У Русской Мечты — множество источников и измерений. В ней есть и чисто славянская удаль, и евразийская, тюрко-монгольская тяга к широким родным просторам. Прежде всего, это всегда мечта о свободе народа в своём пространстве — в большом пространстве, не разрезанном по-живому таможенными и визовыми границами с колючей проволокой. Но есть у неё также далеко не очевидный, но важнейший компонент — римско-византийский, без которого она едва ковыляла бы по земле с одним крылом, а не гордо парила над континентом. Достаточно посмотреть, что сталось и со славянскими, балканскими, восточноевропейскими народами, и со степными, лесными, евразийскими народами без прочного имперского станового хребта, идею которого Русь получила извне.
Много раз говорилось о том, что инок Филофей, выдвигая пять веков назад хлёсткий тезис: "Москва — Третий Рим", вовсе не имел в виду никаких геополитических притязаний на Рим и Константинополь, а, напротив, полагал, что внутреннее содержание и сокровенный смысл римской и византийской государственности перешёл в Москву. Не ради исторических изысканий, но исключительно в контексте наших дней зададимся вопросом: какие аспекты римской мечты и византийской мечты живы сегодня и важны для России?
То, что нам не подходит, то, что не прижилось на Руси само собой, не нужно искусственно возрождать. Например, никаких попыток копировать римско-византийское публичное, общественное и государственное право у нас не предпринималось никогда, даже при Филофее. Далее речь пойдёт только о тех чертах, которые уже восприняты в отечественной политической культуре, хотя не всегда чётко осознаются. Есть что-то такое в Риме, что унаследовали итальянцы, и что-то такое в Константинополе, что унаследовали только греки. У каждого из этих народов тоже есть своя мечта. Прекрасный пример в ХХ веке явил, в частности, Гвидо де Джорджио — великий подвижник, ставший живым чудом и показавший, как древняя римская Традиция напрямую продолжилась в облике христианства. Но здесь мы остановимся на римско-византийских аспектах именно Русской Мечты.
Римские черты Русской Мечты
Говоря о жизненном императиве римских завоеваний, приведём лишь две достаточно известные цитаты. Одна из них принадлежит Вергилию, который в своей "Энеиде" учил, что римляне уступают другим народам в науках и искусствах, зато имеют иное призвание:
Римлянин! Ты научись народами править державно —
В этом искусство твоё! — Налагать условия мира,
Милость покорным являть и смирять войною надменных!
Вдумаемся в эти строки: недаром двести лет назад проживавший тогда в Петербурге Жозеф де Местр именно их ставил в пример и образец для России. В самом деле, удивительно: Вергилий, поэт-язычник, певец мощнейшей военной державы тех дней с первой поистине профессиональной армией в мире воспевает не захваты, не нападения, не войны сами по себе, а милосердие и справедливость, возведённые в политический принцип. Вместо обычной практики массового истребления покорённых, которую можно было видеть повсюду на Древнем Востоке и в Древней Греции, Вергилий выдвигает идеал мягкости и мудрого управления подчинёнными землями. Не всегда реалии римской истории соответствовали этому идеалу, хотя божественный Август Октавиан действительно очень сильно старался приблизиться к нему. И с другой стороны — война воспринимается лишь как внешнее средство смирения агрессоров ради обеспечения прочного мира и счастья.
Но разве не к этому всегда стремилось и государство Российское? Практически все его "завоевания" были направлены либо на спасение гибнущих малых народов от угнетателей (например, Грузия, Армения, Молдавия), либо на защиту страдающих крестьян от жесточайших, изуверских властей (например, Малороссия, Белоруссия, Прибалтика, Казанское и Сибирское ханства), либо на отбрасывание и смирение государств, являвшихся источниками агрессивных набегов и работорговли (Крым, Северный Кавказ, азербайджанские и среднеазиатские ханства). Освободительная миссия России остро чувствовалась уже в ходе войн Ивана III с Литвой, когда земли от Калуги до Брянска были освобождены от католического гнёта; она открыто проявилась во взятии Казани, Полоцка и Кашлыка при Иване IV. Откровенно освободительный характер носили походы Алексея Михайловича в Белоруссию и Литву в 1655 году и его вмешательство в судьбы Малороссии (Переяславская Рада). Образ Петра I в народной памяти белорусов, латышей, эстонцев — это образ Царя-Освободителя. Ту же линию продолжили Екатерина II и все последующие монархи, вплоть до глубоко чтимого болгарами Александра II и до ставшего надеждой для галицких русин и турецких армян Николая II. "И слово: Царь-Освободитель / За русский выступит предел!" — пророчески предсказывал ещё в 1860-е годы Фёдор Тютчев. Этот императив сохранился и в советское время. Мощные освободительные походы Красной Армии 1939-1940 и 1944-1945 годов завершили формирование римской по своим корням парадигмы России как империи, наказывающей агрессоров и щедро милующей освобождённые ею народы. Новейшая эпоха в августе 2008 года подарила нам новую формулировку, по чёткости не уступающую строкам Вергилия: миссия России — принуждение к миру поджигателей войны. Сегодня — точно так же, как в 1945 году.
Однако в римской литературе можно найти ещё одну достойную упоминания цитату. В поэме Лукана "Фарсалия" в уста Цезаря, переходящего Рубикон, вложены такие слова:
Здесь нарушаю я мир и врагом осквернённое право;
Счастье, иду за тобой; да не будет отныне законов!
Ныне вверяюсь судьбе, война да предстанет судьбою!
Имеется ли здесь в виду беспричинная воинственность? Опять же, нет! Речь идёт о том, что враг осквернил право, попрал его, а потому Цезарь как носитель римской мечты вынужден отбросить все условности и вступить в войну с ним. В словах Лукана несколько по-иному раскрывается всё та же освободительная миссия: уничтожать агрессоров, которые своими вопиющими беззакониями и неслыханными преступлениями попирали права народов. Именно поэтому Россия наносила смертельные удары по дюжине работорговых ханств, по Османской империи, по Речи Посполитой (в двух разных её изданиях), по наполеоновской Империи, по Австро-Венгрии, по гитлеровскому Рейху… Везде, куда приходили русские войска, всегда безоговорочно отменялось рабство личное и рабство национальное. Это редкая константа русской политики, которая существовала из века в век и является продолжением сугубо римского императива.
Однако любые победы требовали жертв, и немалых. Потому такое значение: как в Риме, так и в России, — имел культ предков. Русская семья никогда не носила столь строгих патриархально-клановых черт, как древнеримская, но почитание предков, особенно — павших за Отечество воинов, всегда было укоренено в нашем народе, как и среди древних римлян. Такой редкий по своей оригинальности мыслитель, как Владимир Карпец (1954–2017), для которого была характерна отличная юридическая и историко-правовая подготовка, отмечал, что широкое празднование Дня Победы и шествия "Бессмертного Полка" являются, по сути своей, калькой с римских алтарей Победы и с церемониальных шествий римлян в дни памяти предков, когда они несли скульптурные изображения покойных членов своего рода по улицам. Разумеется, никто в России искусственно и не думал подражать Риму: и День Победы как всенародный праздник, и "Бессмертный полк" родились и разрослись стихийно именно потому, что контуры народной мечты в обоих случаях схожи. Заметим, что и после прежних войн в России имело место особое почитание памяти павших воинов, впервые в явном виде — после Куликовской битвы, когда было установлено их поминовение в день Рождества Богородицы. Но теперь такое почитание достигло своего пика и напоминает нам о старой римской традиции. Говоря словами поэта Сергея Яшина (1964–2019):
К забытым алтарям мы возвратились вновь,
Сопутствует опять нам солнечная слава.
Византийские черты Русской Мечты
Основное отличие Второго Рима от Рима Первого — его открыто христианский характер, симфония государственной власти и Церкви. То, что было предвосхищено в Первом Риме, наяву воплотилось в Константинополе, в державе, некорректно, но почти повсеместно именуемой Византией. Сами византийцы называли себя ромеями ("римлянами"), и это слово оставалось самоназванием современных греков вплоть до ХХ века, пока западнические правительства через систему школьного образования не насадили повсеместно книжный этноним "эллины". Даже османские турки отчасти переняли имя ромеев (в названии Рум, Румелия для своих балканских владений), использовали на своих знамёнах византийского двуглавого орла (восходящего к государству хеттов), а завоеватель Константинополя султан Мехмед Фатихездил, в подражание Цезарю, на развалины Трои, легендарной прародины Энея, и именовал себя "кайсар-и-Рум".
Отчасти римское и византийское наследство материально присутствуют на окраинах исторической территории России: на Черноморском побережье Кавказа, на Тамани, на южном берегу Крыма, на юге Бессарабии. Однако решающее значение имело распространение православного христианства: сначала в этих точках Ромейской империи, а затем, после Х века, — и по всей Руси. Важнейшим моментом здесь является то, что, в отличие от греков или грузин, эфиопов или англосаксов, принявших христианство уже давно сложившимися народами, древнерусский этнос сплавился из пятнадцати союзов племён в единое целое лишь после и вследствие крещения Руси, в XI веке. Отсюда следует, что другие православные народы, включая тех же греков, имеют свои особенности и выстраивают свои отношения с Богом и миром иначе, нежели русские, характер религиозности которых, как подмечал ещё Николай Трубецкой, схож с "бытовым исповедничеством" других народов лесостепной Евразии.
Акцентировав внимание на серьёзных различиях русской и византийской религиозности, проявлявшихся в типах святости, в характере церковной архитектуры, фресок, иконописи, мы в то же время не должны забывать принципиального единства православного вероучения и культуры "византийского круга", в котором Русь была одной из неотъемлемых частей. Россия — наследница многих черт Первого Рима, но не "напрямую", а через тысячелетний православный, христианский характер основ государственности и культуры Второго Рима, наследницей и продолжательницей которого она является. По преданию, незадолго до взятия Константинополя турками огненные языки вырвались из окон собора Святой Софии и умчались в сторону севера. Москва восприняла это огненное преемство в духе. Правда, в России никогда не было запретов на исповедание других религий, а уровень веротерпимости существенно превосходил византийский. Многоконфессиональный характер нашей страны сложился исторически. Однако это не только не отрицает, но даже подчёркивает православный характер осевой русской культуры, поскольку терпимость и уважение к верующим других традиционных конфессий — неотъемлемая черта православной этики, осуждающей грех, а не грешника, ересь, а не еретика.
Византийский вектор в интерпретации Филофея и русских царей XVI — XVII веков никогда не предусматривал намерения силой завоевать Константинополь. Недаром всё это время наши правители стремились избегать столкновений с турками. Не в военно-политической экспансии, а в укреплении братских духовных связей с греками и сербами, румынами и болгарами, грузинами и православными арабами черпало Московское царство свою внутреннюю силу, все эти связи активно развивались в эпоху Российской империи. И не случайно сразу после победного 1945 года патриарх Алексий I совершил триумфальный визит по православным землям "византийского круга", повторив эту поездку также в 1960 и 1962 годах. Вопреки тому бедственному положению и той политической раздробленности, в которые Запад вверг православные страны после распада СССР и Югославии, вопреки нищете балканских стран, вопреки постигшим Кипр и Косово катастрофам, — Россия как духовная наследница Византии и сегодня не имеет права бросать в беде и на произвол судьбы своих братьев по православию, по тому цивилизационному кругу, в котором все мы когда-то вместе выросли. Византизм не должен и не может быть для России пустым звуком, как не должно быть всего лишь лозунгом и римское преемство. И то, и другое — необходимые составляющие Русской Мечты, её крылья, необходимые для взлёта в XXI веке. Недаром Фёдор Тютчев, главный певец римского и византийского наследства России в XIX веке, был не просто поэтом, а являлся дипломатом высочайшего класса и опытным государственным деятелем. Исполнение тютчевских заветов — достойная задача для государственных мужей наших дней.
Россия — страна-хранительница
Когда Ломоносов, Пушкин, Тютчев, Достоевский говорили о собирании всей сокровищницы человечества в России, о всечеловеческой широте русской культуры, то они имели в виду, прежде всего, уникальную возможность и способность русского народа познавать плоды культур народов Запада и Востока и быстро усваивать их, в то время как "зеркальный" процесс оказывается сильно затруднён или вообще невозможен: как правило, даже соседние с русскими народы, но принадлежащие к другому цивилизационному типу, слишком мало знают о русской культуре, слишком редко обращаются к изучению в оригинале или в переводах шедевров наших классиков, равно как и русского народного наследия, и творчества других народов России/Евразии. К сожалению, были правы критики, указывавшие на то, что долгое время — особенно до XIX века — Россия обладала лишь потенциальной возможностью собрать сокровища от всех мировых цивилизаций, но на практике эту возможность реализовывали только единицы деятелей высокой культуры. Тем не менее, круг таких лиц постоянно расширялся. Уже Владимир Соловьёв, Константин Леонтьев, Константин Победоносцев свободно "плавали" в нескольких культурах Востока и Запада сразу. У корифеев Серебряного века, от Павла Флоренского до Николая Гумилева, эта энциклопедичность стала поистине всеохватной. На протяжении нескольких десятков лет советского периода сотни отечественных учёных произвели титанический труд по переводу на русский язык сокровищ культуры буквально всех народов нашей планеты. Этот труд вынужденно сбавил обороты в постсоветское время, но и сегодня, тем не менее, продолжается в масштабах, неслыханных и непредставимых нигде в мире. За исключением английского, ни один язык мира не имеет такого количества переводов всемирного наследия, как русский. В том числе, это касается римской и ромейской литератур, а также исследований по ним — долгое время западные учёные просто не могли угнаться за успехами русской и советской византинистики. Кроме того, мы имеем то преимущество, что к нему мы добавляем собственно русское наследие, которое очень редко знают даже на англоязычном Западе.
Итак, сокровищница всемирной культуры накоплена и является доступной в России — ею можно пользоваться. Дело остаётся за малым — чтобы как можно больше современных россиян воспользовались этим преимуществом на практике. Но какова будет парадигма такого использования? На наш взгляд, её можно определить как парадигму России—Ковчега, России—Хранительницы, России—Музея. Погибли древние культуры и цивилизации — и вот оказывается, что именно наша страна сохраняет их наследие. Собственное наследие тысячелетней культуры Запада оказалось ненужным современной либеральной Европе — и вот выясняется, что именно в России оно не просто уцелело, но может быть снова пущенным в дело. Сегодня даже классиков европейской социально-политической мысли XIX-XX веков всерьёз воспринимают только у нас.
При всей фантастичности ряда идей Николая Фёдорова, в его трудах всегда было немало здравых мыслей. Так, например, образовательная парадигма Фёдорова предусматривала тесное слияние школы и музея, приоритет музейной направленности в занятиях школьников по собиранию природного и культурного наследия. Бережное отношение к богатствам природы и сокровищам культуры у людей следует воспитывать с детства. И образ России как сберегательного ковчега, как единого великого музея, как планетарного "укрывища" под открытым небом, думается, вполне может соответствовать данному вектору. Остатки Традиции из тех стран, где она гибла под ударами поборников "прогресса", естественным образом скопились в нашей стране. Пора пустить в дело их все, не исключая и римско-византийского наследия. Ведь музей не должен быть просто мёртвой грудой неиспользуемого хлама. Традиция есть передача пламени, а не пепла. В таком случае тот огонь, который воодушевлял Два Рима на их победы и свершения, с новой силой вспыхнет и в Третьем Риме.
