Художественный мир Проханова антиномичен, в нём истина достижима только в единстве противоположностей. Здесь ищут бытийную точку равновесия зло и благо, вера и отчаяние, мощь и немощь, смерть и воскрешение. Здесь всегда сияет неугасимая лампада победы, но здесь же никогда не утихают ветра поражения. Порой они сокрушительным порывом сбивают пламя лампады, и кажется, что спасительный свет угас навсегда. Но тлеющий фитиль сберегает робкий остаток огня, который смирением, терпением и радением молитвенников разгорается вновь, озаряет золотым сиянием мир.
Эту возгорающуюся лампаду Проханов внёс во все свои романы. С ней прошёл по всем горячим точкам, её сберег среди руин погибающего государства, ею освятил государство нарождающееся.
Дивным светом озарил писатель и техносферу: холодный металл ожил, бездушная машина задышала. В ней, как в дереве после зимы, задвигались соки. Но прохановская техносфера тоже антиномична: в ней соседствуют, сопрягаются, сталкиваются одушевление и "очерствение" машины, её неутомимость и холостые обороты. Машина становится символом государственной мощи, а само государство превращается в мегамашину, в которой могут быть и обновления, и сбои. И если первые, доперестроечные романы Проханова посвящены монтажу советской техносферы, то при столкновении победы с поражением не избежать описания и демонтажа.
В первых романах есть лишь предчувствие болевых точек, предощущение надвигающихся ветров. Пока это робкие признаки, лёгкие сейсмические толчки, образы и символы, которые хочется счесть за галлюцинацию, а не за предзнаменование.
В "Кочующей розе" галка, в зрачке которой сокрыто всё знание о мире, заклёвана свирепыми птицами. В романе "Время полдень" постоянные сердечные приступы главного героя, неодолимая аритмия проникают в ритмы заводов и фабрик. А в финале утомлённое сердце останавливается, и кажется, что одновременно где-то в глубине страны заглох мощнейший двигатель. В романе "Место действия" происходит авария на теплотрассе, и строящийся комбинат сковывается ледяным дыханием суровой Сибири. В одной из ключевых сцен романа "Вечный город" — описании скотобойни — через мучения животных в мир врываются вселенская боль и тоска, готовые сокрушить любые механизмы, уничтожить любые проекты.
Так, от романа к роману, тревога нарастает, в реальности возникают всё более очевидные признаки разлада, с которыми мегамашина-государство уже не справляется. Срывается резьба крошечного винтика — и разрушается вся техносфера.
Краху техносферы — краху государства — посвящена прохановская дилогия "Шестьсот лет после битвы" и "Ангел пролетел". Время действия романов — Перестройка. Энергия красной державы, накопленная за "эпоху настоя", эпоху вызревания сил, — искала выход. Историческая плотина, поставленная для энергосбережения, давала возможность сделать разбег для скачка на качественно-новый уровень жизнеустройства. Энергетический аккумулятор был уже перенасыщен, требовал преобразования в генератор. Плотина вот-вот могла прорваться, и нужно было найти верное направление выплеска энергии, самое удачное русло для мощного потока.
Но Перестройка не сберегла аккумулятор, подорвала его: часть энергии рассеялась впустую, часть — повлекла не созидание, а разрушение, часть — обводным потоком прошла мимо государства и напитала чужие страны.
Дилогия Проханова — единственное в нашей литературе полномасштабное произведение, посвящённое Перестройке. Здесь явлена её социология, политология, психология, философия и метафизика. Авторская задача была сложна тем, что в этот период череда событий предельно уплотнилась. То, что вчера было предчувствием и предзнаменованием, сегодня становилось неизбежной реальностью. Афганистан, Чернобыль, Карабах, объединение Германии, изгнание русских из Прибалтики — всё носило печать последнего катаклизма, не успевало укладываться в сознании общества, требовало осмысления, истолкования. Писатель ставил точку, а действительность уже писала новую страницу "катастройки". Казалось, состав государства на всех парах идет под откос, а машинист ничего не в силах сделать.
Именно в таком состоянии в дилогии предстают общество и власть. Отрезвев от первых сладкозвучных лозунгов Перестройки, все пытаются найти новые смыслы, цели, идеи, управленческие методы. Но народ постепенно утрачивает философию общего дела, а партия окончательно вырождается, самоустраняется: "партия в очередной раз переродилась и потеряла волю к власти! При Ленине её составляли неистовые фанатики и пророки. При Сталине железные беспощадные исполнители. При Хрущёве — романтические мещане. При Брежневе — лукавые сластолюбцы. А теперь слабовольные отступники". Внешние оболочки партии разрывает "либеральная мафия", стремящаяся перекроить всё по западным лекалам, а внутреннее разложение подгоняет "совпартмафия", которая не ищет выхода из тупика, а, садясь в личную спасательную шлюпку, стремится вынести с тонущего корабля как можно больше богатств.
Основное действие двух прохановских романов разворачивается в местечке Броды, где возводится атомная станция. Рабочие и руководство стройки больны "чернобыльским синдромом". На каждом этапе их преследует страх новой аварии, будто в ещё незапущенном реакторе уже сокрыта мельчайшая трещина, которая станет причиной неминуемой трагедии: "чернобыли закладываются на стадии строительства, на стадии неумелого управления".
Атомная станция в этих двух романах — уже не образ техносферы, она порождает не производственные, а социальные процессы. Станция — символ подорванного государства. Возводимая как современная Вавилонская башня, она рассорит все языки, погребёт под собой великие пространства. Чернобыльник испустил на неё ядовитые соки, апокалиптической Звездой Полынью рассеял повсюду катастрофу, запустил "движение разрушительных сил, сдвигавших с места земные платформы, рвущих корни материков, с подземным хрустом ломающих опоры планеты. Действие этих сил начиналось далеко в мироздании и давило на всё устройство мира и космоса. Смещало планеты и звёзды, сминало орбиты, плющило и искривляло Вселенную. Эти силы достигали Земли, тормозили земное вращение, сдирали с Земли атмосферу, гнули земную ось".
На державу ополчилось всё мироздание — от крохотной былинки до огромного реактора. На государство восстала природа. Всё живое вопреки инстинкту самосохранения устремилось к гибели: рыбы стали выбрасываться на берег, птицы расшибаться о землю, собаки сбиваться в стаи, дичать и выть, выкликая беду. От домашних животных родились мутанты, подобные аспидам и василискам: "Вышло наружу чудище, всплыло из обыденности, показало свою башку на поверхности, и всё изменилось. Полетели по небу красные жестокие нити. Понеслись опалённые звери".
На государство восстала история. Пришла в настоящее непредсказуемым прошлым. Предки предъявили потомкам особую "книгу утрат": "Мы идём и несём впереди себя разрушение. Нас узнают по гулу разрушений. На Страшном суде нам предъявят счёт за каждое загубленное озерцо и берёзку. Но счёт уже предъявлен. Страшный суд уже наступил. Судят наше общество, строй, государство. Мы предстали перед страшным судом истории. Ждём, страшимся, когда и кто зачитает нам полный список наших смертных грехов". История врывается в реальность костями, на которых стоят великие стройки прошлого, могилами, потревоженными стройками настоящего, боевым самолётом, устремившимся в последнюю схватку во время великой войны и теперь явившим своё израненное тело посреди котлована. Время в столкновении прошлого и настоящего утратило свою последовательность, свою логику. Кажется, изначальная цель, заданная в точке А, утратилась на пути к точке В. И теперь эта цель, сокрытая в высоком жёлтом лбу того, кто лежит в Мавзолее, никому не ведома.
На государство восстало общество, где зарождается разрушительное неравенство. Оно разводит людей по разным социальным полюсам, превращает соотечественников в чужаков и соперников. На государство восстал человек. В нём пробудились животные инстинкты. Ощущение приближающегося землетрясения, удушающего незримого излучения заставляет его метаться, как зверя в клетке, загоняет его в сумасшествие, деградацию и пьянство. Облучённый катастрофой, человек порождает социальных мутантов, новых Ставрогиных и Смердяковых.
Так в мире копятся неразрешимые противоречия. Они разъедают трещину в реакторе, проникают в неё, расширяют до размеров зияющей раны. И эти противоречия могут быть преодолены только через великое испытание, великую битву, подобную той, что приняли от неведомой силы бродичи шестьсот лет тому назад: "В лето от сотворения мира шесть тысяч девятьсот сорок седьмое на Бродах бысть сеча великая с неведомою ордою. В той сече погибоша мнозие бродичи".
Новая неведомая орда надвигается на Россию. Впрыскивает в неё яд чернобыльника через газеты и телевидение, провокаторов и предателей. Эта орда владеет особым "управленческим оружием", она изучила теорию катастроф и выстроила алгоритм уничтожения страны. Демонтажу будут подвергнуты идея государства, его централизм. Русский народ — краеугольный камень империи — окажется поруган, его погонят с имперских окраин, на него ополчатся те, кто вчера дарил братское целование. Общество окончательно расслоится, во всех точках пересечения сшибутся начальники и подчинённые, старики и юнцы, физики и лирики, экологи и технократы, либералы и консерваторы. В результате воцарится полный хаос: отсутствие власти, дезорганизация, паника. Исчезнет элементарная коммуникация, страна будет парализована, рухнет в пропасть, превратится в бесформенную массу между трёх океанов, которую станут растаскивать на части. Но полное уничтожение не наступит до тех пор, пока в осаждённой стране сыщется хотя бы один праведник.
В Броды приходит некто Фотиев. Философ, социолог, управленец, побывавший на многих советских стройках, укрощавший Чернобыль. Он приносит своё контроружие, свой уникальный метод, рождённый из опыта, множества прочитанных книг и общения с интеллектуалами-"великанами". "Вектор", "века торжество" — так называет своё оружие Фотиев.
"Вектор" многолик и многогранен. Порой это управленческий метод, позволяющий упорядочить сложные производственные процессы, с помощью графиков увидеть провалы, подтянуть отставание, вновь отладить систему.
Порой это социальный двигатель, способный перерабатывать, суммировать и направлять энергию, копившуюся в народе веками. "Вектор" настиг конец ХХ века, придя из необозримой дали: "Из далёкого уральского поселка, из серых прокопчённых бараков, из рёва гармоней, из воя фабричных гудков, из драк и жестокости, из пьяных бормотаний отца, из лихих ватаг, сшибавшихся стенка на стенку, из сказок и песен бабушки, из могучих гранитных лбов и зелёных косматых кедров, из людских пересудов и толков, то скандальных, то мечтательно-тихих, под высокими летними звёздами".
Порой это модель преобразованного государства, где все будут жить в согласии, минуют подрывные точки, обретут общий смысл бытия и единый вектор движения: ""Вектор" для стройки был началом реформы. Началом той революции, совершаемой не через восстание народа, а сверху, из центров власти, внедрением новых идей. "Вектор" был революцией. Крохотной каплей, сохранявшей закон океана".
Порой это философия, не только истолковывающая, но и преображающая действительность, предлагающая взамен "книги утрат" "книгу обретений", которую напишут не губители и властители, а "творители" и "гармонители": "Главное, что мы строим, — это не машины и станции, не космические корабли, а отношения друг с другом. Главный смысл нашей земной деятельности в этой части Вселенной — увеличение доброты и любви".
"Вектор" принят руководством стройки, даёт положительный результат. Его планируют внедрить в тресты и бригады. Но организационное контроружие Фотиева наталкивается на глухую крепостную стену. Замначальника стройки Горностаев, сочетающий в себе ум Фауста и коварство Мефистофеля, из ревности и зависти интригами и лукавством вытесняет "Вектор". Личина Горностаева державна, целеустремлённа, управленчески грамотна, но суть — разрушительна. Он часть той силы, что вечно хочет добра и вечно совершает зло. Горностаев сумел изменить направление "Вектора" в сторону отторжения, разочарования и гибели.
Фотиев отчаянно ищет сбои в своей системе. Чтобы "века торжество" не превратилось в "века погребение" и "века проклятие", он отправляется в Москву, к "великанам". Рассказывает о случившемся, просит совета, хочет выйти из тупика. Политолог, социолог и философ называют открытие Фотиева "переломным": "прежней эпохе оно уже не нужно, а будущей ещё не нужно". Каждый из "великанов" предлагает свою теорию спасения, свою возможность избежать катастрофы.
Либеральная теория социолога предполагает стыковку с Западом, подключение к его источникам "живой воды". Тоталитарная теория политолога призывает к укреплению централизма, который за счёт внутренних ресурсов, как после войны, укрепит страну, удержит откалывающиеся окраины. Метафизическая теория философа утверждает, что за столетия русская культура надышала такую атмосферу, что даже при самой страшной трагедии в России всё равно родится гармонитель, "носитель мысли великой". Он склеит позвонки истории, примирит красных и белых. Но гармонитель, как всё великое на Руси, взращивается веками.
Каждую из этих теорий фотиевский "Вектор" готов вобрать, в чём-то усилив, в чём-то оспорив. Но всё равно это не приведёт к абсолютной гармонии. Фотиев ощущает, что "Вектору" не хватает чего-то самого главного, будто пока это холодная машина, в которую предстоит вдохнуть душу.
Фотиеву в Бродах открывает на это глаза местный священник — отец Афанасий. "Вектор", рациональный, взвешенный, просчитанный, тоже подобен Вавилонской башне — самостийному порыву к небесам, преобразованию без смирения, всепрощения и упования на Бога: "Все земные устроения, за которые принимаемся, выпадут из рук и рассыплются, если без Бога. А если с Богом, то выйдут желаемые. Без Бога сговоримся, сладимся, соберёмся в кучу, навезём для строительства кирпича, камня, железа, поставим столп до неба, а он нам на головы рухнет. Одних придавит, а другие, которые уцелеют, побегут прочь, завопят на ста языках, а что — понять невозможно".
Именно через такое прозрение, как первохристиане-катакомбники, собираются за единым столом светоносные персонажи дилогии — единомышленники Фотиева. Среди них праведники, униженные и оскорблённые, претерпевшие за други своя, видевшие смерть на войне и испившие горькую чашу Чернобыля. Их трапеза становится молитвой за Отечество, а ещё несовершенный "Вектор" выбирает верное направление — туда, куда летит тихий ангел.
В каждом следующем романе Проханов будет одухотворять "Вектор", творить "Века торжество": когда империя рухнет, когда будет мучительно выбираться из пропасти, когда станет копить силы, когда окрепнет.
Герои Проханова пойдут за Тем, Кто в "рабском виде" ходит по Руси. Герои напишут иконы Рождества, Входа в Иерусалим, Тайной Вечери, Несения Креста, Распятия. Вставят их в иконостас златоверхого храма, поднесут неугасимую лампаду и увидят нескончаемый путь своей Родины — сокровенной Руси, России предвечной.
