У кого гимн в сердце
Мы с Жоркой, моим верным четвероногим товарищем, встаем довольно рано и к шести утра уже на улице. Она встречает нас еще густым сумраком, неприятным, промозглым ветерком и мелкой снежной сыпью. Она такая мелкая, что и не ощутить, и не увидеть её . Лишь городские фонари освещают штрихпунктирные снежные искры возле самых ламп.
Жорка бодро семенит ножками. Лапки в сапожках с липучками: не леденеют они и не набиваются песком.
Окна в пятиэтажках и высотках поминутно вспыхивают. Город мало-помалу просыпается. Гул на городской улице становится беспрерывным, шуршат шины, мелькают автомобильные фары.
Очнувшаяся «цивилизация» почему-то не радует, и мы поворачиваем книзу, где темнеет еще не проснувшийся лес и чернеет не ушедшей ночной непроглядностью овраг. Дорожка широкая, накатанная. Она ведет к городскому дендрарию, где по утрам гуляют все собачеи городского околотка.
Останавливаемся у «покляпой березы», понурой, причудливо изогнутой. Ствол на метр от корня прямой, а затем почему-то идет параллельно земле и после внезапно вертикально вверх. Получается природная скамейка. На ней хорошо отдыхать и думать про себя о чем-нибудь славном и добром в жизни.
Но сегодня мне думать о «хорошем в жизни» помешал приблудившийся сюда, как и я, собачей. Он неторопливо сел, поздоровался, протянул мне, выщелкнув из пачки, сигарету, пустив на волю лабрадора, игривого и ласкового пса.. Я отрицательно повел рукой, отказываясь от курева, дескать, не привык к такой забаве. «Правильно делаешь, - говорит он. - А я уже прилип к этой гадости навеки и помру с нею».
Помолчали. Разговорчивый собеседник, однако, продолжил:
«Наших оправданных олимпийцев – слышал? - не допустил суд к играм? Вот они курить с горя станут. А то и пить или еще какую-нибудь мерзость употреблять. И то сказать: всю жизнь положили на то, чтобы денежек с помощью спорта заработать на жизнь, славы и почета добыть, да не сложилось. Политика вмешалась. А ведь на все грешные пошли. И от флага отрешились, и от гимна… Стало быть, и от нас, сирых и безвестных, отреклись; прямо говоря, и от Родины тоже, чтобы насытить свое горделивое не в меру нутро… А судьба к ним, видишь, другим местом повернулась. Видно, изменой счастья не добудешь… Как-то мудрено складывается нынче жизнь. Одни воюют, говорят, обороняют Отечество на дальних подступах. В Сирии, например. Вот Рома Филиппов. По всему - истовый русачок. И по обличью, и по духу, и по русскому умению умирать… Горе большое для родных и для всех, кто истинно русский. Мой сын военный, тоже летает. Не знаю, в Сирии ли. Не пишет об этом. И сравниваю я уровень горя: родителей Ромы, жены, дитя его. И спортсменов, не допущенных к Олимпиаде, и принявших белый флаг как награду от извергов. Соизмеримы ли их поступки?
Собеседник умолк. Я молчал тоже: сердце сжалось от его горькой правды, язык отнялся. Возражать было бы и неучтиво, и глупо. Только собачки дружелюбно резвились, обдавая друг друга пушистым снегом.
Но мой незнакомец продолжил, выпуская дым после глубокой нутряной затяжки:
«Говорят спортсмены, дескать, мы флаг Родины пронесем в сердце. Что ж, если у кого есть сердце, тот и пронесет. А много таких? Поживем – увидим. А мне так и хочется спросить: «Почему крупную измену, которая явлена спортсменами, хотят представить как необыкновенную преданность стране? Кому это выгодно?»
На прощание собеседник сказал: «Горько от гибели Ромы Филиппова. Однако и надежда есть: жизнь свою положил он и для того, чтобы почистить нашу с вами совесть. Она помутнела от молчаливого соглашательства нашего с безнравственными словоблудами. Помешались они на деньгах. А мы им до сих пор верим… А верить надо Роме Филиппову и его друзьям. Вот у кого гимн в сердце!..»
