Уроки английского

«Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет».
Александр Пушкин об английским обществе времён Адама Смита.

Говоря о XVIII столетии, мы подразумеваем две точки сборки: просвещение и галантность. «Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро», - поскрипывал пёрышком Александр Радищев, а Бомарше ему вторил, правда, в своём духе: «Тут смешался глас рассудка с блеском лёгкой болтовни». Нам представляется не то легкомысленный роман о похождениях и дуэлях, не то — унылый и нечитабельный трактат учёного-энциклопедиста, некогда — смутьяна, а по прошествии эпох — такого же скучного, как и все иные. Культ разума и поиски очаровательных случайностей, опыты по физике и - забавные пьески, философы-математики и - маркизы в шёлковых чулочках. Это — галлоцентричный мир; всё вертится вокруг Парижа да Версаля. Пудры, капризы и физика с лирикой рождаются во Франции и перенимаются населением Старого и Нового Света.

Но! Британская цивилизация — вечная соперница континентальной Европы — жила по иным законам. Точнее — по иным канонам. Если рассеянно созерцать портреты людей в треуголках и кружевных жабо, то может показаться, что везде-то царило одно и то же. Вот вам баронесса в декольтированном платье с розой у корсажа, а вот и умница-остряк с книжками, но в косматом парике, вышедшем из обихода ещё при королеве Анне. Безусловно, кареты и манжеты в Лондоне, Париже и Санкт-Петербурге имели приблизительно одну и ту форму. Но есть нюанс! Экономика и сопутствующий ей образ бытия. По части производства и техники Англия стояла выше на целую ступень, а уж в области «неотъемлемых прав личности» слыла идеалом для таких персон, как Вольтер. Но как это часто бывает, минусы оказывались столь же крупными, как и порождавшие их плюсы.

Тотальная свобода печати и всемерное развитие прессы формировали клику отвязных и беспардонных памфлетистов, ничем не гнушавшихся. Пиши о ком угодно и — отвечай кровью. Иногда кого-нибудь находили под мостом с перерезанным горлом и небрежными следами ограбления. Кто будет доискиваться? А ты решил открыть кофейню и уже начал процветать? К тебе потянулись щёголи в кружевцах и расфранченные модистки в поддельных фермуарах? Конкуренты запросто подожгут уютненькое заведение и назавтра ты — банкрот. В театральной ложе Друри-Лейн появилась итальянская герцогиня, сорящая дукатами? Будьте уверены, что это — хитроумная жульница и всё-то на ней ворованное, включая шёлковые башмачки с бриллиантовыми пряжками. В Лондон и Бат - один из главных курортов Европы — стекались махинаторы всех специальностей — от карточных шулеров до фальшивомонетчиков и «профессиональных» многоженцев, которые перемещались по миру, прихватив драгоценности очередной супруги. Цвёл пышным цветом и промышленный шпионаж — негоцианты крали друг у друга чертежи и разработки, сманивали инженеров, пускали в ход ножи и пасквили. Держалась мода на колониальный шик и восточные сласти. Make money – be honey. В тогдашней Англии можно было купить и продать всё, не исключая перстень Юлия Цезаря или патент на строительство лунных пабов: то и это клепалось в грязнейших пролуподвалах, буквально за углом. Это - знакомый нам «дикий капитализм» в его классической незамутнённости. Поэтому, когда мы смотрим на картины британских мастеров, мы видим фасад, парики, бархат и - обитателей довольно странного социума, где возможности кружили голову, но при том — опасности подстерегали на каждом шагу.

В ГМИИ имени А. С. Пушкина открылась выставка полотен Томаса Гейнсборо, чью «Даму в голубом», где всё внимание отдано высоченной куафюре а-ля Мария-Антуанетта — мы знаем с детства. Первая мысль, посещающая гостя: «Экспозиция бедновата» - нет ключевых шедевров и тех узнаваемо-любимых вещей, ради которых захотелось бы выстоять очередь под серо-бурым декабрьским небом. Однако же эстетам и поклонникам осьмнадцатого столетия тут есть, чем усладить взоры. Проект имеет целью предъявить Томми Гейнборо - ремесленника и — бизнесмена; живописца, долгие годы обслуживавшего лордов, актрис Ковент-Гардена и разбогатевших торговцев какао-порошком. Скорость, с какой мастер Томас писал возвышенные лица и тончайшие ткани, ужасала и бесила соперников, особенно Джошуа Рейнольдса — непререкаемого гуру-портретиста и завсегдатая королевских дворцов. Оба мастера всю жизнь конфликтовали: Рейнольдс полагал, что Гейнборо — коммерсант и недоучка; тогда как Гейнсборо высмеивал академическую спесь Рейнольдса (тот был Президентом королевской академии художеств).

«Теперь в моде одна живопись. В настоящее время прослыть знатоком этого искусства - значит получить доступ в самое избранное общество. Тот, кто для доказательства утончённости может сослаться на собрание редкостей или коллекцию картин с равным успехом мог бы похваляться своей кухонной утварью», - констатировал Оливер Голсдсмит — мудрейший прозаик и насмешливый драматург. Он из одного поколения с Гейнборо, а потому хорошо представлял себе английский modus vivendi.

Итак, наш герой появился на свет в многодетной семье торговца сукном из Садбери. Рано принялся рисовать, лепить дерзить, после чего был отпущен на вольные хлеба в город Лондон. В самом юной возрасте (с тринадцати лет!) мальчишка перепробовал ювелирное дело, рисование вывесок и зазывающих плакатов, сотрудничал с гравёрами, учился живописи (чему-нибудь и как-нибудь), а первой его серьёзной картиной был портрет бультерьера. Уровень изображения «братьев наших меньших» до XIX века в целом хромал, поэтому такой прорыв не остался незамеченным — англичане всегда любили животных и стремились увековечить своих бассетов и грейхаундов. Выставка позволяет убедиться, что Гейнсборо был едва ли не первооткрывателем пейзажной лирики, давая матушке-природе выступать характерным действующим лицом. «Портрет джентльмена с собакой в лесу» - это триединый смысл, где юноша-лорд со слегка растрёпанными буклями написан вместе с верным псом и на фоне изумительнейшей натуры. Наш интерес к розовощёкому парню в элегантном камзоле тут же смещается в сторону собачки, чтобы затем — раствориться в осенней только что начинающей желтеть, листве.

«Лесной пейзаж с фигурами и мостом», «Пейзаж со старым крестьянином и ослами у сарая», «Рыночная повозка» - это не просто фиксирование пленэра, но заинтересованное постижение среды. Англичане задолго до остальных европейцев научились распознавать настроение времён года, притом не связывая это с аграрным календарём. Из Англии эта мода на «ландшафты» и заброшенные (якобы!) сады, перекинулась и в Россию, сделавшись благодатной почвой для сентиментализма. Расхожий лозунг Жан-Жака Руссо «Назад к природе!» имел под собой аглицкую манеру. Сюрпризом для посетителей являются пейзажи на стекле, которые художник создавал, используя световую подложку. В XVIII веке всех волновал синтез науки и творчества; в салонах и балаганах показывали «волшебный фонарь», «картинки на стене» - отдалённый прообраз диафильма. Гейнборо тоже оказался не чужд актуальных увлечений. Скрупулёзно выписанные дома с окошками, леса, тёмные горы источают мягкий или — зловещий свет, что изумляет и нас — потомков, перекормленных спецэффектами.

Генеральным направлением Томаса Гейнсборо были репрезентативные портреты, где приходилось являть красоту и сглаживать рыла торгово-промышленных боссов или воспламенять полуобморочных леди, выросших на Девонширском болоте. Возник целый типаж - «гейнсборовские дамы» - всенепременно тонкие, лиричные, с румянцем, будто бы освещающим изнутри фарфоровую кожу. Таков «Портрет Луизы Скрайн, леди Кладж» — бледнейшая, небесно-чарующая девушка играет на арфе — супер-модном инструменте среди образованной знати. Неясно, умеет ли мадам извлекать звуки или это всего лишь поза и дань популярным увлечениям - взгляд её направлен куда-то мимо нас и даже мимо струн. (Аналогичный русский портрет Глафиры Алымовой - та, изображенная Григорием Левицким — смотрится куда как живее. Всё-таки приходит понимание, что Левицкий создавал штучный товар, а Гейнсборо стоял на конвейере).

Бизнес есть бизнес! Часто мэтру приходилось дорисовывать и прилаживать дополнительные объекты, детали и фигурки людей, спустя несколько лет после сдачи клиенту результатов. Так, парный портрет Джорджа и Луизы Байем изначально был дивно-гармоничен — мужчина и женщина, одетые с выверенной изысканностью; кавалер показывает леди свои владения. И вот через три года Гейнсборо снова побеспокоен — ему предстоит «вписать» маленькую дочь в этот устоявшийся ансамбль. Если не придираться — оно выглядит нормально, будто бы так и задумано. Чуть задерживаешь взгляд и понимаешь - ребёнок из параллельной плоскости, как случайное привидение, нарочитое пятно средь беседующей пары.

Таков и парадный «Портрет миссис Элизабет Муди с сыновьями, Самюэлем и Томасом». История этого полотна — занимательна и печальна. И вместе с тем — обыкновенна. Томная, долгоносая красавица была на портрете одна — вся увитая дорогостоящими, судя по всему, индийскими тканями, с высокой причёской. Бело-голубая нежность на фоне пейзажной лирики. Потом у миссис родились сыновья и когда, она, увы, скончалась, то супруг велел художнику «пририсовать» Самюэля и Томаса в эту же композицию. С нашей точки зрения — сущая дикость: живые сыновья на руках фактически мёртвой матери. Это ещё одна инфернальная особенность британской культуры — век спустя они освоят post-mortem photo, где примутся фотографировать своих почивших родственников — на долгую и патетичную память. Гейнсборо, как впрочем и любой другой востребованный мастер, мог быть вызван сухим, требовательным письмом: прибыть, переделать, получить некоторую сумму.

Фактически у каждого художника, даже если он пишет господ на фоне бархатных драпировок и стеснён желаниями заказчика, всегда есть любимый цвет или оттенок. У Гейнсборо это — сине-зелёно-голубой. Он встречается едва ли не чаще иных и кажется, что автор смел настаивать на этом колере — цвете моря и фантастической англосаксонской мечты. Надменная, но вовсе не злая Хэрриэтт, виконтесса Трейси выступает в таком наряде — она сама напоминает морскую пучину, в волнах пенистых кружев, и атласные переливы бального платья грезятся отблеском экзотических южных морей. Тут - «Портрет капитана британского флота Джона Уитмора Четвинда» - мужественное и при этом — благородно-тонкокостное лицо. Морские волки — они были романтиками и циниками, поэтами и — убийцами. «И, взойдя на трепещущий мостик, / Вспоминает покинутый порт, / Отряхая ударами трости / Клочья пены с высоких ботфорт», - витийствовал Николай Гумилёв в ту ломкую эпоху, когда все кошмары и мерзости века галантного представлялись волшебной игрой.

Рождается вопрос: где же мистер Гейнсборо был самим собой, где не подстраивался под настроение очередного лорда, академика или преуспевающего адвоката? Взгляните на личики его дочерей или в умные и невыносимо грустные глаза его жены — Маргарет, к слову, побочной дочери герцога де Бофора. Но это уже совсем другая love-story.