Он стал себя подлавливать на мысли — «а всё-таки со своей точки зрения и они в чём-то правы». Он с ожесточением гнал от себя эти мыслишки, постоянно напоминая себе, что эти люди унижали его и как он их ненавидит. Но заряд чистой ненависти давно иссяк. Чем дольше он находился рядом с ними, тем больше эта их правда разъедала его как ржавчина. Олег сознавал, что это стокгольмский синдром, но ничего не мог с собой поделать. Он начинал смотреть их глазами и это безумно пугало его. Как будто кто-то запустил процесс переформатирования его личности и он не властен был его остановить. От понимания до приятия один шаг. Только острейшее нежелание уступать кому бы то ни было и позволяли Олегу удержаться от того, чтобы не скатиться на их сторону, подчиниться их воле и принять её как свою.

Но, тем не менее, постепенно украинцы для него из виртуальных врагов превращались в живых людей. Чары рассеялись, монстры, в чью злодейскую суть Олег, казалось, и сам поверил, живописуя их зверства, оказались такими же людьми. Хоть Олег и не поддавался искушению, удерживаясь от того, чтобы идейно принять сторону врага, из боевого режима он всё же вышел. Вряд ли сейчас он смог бы повторить что-то из своих удалых, кровожадных текстов, в которых он призывал громить «укропов», дойти до Киева и агитировал добровольцев встать в ряды защитников молодых народных республик. Всё это казалось теперь таким странным, таким далёким.

Сейчас из-под его пера — блокнот, что дал эсбэушник, оказался очень кстати, гвоздём на стене много не нацарапаешь — выходили мягкие, лирические истории. Он стал сочинять сказки. Если раньше он писал для усреднённого неравнодушного патриота, то теперь он представлял лишь одного человека. Её. Машу. И зачем только он уехал на этот Донбасс...

Теперь тексты получались грустные, но Олегу казалось, что сейчас он пишет более искренне, более проникновенно, хотя рассматривая свою заросшую рыжей щетиной физиономию в осколке вмурованного в стену зеркала, он видел всё больше и больше пустоты в выцветших, стекленеющих глазах. А когда он приметил, что у него стали появляться залысины надо лбом, его поглотила чёрная меланхолия. Ему стало казаться, что он разваливается на куски. Он остро ощущал собственную ничтожность, неполноценность. Эти ощущения давили, он ощущал эту боль физически, она мешала встать с кровати, мешала что-то делать. Олега пожирала неизвестность, неопределённость будущего. С каждым новым днём он ощущал, что становится всё дальше для тех, кто был ему дорог, чувствовал, как отдаляется от них вопреки своей воле, как его образ мутнеет и стирается в их памяти, превращаясь всего лишь в атрибут исчезающего вдалеке прошлого.

Живя одним днём, Олег старался заполнить его осмысленными действиями, где-то в потаённом уголке всё же лелея надежду, что всё это пригодится когда-нибудь потом. Он читал серьёзные книги из достаточно обширной тюремной библиотеки, отжимался, учился писать левой рукой — где-то вычитал, что это развивает правое полушарие мозга. Со временем стало получаться достаточно сносно. Всё это требовало гигантских усилий воли. Заставить себя встать с кровати и оторваться от созерцания узора осыпающейся штукатурки на потолке было едва ли проще, чем заставить себя в первый раз сделать шаг в пропасть с борта «кукурузника» с парашютом за спиной.

После завтрака он крошил пайку хлеба на подоконник за окном. Тут же слетались суетливые, взъерошенные воробьи. Странно, но в Киеве они были точно такими же, как и в Москве. Одного, с длинной тонкой шеей и выбитым глазом, Олег стал выделять и даже дал ему имя. Сперва хотел назвать Джек или Флинт, но потом решил, что больше подходит Билли Бонс. Он напоминал Олегу этого персонажа старого советского мультика про пиратов. Такой же нелепый и угловатый. С ним Олег разговаривал, пока тот, чирикая, клевал крошки.

― И что мне делать, малыш Билли?... А?

Воробей не обращал на него внимания. Тогда Олег запустил в него щепотью крошек, приговаривая:

― Я к тебе обращаюсь, ты, воробей свидомый! Не игнорируй меня! Я же тебя кормлю!

Но птичка лишь клевала хлебные крошки и упрямо молчала.

«Вот так... И посоветоваться не с кем. Даже воробей не может совета дать. И на кого же мне переложить тяжесть решения...»

В камере была старая исцарапанная шахматная доска. На одной из белых клеток был вырезан тризуб, а на другой ― секира Перуна. Временами Олегу нравилось играть самому с собой. Сама мысль играть сразу за две стороны была ему по вкусу. Делая ход за себя и, обходя доску, чтобы обдумать ход за противника, он как бы перерождался. Вот он играет за себя, а вот он уже на стороне врага, который его ненавидит. Он милостиво предложил себе ничью, но, перейдя на свою сторону, с гневом отверг это предложение ― две ладьи могут успешно биться против ферзя. Спустя пару часов ничьей он сам себе уже не предлагал. Полный разгром. Капитуляция.

«Мда... Даже сам себе в шахматы проигрываю... За оппонента на два-три хода вперёд просчитываю, а вот за себя почему-то не могу... Да и внимательность хромает...».

Блокнот всё больше вспухал от исписанных страниц. Когда он брал карандаш в руки, он утекал сквозь решётки, испарялся из затхлого пространства, ограниченного давящими стенами тюремной камеры, отправляясь в свой уютный, пушистый мир.

Чем больше он писал, тем больше он понимал про самого себя. Местные в батальоне рассказывали, что до войны многие на Донбассе жили копанками — самопальными шахтами, куда потомственные шахтеры вынуждены были лезть на свой страх и риск, чтобы прокормить свои обнищавшие семьи. Сейчас Олег ощущал себя именно таким сталкером-рудокопом, с каждым днём пробивавшимся на всё более глубокие уровни своего сознания. Прежняя жизнь казалась теперь ему неосознанной, скорее, инстинктивной. Оказывается, он жил как будто в полусне и вот только сейчас начал приходить в себя, осознавать себя, окружающих, весь мир. Их мотивы, ощущения, стремления. Он прежний будто бы был одержим лишь своей внутренней борьбой инь и янь. И лишь сейчас он оторвался от неё, вынырнул из анабиоза и с удовольствием огляделся.

Как будто раньше вокруг него была твёрдая скорлупа, а сейчас он наконец проклюнулся сквозь неё и, с удивлением только что вылупившегося цыплёнка, разглядывал окружающий мир, точнее, свои воспоминания о нём. Каждый день он понимал что-то новое про свою жизнь, детство, пристрастия и влюблённости, окружающих его близких людей.

Страх, не отпускавший его долгое время после подвала, постепенно сменился тупым безразличием, тусклой безучастностью ко всему происходящему вокруг. Имело значение лишь то прошлое, что жило внутри него. Теперь он наблюдал за собой как будто бы со стороны, как за персонажем нудного фильма или даже, скорее, старого однообразного компьютерного «квеста», с ленцой отбивая назойливое временами желание воспользоваться спасительной комбинацией из трёх клавиш. В детстве он всегда перегружался за секунду до проигрыша, лишь бы не дать выиграть компьютеру.

Как будто всё, всё за пределами этой камеры было где-то очень далеко, наверное, в прошлой жизни. Внешний мир умер, осталась только эта камера, где «вчера» намертво слилось с «завтра». Казалось, что это навсегда. Будущее? Какое будущее? Есть только текущий миг, сиюминутье, растянутое в бесконечности. Прошлое же вытекало по капле. Он старался удержать воспоминания, ощущения внутри, но их оставалось все меньше. Потому так важно было всё записать. Освободившееся место занимали примитивные инстинкты. Есть. Спать. Снова есть. Он как будто бы уплыл далеко-далеко и не знал, как вернуться назад.

***

― Собираетесь голодать, слышал? ― майор Барвинский был насмешлив и ироничен.

С прошлой встречи с ним прошло около четырёх месяцев. На улице выпал снег, на продолах завывал пронизывающий ноябрьский ветер, проникающий вовнутрь сквозь щели в оконных рамах и, местами, разбитые окна. В «Лукьяновском» царил тот же лёгкий налёт запустения, что, наверное, характерен для тюрем всего мира, для восточноевропейских заведений подобного сорта уж точно. Олег вполне обжился в тюрьме. Даже пообвыкся, несмотря на своё жесточайшее сопротивление процессу врастания в эти стены и образ арестанта. Привыкли к нему и сотрудники. Он перестал вызывать тот жгучий интерес, что в первые недели пребывания заставлял его ощущать себя дрессированной цирковой обезьянкой, помещённой в вольер зоопарка на потеху публике. Теперь он стал «своим». Почти домашним.

― Не самая удачная тактика в вашем случае. Это игра на люди, она требует публичности, а вам изоляцию не прорвать, вы же уже убедились в этом. Для всех снаружи вы мертвы. К тому же, подобная тактика хорошо работает в том случае, если её применяет женщина, попавшая в неволю. Её все жалеют, переживают, в итоге создаётся необходимое общественное настроение, способствующее разрешению ситуации. Вспомните хотя бы вертолётчицу с сильным именем или её российскую тёзку. Им прощалось абсолютно всё. Даже детское питание. Они вызывали сострадание. Девочки, матери, ― майор состроил жалобную мину и последние два слова произнёс с интонацией, способной растопить даже льдышку в груди заколдованного Снежной Королевой Кая. ― Мужчины же обычно заканчивают как ирландец Бобби Сендз или украинец Марченко, замученный в мордовских лагерях. ― Голос Барвинского вновь обрёл будничность с привкусом цинизма, свойственные его профессии.

― Видел ваш библиотечный формуляр, ― майор отхлебнул дымящегося, ароматного кофе и продолжил, ― хочу вам посоветовать ― меньше читайте Судоплатова. Три года на искусственном кормлении это нереально. Правды в его так называемых мемуарах немного. В основном, закрепление легенды, мифа утверждённого в качестве официальных воспоминаний для целого народа. Вообще, Олег Валерьевич, замечу, что не алкоголизм главный бич россиян. Это лишь следствие коллективной аберрации памяти. Сознание бунтует против очевидной подмены и приходится его сдерживать, успокаивать водкой. А питался Судоплатов в заключении вполне сносно. Кормила же его Даша Гусак, ― здесь Барвинский усмехнулся и тут же пояснил, ― Она охраняла Тараса Чупринку^[1], а во Владимирской тюрьме была на раздаче баланды. Такая вот ирония истории.

Он отставил опустевшую кофейную чашечку в сторону и откинулся в кресле, сцепив руки на затылке.

― Если Вам жизнь так уж не мила, Олег Валерьевич, можете всё сделать значительно быстрее. Ваше право. Препятствовать не будем. Но предупрежу вас. Этим шагом вы оставляете последний ход в партии за нами. Красиво не будет, даже не надейтесь. Вам же важнее всего, что о вас скажут, напишут, да? Хоть у нас и нет возможностей наших российских коллег, ну или в настоящий момент правильнее было бы сказать оппонентов, но и мы что-то умеем. Поэтому говорю прямо, надеюсь Вы оцените мою искренность, отдав последний ход нам, Вы однозначно проиграете.

Майор замолчал в ожидании хоть какой-то ответной реакции Олега, молчавшего на протяжении всего монолога, конечно же, продуманного заранее.

«Надо признать глухая оборона ему удаётся неплохо... Как же расшевелить этого флегматичного эгоцентрика... расшевелить...», — Барвинский торопливо перебирал в голове возможные варианты развития сценария разговора. Пауза не должна была затягиваться слишком надолго. «Ладно, попробуем прямо в лоб», ― наконец, решился он.

― Олег Валерьевич, думаю, Вы хорошо помните наш предыдущий разговор. Понимаю, что Вас удерживает от принятия положительного решения. Патриотизм, да? ― эсбэушник заинтересованно скосил взгляд, ожидая хоть какой-нибудь реакции. Олег продолжал всё так же безучастно изучать узор трещинок в бетонном полу. «Чёрт! Сидит как Дастин Хоффман в “Человеке дождя”! Может, умом уже тронулся? Личность творческая, ему много не надо».

― Вам, как пропагандисту, то есть человеку заведомо второго уровня, который порождает, а не потребляет смыслы, не пристало слепо, искренне верить в агитпроп собственного производства. Всё это фантом, симулякр. Навязываемая массам модель поведения, где Ваш личный интерес вообще не принимается во внимание. И мне странно, что приходится объяснять Вам эти азбучные, прописные истины...

― А Вы сами как поступили бы на моём месте? ― неожиданно перебил Олег, глянув на собеседника исподлобья.

― Я? Вы хотите знать, как поступил бы я? ― Барвинский выгадал секунду для обдумывания следующей фразы и решил, что режим личной откровенности оптимальнее всего, ― Ну, во-первых, всё зависит от точки зрения. Вот сейчас мы вам принудительно показываем предмет с другого ракурса и ваше мнение меняется, пусть и не сильно, но меняется, корректируется, вне зависимости от вашего желания. И мой вам совет ― не смешивайте личные убеждения и работу. Это и есть профессионализм. А вы лишь любитель пока что. Не более. Во-вторых. Что касается меня. Послушайте историю. Мой дед простой галицкий крестьянин из-под Львова, что в момент его рождения носил название Лемберг. Это была Австро-Венгрия. Возмужал он в Польше маршала Пилсудского. Украинцам нелегко приходилось под властью ляхов, впрочем, как поётся в одной песне, и «в радянській країні щастя не буде». Тогда дед вступил в ОУН. После начала советско-германской войны, он оказался на стороне Руслана Мельника в его внутрипартийной сваре с фракцией Степана Бандеры. Как и прочие сторонники Мельника, он добровольцем вступил в ряды «Галичины». И не щурьтесь, Олег Валерьевич. Себя они считали сечевыми стрельцами и именно так расшифровывали аббревиатуру «ШутцШтаффель», к которому отношения имели крайне мало. Под Бродами, в бою с Красной армией, дед был тяжело ранен. Его, поручика, вывезли в тыловой госпиталь, в Германию. Но тыл очень быстро стал западным фронтом, а вскоре и западной зоной оккупации. К счастью деда, польский генерал Андерс был однокашником украинского генерала Шандрука по императорскому офицерскому училищу. Опять же, ирония истории. Андерс сумел добиться в Лондоне статуса интернированных польских подданных, верных правительству в изгнании, для чинов «Галичины». Так дед избежал участи казаков, выданных англичанами Советам в Лиенце. Как и многие украинцы, он не чувствовал себя в Европе в безопасности и, в итоге, оказался в Канаде...

Задумавшись, майор замолчал.

«В Канаде... Так вот откуда у тебя этот акцент мягкий! Но где, а главное, зачем, ты так русский выучил?» ― на миг Олег вновь ощутил себя блогером, готовым истолковать и прокомментировать любой доступный жареный факт. Но тут же он очнулся, вспомнив свой текущий статус, и безразлично поставил точку во внутреннем диалоге ― «Да какая разница, откуда он! Хоть с Марса».

Барвинский с лёгкой улыбкой следил за выражением лица Олега, чья мимика, в условиях одиночного заключения, «забыла» о необходимости скрывать ощущения и мысли хозяина от окружающих в связи с почти полным их отсутствием.

― Позвольте попробую угадать, Олег Валерьевич, ― с хитрой усмешкой начал Барвинский, ― сейчас Вы задаёте себе вопрос, как канадец мог попасть в СБУ, да? В первую очередь, я украинец, а место рождения не так важно. Хотя после начала открытой российской агрессии, оно стало скорее преимуществом, чем недостатком. Слишком многие мои «коллеги», ― здесь он скорчил презрительную рожу, ― оказались инфицированы ветром с Востока. Особенно из среды схидняков и тех украинцев старшего возраста, что не смогли побороть в себе ностальгию по имперскому прошлому. Так что, как видите, я предельно откровенен с вами. Знаете, зачем я рассказал вам про историю своего деда? Он был простым человеком, который сумел выжить в водовороте первой половины двадцатого века и сумел передать свою фамилию детям и внукам. Много раз он должен был погибнуть, но он проявлял гибкость, там, где она нужна, а твёрдость там, где она уместна. Вам сейчас нужно проявить гибкость, если вы хотите передать свою фамилию потомкам и сохранить себя в вечности. В этом нет ничего постыдного и зазорного. Просто так сложились обстоятельства. Вас списали свои же. А мы, отдавая должное вашим способностям, предлагаем вам ещё один шанс. Предлагаем вам будущее. Подумайте. Времени, ― он щёлкнул ногтём по циферблату своих наручных часов, ― остаётся всё меньше.

***

Через пару недель в «кормушку» вместе с утренней баландой просунули прошитую стопку каких-то бумаг. Заглавный лист выглядел солидно. Серьёзный документ с тризубом, синей печатью и размашистой подписью. Присев на край застеленной койки, Олег пролистывал страницы, читая наискосок. Глаза сами выхватывали ключевые слова. «Террористическая деятельность», «иностранный диверсант», «наёмничество», «военные преступления», «убийства украинских граждан». И так далее, и в том же духе. Захлопнул, не став дальше читать. И так всё понятно.

Живот скрутило острой болью. Фантасмагория оказалась реальностью. Вот лежат бумаги. И это лучшее доказательство. Постепенно приступ прошёл. Но все, казалось давно побеждённые и погребённые страхи в один миг возродились. Они вновь принялись выедать его изнутри, кривляясь и строя гнусные рожи. Их нестройный хор завывал ― «а ты не верил, даа»?. Не хватало воздуха. Попробовал глубже дышать, но помогало слабо.

«Зачем я здесь? Себе что-то доказать хотел? Или окружающим? Что? Что я не офисный планктон, не травоядная жертва? Хотел вершить историю? Вот доказал... Да... Теперь вершишь... Что дальше-то? Чтоо?» — Все эти мысли вперемешку с ошмётками воспоминаний беспорядочно метались в голове, держали его мозг в напряжении будто в осаде.

Резко ударил кулаком в стену. Костяшки саднит, а легче не стало.

Будущее заволокло чернотой, а потом оно просто исчезло. Накрыло спасительное безразличие. Но даже сквозь него, ослепляюще пульсируя, сияло ощущение ― «надежды нет». Множество раз за эти месяцы Олег, казалось, полностью умирал, все его внутренности превращались в выжженную пустыню. Но каждый раз он, спустя несколько дней нащупывал под толстым слоем пепла остатки смысла и, держась за них как за спасительный якорь, возрождался.

«Борис Савинков отказался сидеть в тюрьме... И я не буду... Как тот парень из Партии, которому грозила экстрадиция из Голландии... А, может, этого они и хотят? Специально меня подталкивают и только этого и ждут? Все эти намёки Картавого... Неет.. Такого подарка я им не сделаю... А что сделаю? Что? Что ещё я могу сделать?».

Страх, вынырнувший из омута неопределённости, стащил аппетит и украл сон. Он сутками гонял Олега из угла в угол... Пять шагов туда и столько же обратно. Предательский голосок внутри шептал: «Не дури, согласись пока не поздно. Время уходит! Оно уже практически иссякло. Согласись сейчас и всё сразу же станет просто и понятно».

Как же не хочется с ним согласиться...

Но...

Не может.

Хочет, но не может.

Это выше его сил, которых и так осталось немного.

Для того, чтобы сделать решительный шаг нужна смелость, бездонная уверенность в своей правоте всегда, а этого как раз и нет. Нет сейчас, не было и раньше. Знания, особенно книжные, порождают сомнения и метания. А что же тогда требует держать круговую оборону до последнего, стоять на своём, круглые сутки сражаясь с искушением поддаться более сильному, как делает он? Если это не смелость, то что? Неужели трусость? Как странно... Как легко меняются полярности. Одно и тоже можно назвать и трусостью, и храбростью... Одно может легко вывернуться наизнанку и стать своей противоположностью. Оборотной стороной.

К ночи поднялась температура. Лоб горел. Мутило. Окружающее тёмное, затхлое пространство преобразилось в дымке ирреальности в полотно кисти художника-сюрреалиста. Предметы разрастались, причудливо изгибались и стремились его поглотить, изменить его сущность, трансформировав в себя. Он отчаянно отбивался от наступавшего оцинкованного бачка для питьевой воды. Тот был предельно серьёзен и вооружён весомыми аргументами. Бредовые видения атаковали его, брали в кольцо. Бил озноб. Олег подтянул колени к подбородку и закутался в колючее казённое одеяло. Ему казалось, что он стоит посреди пустого, полутёмного ангара, где его окружает бесконечное давяще Ничего.

Из объятий болезненного забытья его вырвал, показавшийся оглушительным, грохот открывающейся «кормушки».

— Вечеря! — Прогремел крик продольного.

С трудом разлепив веки, Олег кое-как поднялся и, шатаясь, доковылял до двери. Кажется, попросил позвать врача. Или только хотел попросить? К еде он даже не притронулся. Хотя она и была вполне сносной, по сравнению с теми помоями, что давали ему на подвале, но сегодня один её запах вызывал отвращение и тошноту. Он снова упал на койку и уставился в потолок. Через несколько часов погас верхний свет. Вместо него над дверью включилась тусклая желтоватая лампочка ночника.

«Вот и отбой», — механически подумал Олег. Глаза быстро адаптировались к полумраку. Жар вроде бы отпустил, но ощущение сопричастности каким-то иным, сокрытым измерениям ещё не ушло. Постепенно откуда-то из чёрно-белого смутного прошлого, запечатлённого словно на изъеденной временем плёнке, проступили, сперва едва читаемо, блёкло, а потом всё резче и резче, кадры из забытого далёкого детства. В этот момент лампочка хлопнула и потухла. Тёмные углы камеры наполнились какими-то предметами, чьими-то тенями и образами. Тьма заклубилась, приобрела очертания и уплотнилась. Олегу показалось, что он вновь очутился в глухой деревеньке, затерянной в глубине владимирских лесов, где когда-то проводил каждое лето, наполненное ароматом сена, стрёкотом кузнечиков и вкусом бабушкиных пирожков.

Изба, срубленная дедами ещё в девятнадцатом веке, который Олег упорно продолжал именовать прошлым, а не позапрошлым, и сухонькая опрятная старушка, чья юность пришлась на последние годы Империи, встали перед его взором. Чистенькая выметенная горница с половиками, круглый стол под зелёным абажуром и три простеньких стула — вот и вся скудная обстановка. Довершал её массивный деревянный проигрыватель на ножках ещё из тех, довоенных времён, и портреты родителей — зажиточных крестьян, и супруга — председателя колхоза и коммуниста, пропавшего без вести в сорок втором, на стене. А в отгороженной перегородкой каморке, что служила бабушке спальней, над старой железной кроватью, висели массивные иконы на потемневших от времени досках, перед которыми раскачивалась затепленная лампадка, оживлявшая отбрасываемыми отсветами пламени суровые лики. Здесь, в этой комнатушке, бабулька дребезжащим старческим голосом говорила крошечному Олегу, указывая вверх скрюченным пальцем, — «Он всё видит!». И карапуз трепетал и боялся этого всемогущего Его, что постоянно наблюдал откуда-то сверху. Он втягивал ноздрями запах ладана и думал, что это Его запах.

Ему нравилось сидеть на самой мягкой в мире пуховой перине с причудливо уложенными подушками, из которых торчали кончики крошечных пушистых перышков, и откручивать стальные шарики, украшавшие изголовье кровати. Сейчас Олег вновь превратился в того беззаботного, любознательного малыша и пространство вокруг него завибрировало и преобразилось. И тогда сама собой всплыла и молитва, которой учила его бабушка. Ветхозаветные слова, пропитанные густым деревенским духом, огненными буквами вспыхнули перед глазами. Оставалось только прочесть их. Смущаясь неизвестно кого и чего, Олег шёпотом, запинаясь, пробормотал, — «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое...».

И тут словно что-то пронзило его, слёзы брызнули из глаз, он скатился с койки, упал на колени и молитва как весенний ручей, прорвавшийся сквозь лёд, свободно полилась из его уст. Её слова жгли его изнутри и он выпускал их на волю, ощущая как с каждым мгновением ему становилось спокойнее и легче. Умиротворение окутало его. А ещё он будто бы ощутил покалывание от чьего-то взгляда. Неужели тот, кого он трепетал в детстве, вновь увидел его? Теперь ощущение этого взгляда наполняло не только трепетом, но и теплом. Когда слова иссякли, он без сил рухнул на матрас и мгновенно уснул безмятежным сном. Впервые за множество месяцев. Проснулся под утро, за окном уже забрезжил рассвет. Какой-то шорох, чьи-то шаги... Приподнялся на локтях и удивлённо увидел, что дверь камеры распахнута, а у стола, спиной к нему, стоит девушка в белом халате. Услышав, что Олег зашевелился, она через плечо сказала:

— Вы болеете, я оставила тут на столе лекарства.

Теперь она стояла к нему вполоборота, но он всё равно не мог её как следует рассмотреть. Но тембр голоса, фигура, каштановые волосы, наконец...

— Маша?? — Возглас вырвался сам собой. Девушка с улыбкой обернулась. «Нет, не она», — разочарованно подумал Олег, — «Да и откуда ей здесь взяться?».

Она подошла к нему вплотную, нагнулась и поцеловала мягкими шелковистыми губами в лоб, одновременно прошептав на ухо:

— Очищение от шелухи. Если не сгниёшь и не сломаешься, то станешь только сильнее и твёрже, — провела ладонью по его волосам, — а ещё светлее и прозрачнее.

Девушка развернулась и сделала несколько шагов в сторону двери.

— Подождите...

— Да? — с готовностью развернулась она.

Олег замялся, не зная, как обратиться, но, увидев её ободряющую улыбку, собрал силы и сказал:

— Доктор, Вы могли бы позвонить моим близким и сообщить, что я жив?

Без колебаний девушка достала блокнот из нагрудного кармана:

— Диктуй номер.

Когда дверь за ней закрылась, накатила волна слабости. Олег вновь уснул. Через пару часов уже окончательно проснувшись, он сперва подумал, что всё это было каким-то сном. Но глянул на стол и увидел пластиковую баночку аспирина. «Значит, всё же не видение», — подумал он с изумлением и робкой радостью. Рядом с лекарствами лежала раскрытая на середине тетрадь. Одна из сказок, что он писал для Маши!

Когда раздавали завтрак, Олег спросил продольного — дружелюбного деревенского парня по имени Тарас:

— Старшой, а что за девушка тут была ранним утром?

— Яка дівчина? — На простодушном лице Тараса отразилось крайнее удивление, — Москалик, ти що, з глузду з"їхав? Тільки я тут, іншого немає никого. Субота!

***

Прошло несколько дней. Ощущение неволи бесследно пропало, растворилось. Олег перестал её замечать, а его глаза вновь загорелись. Куда-то ушла былая вялость, не дававшая сутками встать с кровати, душившая сонливой апатией, которая почти что полностью поглотила его. Вынырнул. Ожил. Обрёл надежду. Он чувствовал силу, она наполняла его до краёв, давая ощущения победителя на кончиках клыков. Враг перестал внушать ему ужас. По крайней мере, ему так казалось. Олег сидел за столом и торопливо писал, стараясь выместить на бумагу как можно полнее и детальнее роившиеся в голове образы, идеи, истории. Временами, ему мерещилось, что его рукой водит кто-то другой. Слова сами рождались на кончике карандаша, он лишь держал его. Перечитывая написанное, Олег улыбнулся всплывшей мысли ― «а вдруг эти тексты уже давным-давно написаны и сокрыты в потайном месте, где ждут своего часа? А я лишь выясняю, восстанавливаю их...».

От размышлений его отвлёк лязг отодвигаемого засова и щёлканье шестерней в замке. Сердце ёкнуло от неожиданности.

― Колорад, собирайся! ― Услышав этот голос, Олег вздрогнул. В дверях стоял тот самый тщедушный, малоприятный тип ― особист из «Айдара». За его спиной маячило ещё несколько крепышей в масках. Ладони моментально вспотели, горло пересохло. Холодный, почти забывшийся, липкий страх вновь ожил внутри. «Только не обратно, только не снова в подвал!» ― Страх учуял эту слабинку и стал поедать её, напитываться ею, разрастаясь всё шире.

― Куда? ― Собственный голос Олег узнал с трудом, какое-то глухое кряхтение вырвалось из его горла.

― На расстрел, ― особист ехидно усмехнулся, обнажив подгнивающие, давно не чищенные зубы и, помедлив пару секунд, продолжил, ― ладно, расслабься, чего побледнел. Поедешь в Кацапстан, к своей юрте, верблюдов доить и кумыс пить. Обменивают тебя. ― Слова он цедил с нескрываемым презрением, а тонкие, неприятные черты лица искажались откровенной ненавистью. ― В последний момент тебя в списки на обмен внесли. Твоё счастье. Что, дотянулся -таки до своих? Ну мы ещё выясним, кто тут такой благодетель...

Олег прикрыл глаза. Глубоко вздохнул. Слова особиста долетали до него как будто бы откуда-то издалека. «Домой! Домой!». Он боялся поверить. Хотел, но боялся.

― …. А у меня брат под Дебальцево ногу на мине вашей потерял, ― продолжал нудить особист, ― а ты домой с ручками-ножками на месте вернёшься... Ну ничего... Зато вот тут, ― он ткнул пальцем с грязным, в заусенцах, ногтём, в грудь Олегу, ― ты знаешь, что мы тебя нагнули и сломали. Жаль, до конца втоптать не дали... Но ты это знаешь. И мы это знаем. Вот и живи с этим как сможешь. Я бы на твоём месте не смог. Всё, собирайся!

Олег быстро побросал вещи, которых и было-то совсем немного, в наволочку. Почти исписанный блокнот, который дал Барвинский, хотел положить аккуратно, сверху, но его ловко выхватил из рук особист. ― А вот это останется здесь.

― Но... ― Попробовал возразить Олег.

― Жалко, да? ― Нехорошо ухмыльнулся тщедушный, ― а это цена за билет домой. Восстанавливай по памяти. Если бы принял наше предложение, уже бы по Киеву гулял ― каштаны кушал, да на книгу свою в книгарнях любовался. А так... ― Особист язвительно скривил губы и махнул рукой. ― Твой друг Барвинский просил тебе передать, что там у вас тебе ходу не дадут. Для своих ты потенциально завербованный. Такой агент влияния с промытыми мозгами. Так что не только книгу, но и блог вести не сможешь. А вот мы подумаем, может ещё что и опубликуем из твоего за подписью «Признания и откровения. Дневник российского террориста» ― как тебе такое название, а? А вот это... ― Он потряс блокнотом перед носом Олега, ― будет доказательством истинности.

***

Прямое авиасообщение с Москвой давно уже было прервано, потому летели через Минск. Всего выдаваемых в Россию набралось человек двадцать. Понурые, обносившиеся, с потухшими глазами, они в основном молчали, немного чураясь друг друга.

В другом конце холодного негостеприимного зала ожидания минского аэропорта сбилась в кучку такая же группа сутулящихся, с острыми скулами и запавшими глазами людей. Эти бросали хмурые взгляды на прилетевших из Киева вчерашних военнопленных. Они и сами были такие же. Но другие. Украинцы. Пленные. За час до этого их привезли военным «бортом» из Москвы, а ещё несколько дней назад они были раскиданы по российским лагерям от Карелии до Иркутска. К ним решительным шагом направилась мужиковатая тётка с короткой стрижкой, которую Олег приметил ещё в самолёте. Кто-то шепнул ему, что это то ли посредник, то ли переговорщик с украинской стороны. Войдя в толпу, тётка заливисто гаркнула:

― Слава Україні, хлопці!

Олег злорадно наблюдал за тем, как сначала вытянулось и помрачнело её лицо, а потом покрылось румянцем и стало совсем растерянным, когда в ответ она услышала лишь пару вялых ― «Героям Слава», несколько человек просто безразлично отвернулась, а один так и вообще на весь зал озлобленно рявкнул:

― Да иди ты со своей Украиной, знаешь куда? Чего припёрлась?....

Продолжение Олег досматривать не стал, клонило в сон, а в дальнем углу он приметил освободившееся место.

Поудобнее устроившись на жёстком сидении, Олег надвинул капюшон «кенгурушки» на лоб и попытался задремать ― до вылета в Москву оставалось около двух часов ― когда голос, который он меньше всего ожидал здесь услышать, вырвал его из дремоты.

― Олег... ― Такой родной, такой милый голос... Будто бы волна электрического тока вышвырнула его из пластикового креслаю Сам в это не веря, он зачарованно произнёс её имя:

― Маша! ― Она робко стояла в двух шагах от него, немного растрёпанная, смущённая, не решаясь подойти ближе. Олег бросился к ней, сжал в объятиях, от её аромата закружилась голова, он повторял её имя снова и снова, уткнувшись лицом в её душистые вьющиеся волосы, не в силах остановиться.

― Я изменился? ― Он отпрянул чуть назад, давая возможность рассмотреть себя и, в то же время, не выпуская Машу из объятий.

Она окинула Олега парой быстрых взглядов, а после этого уже пристально ощупала его глазами. Провела тыльной стороной ладони по его щеке. На миг зажмурилась.

― Ты...Ты какой-то обожжённый, ― наконец вынесла она свой вердикт.

― Скорее опалённый, ― почти шёпотом поправил Олег.

― Да, да, именно так, ― заторопилась Маша, ― и твои глаза... Они обжигают... ― Она запнулась и тут же продолжила, ― Обжигают холодом.

― А вот так? ― Олег на секунду прикрыл веки и тут же вновь распахнул глаза, теперь искрившиеся лучистыми искорками.

― Так мне больше нравится, ― улыбнулась Маша, ― но всё равно иначе чем прежде. Не хуже и не лучше. Просто иначе.

Олег согревался в её мягких, ласковых, почти кошачьих интонациях. Он почти забыл, как же в них уютно.

― Граф Монте-Кристо тоже когда-то был Эдмоном Дантесом, ― тихо ответил Олег, ― Сейчас я пепел. А рядом с тобой ощущаю силы стать фениксом...

На пару минут повисло молчание. Маша гладила Олега по голове.

― Но для этого мне надо вернуться туда, ― продолжил он. ― Чтобы победить мой страх и возродиться.

― Тогда в новом тебе возродишься и ты старый, вы сольётесь и это станет шагом к совершенству? ― Маша сжала его голову ладонями и, казалось, читала вслух по его глазам.

― Примерно так, ― улыбнулся Олег. ― Но неосознанный период жизни в любом случае закончился... А ещё, ― он набрал в грудь побольше воздуха, ― я теперь знаю, что совершенства можно достичь только рядом с тобой, пройдя вместе весь путь.

― Без оружия, ― неожиданно твёрдо сказала Маша.

― Как скажешь. ― Он любовался ею.

― Если с этим условием ты согласен, то я с тобой, ― подвела она итог с серьёзным видом.

Уже в самолёте, не отпуская Машину руку, Олег прошептал ей на ухо:

― Я написал для тебя много сказок... Правда, их все забрали...

― Это ничего. Главное, что мы вместе, ― Маша погладила его руку, ― а сказки расскажешь мне на ночь. Уверена, ты всё помнишь.

***

На табло в зале ожидания московского аэропорта «Внуково» загорелась надпись, извещающая встречающих, что прибыл рейс из Минска. Тут же загудела, пришла в движение яркая, разноязыкая толпа, увешанная микрофонами, фото- и видеокамерами. Спустя пятнадцать минут двери открылись и в зал вошла группа измождённых, бледных людей в сопровождении хлопочущих вокруг них женщин провинциального типа. Матери и жёны, собравшиеся со всей страны.

Гвалт журналистской братии буквально оглушил вчерашних пленных. Телекамеры взяли их в плотное кольцо. Олег, крепко сжимая Машину узкую ладошку, попытался прорваться сквозь заслон репортёров, но был зажат в угол напористой, миниатюрной девушкой в кричаще-оранжевом пальто, с копной рыжих волос и розовым микрофоном в руках. За её спиной маячил бородатый, флегматичный камерамен в массивных очках из чёрного пластика.

― Телеканал RVi, еженедельная аналитическая программа «Отнюдь», представьтесь, пожалуйста, ― затараторила рыжая, тыкая Олегу в лицо микрофоном сомнительного цвета.

― Олег Мирошников. Сержант Вооружённых Сил Донецкой Народной Республики, ― с усилием произнёс он, инстинктивно стараясь отвернуться от объектива камеры.

― Олег, сколько времени Вы провели в плену или, точнее сказать, под арестом?

― Около девяти месяцев, ― зрачки у Олега сузились, эта аляповатая, принудительно-жизнерадостная журналистка решительно ему не нравилась.

― Что теперь, Олег? Вернётесь, наконец, к мирной жизни? ― Её манера речи была чересчур напориста, а формулировки вопросов задевали за живое. Олег всеми силами старался подавить закипавшую внутри ярость и отвечал преувеличенно спокойно, медленно, делая большие паузы между словами.

― Скорее, я бы сказал, что поеду домой.

— К семье?

― Нет... На Донбасс. Моё место там. ― Теперь Олег твёрдо смотрел прямо в объектив камеры.

― Что это? Жажда мести? Неужели девять месяцев плена ничему не научили вас? ― Наседала журналистка, скорчив презрительную мину.

Помолчав, Олег задумчиво ответил:

― Он меня подкосил. Более того. Почти сломал.

― Тем более! ― Почти что взвизгнула она, ― что же вами движет? ― В её голосе упрёк смешивался с брезгливостью.

Олег агрессивно подался вперед, заставив оператора нервно вздрогнуть и отступить на один шажок.

― В детстве у меня была игрушка. Неваляшка. У вас она, наверняка, тоже была. Вот я как эта игрушка. И сейчас время подниматься. ― Всё же она вывела его из себя. Своим тоном. Своей мимикой. В этом состоянии Олег часто говорил лишнее, выдавая истинные, сокровенные мысли и суждения, которые стоило бы приберечь для себя. Но в такие моменты он использовал жёсткую откровенность как оружие против раздражителя. ― Я ощущаю, что моё место там, не могу и не хочу противиться этой тяге. Там я смогу снова распрямиться. А поэтому, я вновь поеду туда.

― Вы ненавидите военнослужащих ВСУ? Хотите поквитаться с Украиной? ― Рыжая чуть прищуривала правый глаз, явный признак того, что окончательно распознала в собеседнике идеологического врага и внесла в соответствующую категорию в своей внутренней картотеке.

― Нет... ― Олег на секунду задумался, стараясь попроще сформулировать то, что вываривалось в нём за долгие месяцы плена. ― Во мне нет ненависти. Она выжигает изнутри. Что касается тех, кто воюет на той стороне... Вы знаете, русские офицеры разговаривали на французском лучше, чем на родном и восхищались Бонапартом. Это не мешало им бить его. Я понимаю наших врагов, ― это слово он с нажимом выделил, тут же увидев перед глазами галерею всех тех, с кем он «познакомился» на подвале, ― и мне действительно есть что им припомнить. Но я не собираюсь этого делать и не испытываю к ним неприязни. Я не буддист, нет. Мои соображения прагматичны. Даже эгоистичны. Просто не хочу разрушать себя ненавистью.

― Олег, относительно возвращения на Донбасс. Вы хорошо подумали? А как же ваши родные? ― Теперь её физиономия была полна скорби и сопереживания, уместных в больничной палате, а голос всеми своими модуляциями доносил до зрителя мысль, что он лицезреет классического свихнувшегося персонажа.

Олег взглянул на Машу. Она сжала его руку и едва заметно кивнула.

― Так что же, сержант Мирошников? ― Не отставала назойливая журналистка, ― Вы снова готовы бросить семью, заставив переживать за вас?

― Нет, не оставлю. ― Олег смерил рыжую репортёршу с нелепым микрофоном в руках насмешливым, с лёгким оттенком жалости, взглядом и повернулся к Маше. ― Моя семья будет рядом со мной.

Олег с Машей переглянулись, обменялись улыбками и, небрежно отодвинув оператора, обнявшись пошли в сторону выхода.

― Вы не думаете, что женщине не место на войне и везти её с собой минимум безответственно? ― Бросила им вслед журналистка.

― Моя война закончена, ― ответил Олег через плечо, ― мы едем не разрушать, а создавать. Волонтёры бывают разные.

***

― Отнюдь не самый однозначный пример умонастроений в среде так называемых добровольцев, воевавших на стороне сепаратистов на Востоке Украины и сегодня вернувшихся домой благодаря доброй воле украинского правительства и миротворческой активности депутата Верховной Рады...

Не досмотрев последние секунды сюжета, майор Барвинский нажал на пульте mute и висящая на стене кабинета панель затихла.

— Ну і навіщо Ви його відпустили? Щоб він інтерв'ю ось такі роздавав?^[2] ― Щуплый особист развязно устроился на диванчике у противоположной стены, прямо под портретом Евгена Коновальца, закинув ногу на ногу, он вопросительным, с наглецой, взглядом смотрел на Барвинского.

― Нам він не потрібний^[3], ― майор устало вытянулся в кресле. Этот выкормыш СБУ образца кучмовских времен утомлял его своей тупостью и замашками мелкого садиста, ― Не буває відносин з примусу. А ікла ми йому і так якщо не висмикнули, то підпиляли вже точно. Для України він тепер загрози не представляє. Скоріше навпаки^[4].

― Так він наших хлопців...^[5] ― свирепо начал особист, привставая с дивана.

― І що?^[6] ― Холодно прервал его хозяин кабинета, ― Мученика треба було з нього робити? Це контрпродуктивно. Менше емоцій, капітан. Ще один міні-Хемінгуей на тій стороні буде Україна тільки корисний. Їх опозиція — наш головний важіль тиску і навіть, якщо хочете, зброя. Треба його тільки ретельно відточити...^[7]

― Так чому ж він може бути нам корисний?^[8] ― С вызовом спросил особист, снова усаживаясь на место.

― Пропагандою пацифізму^[9], ― вздох самопроизвольно вырвался у Барвинского, ― і не нам, а Україні. Нам особисто через особливості психотипу він ні до чого, я вже пояснював^[10].

― Ви міркуєте якимись абстрактними категоріями, Норман Тарасович ... Ви не в Канаді! Тут все жорсткіше, тут війна йде, а Ви гуманізмом грядочку засівають. На майбутнє. Зійде — не зійде. У нас часу немає! Повномасштабне вторгнення на носі! Ви в зону АТО поїдьте, подивіться своїми очима. А Ви все ніяк тебе рукавички не зніме. Хемінгуей... Той був, як я чув, такий великий письменник. А цей? Так ми його майже розчавили. Причому без особливих зусиль. А ось Ви не дали нам довести справу до кінця!^[11] ― Он распалялся всё больше и больше, его лицо покрылось багровыми пятнами.

― Ви звинувачуєте мене в симпатії до росіян?^[12] ― Барвинский рассмеялся. ― До речі, у мене родичі в Підмосков'ї не живуть^[13], ― особист на миг потупился, хотел что-то возразить, но майор взмахом руки остановил его ― що ж стосується величі... Все мертві — великі. А живі — так собі. Коли ФБР труїло Хемінгуея за його нібито симпатії до червоних, вони точно також обливали його презирством. Та й час зараз мізерний. Людці подрібнішали. Хоча, припускаю, так вважає кожне покоління, рівняючись на парадні відбитки попередніх генерацій... Люди в цілому не дуже. Що стосується особисто мене, то я волію за краще собак. А цей же...^[14] ― Барвинский небрежно махнул рукой в сторону телеэкрана, ― Він повинен бути нам вдячний. І не за те, що відпустили. А за те, що дали йому нові відчуття, історію, біографію в кінці кінців. Тепер йому є про що сказати насправді і він має право про це говорити. Шкода, звичайно, витримати його толком не вдалося. Менше року це несерйозно. Толком і не перебродить. Ну а ставати Хемінгуеєм чи ні — це вже його вибір. Тепер все від нього залежить^[15].

^[1] Тарас Чупринка ― псевдоним Романа Шухевича

^[2] Ну и зачем Вы его отпустили? Чтобы он интервью вот такие раздавал?

^[3] Нам он не нужен

^[4] Не бывает отношений по принуждению. А клыки мы ему и так если не выдернули, то подпилили уж точно. Для Украины он теперь угрозы не представляет. Скорее наоборот.

^[5] Да он наших парней...

^[6] И что?

^[7] Мученика надо было из него делать? Это контрпродуктивно. Меньше эмоций, капитан. Ещё один мини-Хемингуэй на той стороне будет Украине только полезен. Их оппозиция ― наш главный рычаг давления и даже, если хотите, оружие. Надо его только тщательно отточить...

^[8] Да чем же он может быть нам полезен?

^[9] Пропагандой пацифизма

^[10] И не нам, а Украине. Нам лично из-за особенностей психотипа он ни к чему, я уже объяснял.

^[11] Вы мыслите какими-то отвлечёнными категориями, Норман Тарасович... Вы не в Канаде! Здесь всё жёстче, здесь война идет, а вы гуманизмом грядочку засеиваете. На будущее. Взойдёт ― не взойдёт. У нас времени нет! Полномасштабное вторжение на носу! Вы в зону АТО съездите, посмотрите своими глазами. А вы всё никак перчаточки не снимете. Хемингуэй... Тот был, как я слышал, такой великий писатель. А этот? Да мы его почти раздавили. Причём без особых усилий. А вот вы не дали нам довести дело до конца!

^[12] Вы обвиняете меня в симпатии к россиянам?

^[13] Кстати, у меня родственники в Подмосковье не живут

^[14] Что же касается величия... Все мёртвые ― великие. А живые ― так себе. Когда ФБР травило Хемингуэя за его якобы симпатии к красным, они точно также обливали его презрением. Да и время сейчас мелкотравчатое. Людишки измельчали. Хотя, допускаю, так считает каждое поколение, равняясь на парадные оттиски предыдущих генераций... Люди в целом не очень. Что касается лично меня, то я предпочитаю собак. А этот же...

^[15] Он должен быть нам благодарен. И не за то, что отпустили. А за то, что дали ему новые ощущения, историю, биографию в конце концов. Теперь ему есть о чём сказать на самом деле и он имеет право об этом говорить. Жаль, конечно, выдержать его толком не удалось. Меньше года это несерьёзно. Толком и не перебродил. Ну а становиться Хемингуэем или нет ― это уже его выбор. Теперь всё от него зависит.

Повесть "Волонтёр" из книги "Тьма кромешная" (М.: Центрполиграф, 2018)