На заставке: Пермский край (фото из Яндекса)
Введение. Мауи, он же Матвей Иванов
Каких только историй не услышишь в купе вагона, когда до станции назначения неблизко, а на четырёх полках, образующих тесный мирок, только мужчины примерно одного возраста. И в чайных стаканах с подстаканниками – водочка. Почти всё, услышанное под стук колёс, выветривается из памяти, кое-что остаётся на самом её дне и, случается, всплывает вдруг.
Одна из таких купейных историй вспомнилась мне в Петербурге на Всероссийском форуме малых народов. Организовало его в 1994 году Министерство по делам национальностей РФ по предложению редакции журнала «Русская культура без границ». Тогда я, уже расставшись с нефтянкой, заведовал отделом в том издании. Мне не составило труда обзавестись гостевым приглашением на съезд «всех сущих языков Руси Великой». Делегаты прибыли из разных автономий федерации. Среди гостей узнавались лица «не наши». Бейджики подтверждали: эта прямо-таки голливудская красавица с Алеутских островов, уступленных Александром II США; этот, коротконогий богатырь в изготовленной на выезд кухлянке, - канадский эскимос, а тот, рослый смугляк, – туземец Маркизских островов. Он оказался моим соседом в полуциркульном ряду кресел Зала заседаний. В перерыве нас вновь свёл «шведский стол». Теперь, когда мы, наполнив тарелки, расположились напротив друг друга за барной стойкой, я смог прочесть имя маркизца.
Мауи, на полголовы возвышавшийся надо мной, был пропорционально сложен. Пиджак он оставил на спинке кресла в зале; под тонкой тканью рубашки с короткими рукавами бугрился мышцами идеальный торс, какой вытачивает вода у тех, для кого она становится любимой стихией с детства. А ведь уроженцу Французской Океании было за сорок, судя по седым вискам, отметинам времени на шее и слегка скуластом, удлинённом лице.
К слову, о лице моего визави. Оно не показалось мне классически полинезийским, как я представлял себе по справочнику о народах мира, пролистанному при сборах в град Петра. Да, кроме присущей этой малой расе рослости, волнистости чёрных волос на голове, оттенок кожи Мауи был желтоватый, нос продолговатый, глаза тёмные, глубоко посаженные, с чуть заметным «китайским» эпикантусом. Прибавьте сюда сочные губы. Но все эти полинезийские признаки были у этого представителя Океании какими-то незаконченными, недоразвитыми. Возможно, корректировку во внешность Мауи, когда его бабушки были молоды, внёс какой-нибудь белый администратор или гость Маркизских островов.
Не зная французского, тем более маркизского наречия полинезийских языков, я на своём очень плохом лэнгвидже спросил:
- Ду ю спик инглиш?
Мауи добро улыбнулся и ответил на моём родном языке без малейшего акцента:
- Не утруждайте себя, я разговариваю по-русски.
Действительно, как я убедился потом, родной для меня речью Мауи владел не хуже моих соотечественников, только с лёгким своеобразным акцентом; он «растягивал» гласные звуки, например, «моя» произносил «мооя», «писать – «пиисать»; «город» из его уст изливался как слово в песне - «гоараад», музыкально. Но на письме я эту его особенность не отмечаю.
- Где Вы учились?
- В деревенской средней школе близ Соликамска, с первого класса, потом в медицинском техникуме, вообще, познавал наш великий и могучий дома, с тех пор как помню себя. Не удивляйтесь, я русский и по отцу, и по матери, и по месту рождения. Меня крестили по православному обряду, нарекли Матвеем.
- Так вы… - от давнего воспоминания у меня перехватило дыхание. – Вы тогда…не утонули?
- Так я не топился, даже мысли такой у меня никогда не было.
Здесь мы ненадолго расстанемся с Мауи-Матвеем, пока я вам пересказываю то, что услышал однажды в купе поезда «Москва-Одесса» от одного из своих попутчиков лет за десять до Всероссийского форума малых народов.
Воспоминание о давней поездке
В начале восьмидесятых дорога из столицы СССР в Одессу занимала примерно сутки. Из тройки моих соседей по купе лучше других запомнился мне капитан дальнего плавания Столяркин. Он появился на моих глазах в белом кителе; на груди – знак в виде окаймлённого цепочкой (понимай, якорной цепью) эллипса с позолоченным изображением секстанта поверх чёрного якоря. Ещё отпечатались в моей памяти глубокие, как фьорды, залысины в густой шевелюре, серой от седины, щёточка усов, эспаньолка. Других попутчиков помню только по дорожной одежде. Так и стану их называть: Полосатая пижама и Ковбойка.
От Киевского вокзала в Москве отъехали утром. К обеду, когда домашняя снедь образовала на столике общую аппетитную горку, Ковбойка присоединил к ней бутылку столичной: «Пардон, пятый десяток размениваю». Всемирно известной веселящей жидкости хватило на два тоста. Но дело было ведь до горбачёвской роковой инициативы, погубившей великую страну. Проводница, нормальная советская женщина, оказалась запасливой. После второй ёмкости застольный разговор перешёл, как у нас ведётся, от лёгких тем, с предпочтением «женских», на фундаментальные. За давностью я не могу восстановить подлинных речей каждого из нашей четвёрки. А жаль, какой колорит утрачен! Но для связи описываемых в настоящей истории событий придётся хоть приблизительно пересказать некоторые фразы.
Помню, я нёс какой-то вздор. Когда выдохся, Полосатая пижама заметил, что, хотя я и назвался технарём, но «выражаюсь», будто писатель, вроде того, «ну, у которого красные паруса». Я ответил приблизительно так:
- Сколько угодно можно привести примеров, дружище, когда чувак, долго занимаясь каким-либо одним делом вполне сносно, оказывается, благодаря случаю, рождённым для другого. Он вдруг открывает в себе не то чтобы задатки, а вполне развитые способности исполнять работу, ничего общего с привычной деятельностью не имеющую.
- Во-во! – в тон подхватил именинник в ковбойке. - Мой земляк Ломоносов. Он же сначала, как я, рыбачил. А потом… Потом стал Ломоносовым. Вот как!
Все рассмеялись. Я продолжил мысль Ковбойки:
- А знаете, кем стал спортивный борец, чемпион Истмийских игр Платон, тот самый, с поломанным носом?.. Платоном стал. Натурально!
- Читал о нём, он Атлантиду открыл, которая потом от землетрясения провалилась на дно океана.
Опять общий смех, притом, всех заглушал Ковбойка. Когда выпили за Ломоносова и Платона (царство им небесное!), потом за моего соседа, вора-домушника, который одумался и получил известность лучшего в городе мастера по дверным замкам, Полосатая пижама придал разговору несколько иное направление:
- Это что! Есть люди, которые в один прекрасный день обнаруживают, что они не в той стране родились. Я имею в виду не тех особей, которые стремятся покинуть родину для «ловли счастья и чинов» там, где их нет, а значит, где лучше. Я говорю о нормальных, без всяких там «анти». Они советские люди, патриоты своей страны, только мысленно… Вот послушайте, недавно читал в «Литературке». Один волжанин. Сроду за бугром не бывал. А об Ирландии бредил. Всё знал о той стране. И язык их выучил. Говорит этому, что его расспрашивает, хоть убейте меня, но я ирландец. Не знаю, почему в этом уверен. Наверное, подкидыш.
Столяркин, сменивший мундир на импортный спортивный костюм, воспользовался паузой:
- Вы говорите, читали, а я с таким точно плавал. Матвеем его звали. Матвей Иванович Иванов. Молодой человек. Он был фельдшером на моём сухогрузе. Незадолго до путча Пиночета турбоход «Коммунар» отошёл от причалов Находки с особым грузом для Альенде в контейнерах. Шли в Чили без захода в промежуточные порты. Медики в торговом флоте от безделья маются, народ у нас здоровый. Главный судовой врач сам с собой в шахматы играл, а фельдшер всё у фальшборта стоял, часами смотрел вдаль. Как-то окликнул его мимоходом: «О чём грустишь, Матвей?». Отвечает: «Да вот хотя бы одним глазом издали на Маркизские острова посмотреть. Они появятся у нас в виду?». – «Вдалеке пройдём, - огорчил, вижу, я мечтателя. – Разве что в бинокль местных красавиц увидишь. Да ты не расстраивайся, скоро Филиппины вблизи будем проходить. Насмотришься». – «Что мне ваши Филиппины! – вздохнул чудак. - У меня Маркизы из головы не выходят». - «Отчего так?». – «Не знаю, давно это у меня, с детства. Снятся, зовут. Наверное, мои предки оттуда». – «Ну, сказал, Матвей, ты ведь уральский. Когда же это там могли поселиться полинезийцы? Тем более с того архипелага, который у тебя в голове занозой, вижу, засел. Это ведь задворки в пустыне Великого океана, самое недоступное, отдалённое от материков его место. Не было в древности абсолютно никаких связей тех клочков суши с твоей Малой родиной, не могло быть. Фантазёр, однако». После этого разговора присмотрелся к Иванову. Надо сказать, славянского, русского в его лице совсем ничего не было. Он походил, я решил, на коренного уроженца нашего севера. Наверное, его родную деревню основали обрусевшие ненцы, что ли, а случайный приток русской крови без следа растворялся в финнской. Правда, в рейсах через Тихий океан я насмотрелся на полинезийцев и нашёл общее в их и моего Матвея облике. Чего только не бывает на свете! Нельзя исключить и случайное совпадение черт лица. Действительно, по проходе мимо Филиппин фельдшер не проявил большего интереса к панораме островов, чем другие новички на судне. Но когда мы приблизились к архипелагу, названному открывателями в честь какого-то маркиза, и пошли вдоль него на юго-восток, оставляя едва различимые острова по правому борту, Иванов буквально переселился на верхнюю палубу. Не отрываясь от бинокля, он так перегибался за ограждение палубы длинным телом, что рисковал очутиться за бортом. Тогда бог, то есть Нептун, миловал. Короче говоря, в Вальпараисо мы разгрузились, взяли на борт сухофрукты и чилийское вино и легли на обратный курс. Как водится, команда отоварилась разным барахлом. Матвей раскошелился, к моей зависти, на акваланг с прибамбасами. Мы с ним в Находке занимались подводным плаванием; я так, для интереса, а его - хлебом не корми. В порту он развеялся, повеселел. А когда вновь стали мы приближаться к его островам, вновь загрустил. Теперь, если не был занят своими обязанностями, все часы простаивал у левого борта, даже после заката, вглядываясь в темень. На этот раз мы миновали архипелаг северней, острова оставались за горизонтом. И вот одной ночью наш фельдшер исчез. Обыскались, а это, представьте, почти двести метров на двадцать трюмов и прочего, да две палубы, да надстройка. След простыл. Ясно: свалился за борт. Если бы этот русский фантазёр не представлял себя островитянином, полинезийцем, жил бы до сих пор, - заключил свою историю Столяркин.
- Эх, вы моряки! - ворвался Ковбойка этим возгласом в тоне «эврика!» в молчание, наступившее в приличной компании, согласно воспоминанию о печальном случае с трагическим исходом. – Яснее ясного – сдрыснул с корабля ваш коновал. Предал родину. А ну-ка подумайте, для чего ему понадобился акваланг… То-то!
Но капитан разочаровал купейного Шерлока:
- Ошибаетесь, уважаемый помор. Покупка нашлась в каюте – в полном наборе. Говорю вам: утонул Матвей; скорее всего, не успел даже захлебнуться – в лопасти винта затянуло.
… Эти слова Столяркина я вспомнил много лет спустя в Петербурге, во время конгресса, когда официальный представитель маркизцев Мауи назвал своё подлинное имя - Матвей.
И вновь «шведский стол», продолжение прерванного разговора
- Вы тот самый Матвей? – воскликнул я, обратив на себя внимание окружающих, и понизил голос. – Судовой фельдшер Иванов? Мне рассказывал о вас капитан Столяркин. Так вы благополучно бежали? Не попали под винт? Вы добрались до берега? Невероятно! Насколько мне известно, такое смог повторить лишь один человек.
- Знаю, это Курилов, - мягко перебил меня Матвей-Мауи, растягивая в улыбке полные, яркие губы. – Только в отличие от Курилова, я не бежал. Я возвратился к своим. Я всю сознательную жизнь чувствовал себя в СССР загостившимся путником в дороге домой. Странно? Но это так.
- Да, - согласился я, - Удивительная история. Любой журналист… Да вы находка для нашего журнала. Не откажите, смилуйтесь! Приглашаю вас вечером в свой гостиничный номер, туда закажем ужин. А?
Вопреки моему опасению, что Иванов не согласится на широкую огласку, через печать, своего поступка, он благожелательно отнёсся к моей просьбе. Более того, как оказалось, был готов к неизбежным вопросам профессионалов печатного слова и эфира, созрел для огласки своих приключений. Ответил мне без раздумий:
- Боюсь, одного вечера нам не хватит. Форум сегодня заканчивается, а культурной программой, к сожалению, мне придётся пожертвовать: завтра же вылетаю в Париж, оттуда – на Таити и дальше домой, на шхуне. Дела неотложные, - озабоченно добавил мой собеседник.
- Так у меня диктофон.
- Всё равно не успеем. Поступим иначе, - Мауи нагнулся к портфелю у своих ног, извлёк кожаную папку на бронзовых замках. – Здесь рукопись на русском языке. У меня нет оснований сомневаться в вашей порядочности. Я осилил только черновик. Бог не дал. Попробуйте вы. Я прочёл кое-какие ваши произведения. Стиль изложения – по мне. По рукам? Записки потом вернёте почтой, адрес приложен.
Проводив на следующий день Мауи до аэропорта, я вернулся в гостиницу и засел за рукопись, чтобы привезти в Москву уже пригодный для печати материал. Обратные билеты были заказаны на четвёртый день.
Почерк автора записок оказался разборчивым. Но он себя недооценил. Даже черновик производил впечатление хорошо организованного текста. Повествование увлекало. Если издавать целиком, то потребуется всего лишь чуть-чуть поработать редакторской рукой. Это потом. Сейчас мне предстояло сделать из довольно пухлой рукописи небольшой очерк к очередному номеру моего журнала.
Сказано - сделано. В поезд Санкт-Петербург-Москва я сел с готовым материалом. Пока «Красная стрела» летит по рельсам, у вас есть время прочесть его.
Редчайший случай атавизма
Там, где Кама течёт вдоль меридиана, с правого обрывистого берега в погожий день видна неровная поверху синяя стена на белёсом полотне восточного небосклона – Камень, Уральские горы. В деревне Лиственники каждой второй избой владели Ивановы. По местной легенде, при Никоне сюда бежало несколько семей старообрядцев. С туземцами они не смешивались, и три века спустя деревенские отличались от коренных жителей приуралья с тысячелетними корнями белыми ликами, голубыми глазами и русыми, почти белыми волосами. Появление после войны с немцами в многодетной семье Ивана и Глафиры Ивановых, где все были схожи между собой, как близнецы, чумазого мальчика с узкими карими глазами вызвало в деревне пересуды. Взрослые шептались и посмеивались по углам, на людях смиренно вздыхали: «На всё воля Божья». Глафира, как сама появилась на свет, деревни не покидала, всё на глазах мужа. Иван, на подначки не поддался, жену ни в чём предосудительном не подозревал. Зато на улице и в школе сверстники не давали Матвею, прозванному ими «китаёзой», проходу. Пришлось директору семилетки, из местных мужиков, собирать по этому поводу родителей и учеников в спорткомнате школьной избы. И популярно просвещать: «Товарищи, темнота вы таёжная! Это атавизм. Не слыхали? Случатся по закону природы, када твоё дитё не на тебя, батю, не на мать похоже, а вылитое бабка или дед, как две капли воды. Быват, не отличишь даже от всяких там пра-пра и, бери глыбже, – аж до первых людей на Земле. Наукой доказано, не вашими языкатыми головами». – Голос родителя: «А обезяна могёт у нас родиться, Михайла Палыч?» - «Ежели ты, Емелян, сам родишь, без Марьи, то может», - нашёлся первый грамотей в деревне.
В этом месте рукописи Мауи-Матвей Иванов оставил пометку:
«Поскольку моим прямым предком не мог быть абориген Океании, то остаётся предположить влияние пращура, жившего сотни тысяч лет назад в Африке. Он был наделён группой генов, ответственных за расообразование в разных географо-климатических условиях. У тех из потомков «африканца», которые переселились на север, активизировался, подавив иные, ген, обусловивший внешние признаки белой расы. Потомки «африканца», ушедшие южным путём к Тихому океану, потом заселившие его острова, обязаны своими расовыми признаками другому гену, возобладавшему в своей группе. Каждый человек обладает всей группой генов с одним доминантным. Но у меня в этой группе произошёл по неизвестной причине сбой. Активизировался вдруг ген, который должен проявлять активность во многих поколениях, проживающих в Полинезии, в частности, в специфических условиях Маркизского архипелага. Он почти подавил во мне, ещё в зародыше, «северный ген», подчинил его себе. Так я родился маркизцем в русской семье уральцев. Что делать? Средства борьбы неизвестны. Да и прав ли я в своих «научных» рассуждениях? Не лучше ли покориться природе? Борьба с ней человека всегда для него проигрышна».
Разъяснение директора успеха в Лиственниках не имело. Потомки староверов, сами скрытые раскольники, хоть комсомольцы, хоть партийные, дарвинизм знали по верхам. Но Матвей ещё в подростковом возрасте понял, что может полагаться только на себя. Рослый и крепкий, он не пропускал занятий физкультуры, в плавании в быстрых, холодных, обилующих опасными воронками водах Камы не было ему среди земляков равных. Он не ждал приглашения подсобить взрослым, когда надо было колоть на дрова сучкастые чурки, загружать мешками с картошкой телегу, тащить к срубу бревно. Одновременно укреплял дух, уходя на несколько дней в лес в разную пору года; как-то на спор с товарищами заночевал на погосте между могил. Языкатые сверстники и старшеклассники стали бояться задевать его, а пуще того – зауважали за мужицкую рассудительность, сдержанность и доброту.
Какая-то сладко щемящая любовь ко всем божьим творениям - от воды, воздуха, земной тверди до растений и человека - привела Матвея Иванова в Пермское медицинское училище, где на фельдшерском факультете он изучал лечебное дело. К его удаче в этом старинном учебном заведении в советское время организовали спортивный комплекс с бассейном. Брасс, кроль, баттерфляй – неизменно на водной дорожке Иванов первый, первые же места на областных играх среди молодёжи. Наибольшего успеха он добился в водном марафоне на открытой воде, где сливаются Кама и Чусовая. Тогда он увлёкся и только-только ставшим модным в СССР, благодаря энтузиастам, подводным плаванием. Ласты, маску, трубку для дыхания уже можно было приобрести с рук и на студенческую стипендию. Летом, в каникулы, за пределами Перми доступны были возникающие на великих русских реках моря с затопленными селениями и городками на небольшой глубине – «новые Атлантиды», населённые рыбой, моллюсками, водными растениями. Из размытых могил предки провожали глазницами черепов, заполненных илом, проплывающих с ощущением радости живых потомков.
В то время мыслями и душой уроженца Предуралья окончательно овладел мучительно-волнующий, туманный, но пронизанный солнцем образ какой-то сказочной страны. Оттуда веяло тёплым, насыщенным ароматом цветов и моря воздухом. Мелькали, не запоминаясь, тёмнокожие лики, обнажённые тела. Они звучали певучими голосами на непонятном языке. Видение возвращалось всё чаще, порождая сны, вдруг касалось мимолётно и в часы бодрствования.
Знакомство с физической географией в советской школе начиналось в пятом классе. Матвей навсегда запомнил тот день, когда учительница внесла в класс большой глобус. Первое впечатление: жёлтые, зелёные, коричневые, белые пятна на синей поверхности шара. «Это, дети, в миллионы раз уменьшенная копия нашей планеты, которая называется… Кто скажет? Правильно, Земля», - пояснила она. На первом уроке географичка показала и назвала материки и океаны, крупные моря и острова, большие реки, самые знаменитые горы, начав с родного Урала, и равнины. Когда раздался звонок на перемену, Матвей вызвался отнести глобус в учительскую. Там, на южной стороне школьной избы, солнце через раскрытое окно превратило картонную копию земного шара в шар всамделишный, вернуло планете реальные размеры, а Матвей как бы взлетел над ней. Глазам открылась, в кольце горизонта, сплошная синь. Подросток узнал: Тихий океан. Россыпь островов, где кучками, где по отдельности, припорашивала купол великой водной равнины. Голос географички вернул пятиклассника из облачной выси над океаном в учительскую. Но слов он не понимал. Его вниманием завладела короткая, лежавшая вблизи центра океана, наискосок линии экватора на глобусе, чуть южнее её, цепочка мелких осколков суши. При них буковки: Маркизские острова. Грудь Матвея изнутри обдало жаром. Он не понял причину этого сладкого ожога, да и не стал копаться в себе, не был ещё способен на самоанализ. Просто он отметил и запомнил своё первое ощущение, когда в его мозгу отпечатались впервые в жизни слова «Маркизские острова».
К выпуску из училища юный фельдшер Иванов знал о предмете своего главного интереса практически всё, что можно было найти в советской печати, в старорежимных фолиантах, в записках морских путешественников доступных ему библиотек. В 1965 году издательство «Наука» подарила любителям экзотики и приключений записки Бенгта Даниельссона «Позабытые острова». Матвей, только что выпущенный из училища, случайно приобрёл её в аэропорту «Большое Савино» под Пермью, откуда отправлялся по распределению во Владивосток. В ожидании посадки подошёл к газетному киоску. Внимание привлекло лицо, изображённое на обложке книжечки в бумажном переплёте. Будто с него, Матвея, снял иллюстратор схематический портрет: удлинённое лицо, нос продолговатый, с развитыми ноздрями, толстые губы, «косой» разрез глаз. Откуда двойник? Раскрыл книгу, сразу бросилось в глаза – Маркизские острова.
Пока летел, книжку прочёл дважды. Автор, спутник Тура Хейердала на плоту «Кон-Тики», проведший с женой немало дней на нескольких островах самого отдалённого от центров цивилизации архипелага, не идеализировал туземцев, не называл райской жизнь среди них в окружении вечной зелени, под южными звёздами и всегда тёплым солнцем. Но именно правдивым бытоописанием Даниельссон усилил желание читателя из лесной деревни Лиственники хоть разок повторить путь счастливчика. Мечтой он уже был на Позабытых островах. Впечатление от прочитанных записок шведа утвердило не раз мелькавшую как-то испуганно мысль: Я, Матвей Иванов, по паспорту и по родителям русский, - на самом деле полинезиец. Россия – моя родина, но прародина – Океания. Перед внутренним взором повернулся синим полушарием школьный глобус. Слева вверху на нём виднеется полоска суши. На реальном земном шаре там находится город Владивосток, куда летит сейчас он, выпускник медицинского училища. Столицу Приморья от желанных островов отделяет океан. Он Тихий. Разве это препятствие! Не «перст» ли судьбы?
До Маркиз – рукой подать
Лайнер приземлился в аэропорту Западные Кневичи на рассвете летнего дня. Менее чем через час Иванов прибыл автобусом во Владивосток, скорым шагом, ради первого знакомства прошёлся центром города и покатил, шикуя, на такси в неблизкий порт Находка, согласно выданному в училище направлению. Характеристика учебной части, заверенная в парткоме и комитете комсомола, позволяла молодому фельдшеру работать на судах рыболовного флота, не заходящих в зарубежные гавани.
В отделе кадров конторы рыбного порта новичка определили в помощники судового врача на морозильный траулер. С капитаном и старшим судовым врачом Матвей познакомился в тот же день, и, поскольку старая посудина находилась в доке судоремонтного завода, был отпущен устраиваться на берегу. Жилая часть города отделялась от акватории гавани портовой зоной. Двухэтажные однообразные «сталинки» определяли облик довольно большого города. Без долгих поисков для новоприбывшего нашлась комната в квартире одинокой четы пенсионеров.
Пришёл день первого выхода в море. Штормило, что позволило Матвею определить свою способность переносить качку. Мысленно поставил себе «четвёрку с плюсом». Казалось, он родился на палубе, быстро освоился в тесном общежитии добытчиков и переработчиков рыбы. Работы медикам хватало, так как производственные травмы были не редки, а холодные, бурные широты бросали вызов самым крепким организмам. Промысловые рейсы длились два с половиной – четыре месяца в закрытых морях, самым южным из которых было Японское. Когда траулер выходил в открытый океан восточнее Камчатки, Курил, Сахалина и острова Хоккайдо хотя бы на несколько миль, Матвея охватывало ощущение, что страшно далёкие, если посмотреть на карту, Маркизские острова плывут ему навстречу; они становятся всё ближе, вот-вот появятся из-за тёмно-синего «бугра» земного шара. Между экватором и траулером - ни одного надводного препятствия, даже рифа, представлялось зачарованному Иванову. На расстоянии видимости находился островитянин, изображённый на обложке книги Даниельссона, ставшей настольной и дома на берегу, и в каюте.
И ещё одно подтверждение тому, что не случайные события, а непостижимый замысел Провидения, его последовательные действия вели фельдшера из Перми туда, откуда светила ему, тревожа сердце, «Звезда заветная». Комнату в Находке ему сдали старики Воробьёвы, из белоэмигрантов. После войны они сменили гражданство Франции на советское, осели в Приморье. Закончив в двадцатых годах Медицинский университет Париж Декарт, русские врачи практиковали среди жителей Таити , на «столичных островах Маркиз» (так называли с улыбкой). Старики знали всю подноготную о туземцах, их мифологию и историю, владели и диалектами полинезийского языка. Воробьёвы редко называли полюбившиеся им острова Маркизскими или Маркизами. Чаще – Хива-Нуи. Между рейсами траулера, Иванов не упускал возможности послушать интересных рассказчиков об экзотике «морей полуденных», где всё для него казалось «несчётными жемчужинами». И вскоре дружная троица по просьбе квартиранта стала общаться между собой на певучем, изобилующем гласными звуками маркизском наречии, что для пожилых людей было развлечением, а для их шер ами – погружением в желанный мир своих приятно-болезненных грёз.
Сблизился в Находке Матвей и с древним отшельником-китайцем, который обитал на окраине города в лачуге со вздёрнутыми углами черепичной крыши, бывшей до революции чайным домиком в саду «разрушенной до основания» усадьбы. «Моя фанза», - называл игрушечное строение дядя Мо. Был он даоистом, помогал всем, кто к нему обращался, чтобы избавиться от хворей. Дядя Мо лечил иглоукалыванием (слова «акупунктура» терпеть не мог да и не выговаривал). Футляр из потёртой змеиной кожи с набором тонких серебряных игл всюду носил с собой, боялся оставлять за ветхой дверью «фанзы». Учить кого-либо из иноязычных своему ремеслу он отказывался, а на просьбу Иванова согласился: «Ты по глазам совсем китаец. Уцись на здолове». Не раз в будущем Матвей убедится, что знания, полученные им от дяди Мо, будут не только полезны для его благополучия, но станут спасительными, как сказал Поэт, в минуты жизни роковые. В последней трети ХХ века мода на иглотерапию достигла максимума. Разработали её в древнем Китае для лечения, восстановления жизненных сил человека и животных. В наше время каждый, прошедший процедуру с использованием игл, со знанием дела рассуждает о меридианах на теле, то есть каналах жизненной энергии ци, о фундаментальных началах инь и янь. Сопровождая дядю Мо при его обходе пациентов, наблюдая за манипуляциями старого врачевателя и встречая выздоровевших, фельдшер убеждался в действенности терапии чжэнь-цзю, стал верить, что Болезни вызываются нарушением циркуляции ци, восстановить которую можно, если правильно, в нужное место тела ввести иглу и умело ею манипулировать. Городские власти не преследовали «знахаря», так как от вознаграждения деньгами он отказывался, соглашался только перекусить, попить чаю в доме больного. Кроме опыта нетрадиционной восточной медицины, касающейся физического тела, дядя Мо передал своему русскому, «поцти китайцу», ученику, и способы лечения души. Здесь особая манипуляция иглами сопровождалась внушением словами из философских трактатов, высказываниями мудрецов, повторением особенно действенных фраз. Мудрый китаец учил как жить, как продлевать свои годы, как бороться с внутренними и внешними опасностями, как содержать все части тела и противоречивые мысли в гармонии.
Если учесть, что фельдшер на берегу занимался в секции подводного плавания при Спортивном клубе рыболовного флота и брал уроки иглотерапии у Мо, на что уходили часы, свободные от работы по должности, то станет понятно, почему Иванов оставался холостяком, вообще, уделял мало внимания особам на выданье его круга. Для справления телесной нужды, как говорили бывалые мужики в Предуралье, молодому врачевателю хватало мимолётных, ни к чему не обязывающих связей с сухопутными девицами широких взглядов на жизнь. Не было недостатка во временных жёнах, кочующих из порта в порт при отличном знании графика судоходства. На борту же находились подружки на рейс из женского персонала.
Окончание следует
