Известное дело: поэтов дóлжно судить и ценить по лучшим их стихам, по умению-дару выразить то, что иначе, на другом языке или другими словами оказывается невыразимым, но что, будучи однажды сказано, навсегда принимается, усваивается, передаётся дальше народом, а порою — и всем человечеством, как будто пробуждая, оживляя в людях до того спящие, скрытые мысли, образы, чувства, даруя всем и каждому узнавание себя, мира, себя в мире и мира в себе.
Но если так, то суждениям и оценкам творчества Николая Ивановича Тряпкина (19 декабря 1918 — 20 февраля 1999) свой черёд ещё не пришёл. И предсказание Юрия Кузнецова: "В XXI веке значение самобытного слова Николая Тряпкина будет только возрастать", — пока может восприниматься не более чем принятая в поэтических кругах, а вне таковых не имеющая особого смысла похвала своему другу. Но…
Когда в ноябрьском номере журнала "Октябрь" за 1946 год появились два стихотворения Николая Тряпкина, эта публикация не была воспринята как некое значимое литературное событие, хотя 28-летнего автора пригласили на первое Всесоюзное совещание молодых писателей в марте 1947 года, где поспорили о "клюевщине" и "есенинщине" в его творчестве, после чего признали пусть и начинающим, но всё же "певцом советской колхозной деревни" — другой-то уже не было.
Здесь прадед Святогор в скрижалях не стареет,
Зато и сам Христос не спорит с новизной.
И на лепных печах, ровесницах Кащея,
Колхозный календарь читает Домовой…
Ты же дуй и колдуй, ветер северный,
По Руси по великой, по северной
Поплывём Лукоморьями пьяными
Да гульнём островами Буянами…
Это из стихов 1946 года, "Пижма" и "Сказ". Сегодня, оглядываясь назад, можно сказать, что Тряпкин тех послевоенных времён был — скорее всего, сам ещё того не сознавая, — поэтическим предвестником "деревенской прозы" 1960-х годов, отразившей не столько внешний разлом между городом и деревней, сколько внутренний — и пытался этот разлом-перелом заживить вечным и вечно новым русским словом. Так и пошло…
"Русь ты моя глобальная!..", — написал поэт ещё в 1978 году, задолго до того, как слово "глобальная" стало в ходу у отечественных философов с политиками. Но где-то же оно было им услышано и, главное, усвоено? Причём эта "Русь глобальная" представала в тряпкинских стихах в образе приполярной, аэрокосмической, со всех сторон окружённой недружественными для себя пространствами и силами, всегда начеку и готовой к бою державой. Такой, какой она никогда ещё не была и, может быть, становится только сейчас…
Вообще, происходящее внутри поэта таинство обретения слов и их смыслов — процесс необъяснимый и непредсказуемый. Но и неотвратимый. Николай Тряпкин даже не пытался им управлять, зато по жизни и по стихам своим всегда слегка скоморошничал, юродствовал, "валял ваньку", вернее даже — Ивана-дурака, главного героя русских сказок. Стихов своих публично, на людях, не читал, а выпевал их вследствие сильного заикания.
Многие стихи Тряпкина могут казаться сшитыми-слепленными кое-как, на скорую руку, без внешнего блеска, но это вольная поэзия, поскольку поэт не пытался ни себя, ни своих читателей "тянуть за волосы" к каким-то целям какими-то самыми верными и краткими путями. Всё своё — оно и так своё. Было, есть и, главное, будет ко времени.
Летела гагара,
Кричала гагара,
Махала крылом…
О чём эти строки 1955 года? Да вроде бы даже и ни о чём. А по сути — о главном. Что вот ты живёшь, что у тебя есть возможность видеть и слышать, всем существом своим ощущать красоту этого мира, что тебя ждёт твоя милая. И это — счастье. Не придуманное, не вымышленное — истинное!
Но за очевидной, бесспорной, даже нарочитой простотой своей щедрой, безобидной, "крестьянской" души Николай Тряпкин был далеко не прост. "И что вечность сама возжигала огни предо мной…", — сразу даже не скажешь, кто из русских поэтов рискнул бы настолько себя возвысить, пусть в описании мимолётного личного то ли чувства, то ли представления.
Потому неудивительно, что к концу жизни поэту, который, по мнению того же Юрия Кузнецова, был "последним русским поэтом" и в чьём творчестве "проступает народный лик", довелось — вместе со всем своим народом — перенести самые суровые испытания: и личные, и творческие.
"Перестроечное" разрушение Советского Союза было воспринято Николаем Тряпкиным как нечто невозможное, недолжное, недопустимое, и он не только вошёл в редколлегию газеты "День", но в творчестве своём обрушился на всех, кто осуществлял это разрушение и способствовал ему, невзирая на лица, вплоть до самых родных и близких. Парадоксальное награждение Николая Тряпкина Государственной премией России в области литературы и искусства 1992 года (указом Б.Н. Ельцина — за книгу стихотворений "Разговор по душам") здесь ничего не изменило, даже напротив — похоже, добавило поэту скрываемой дотоле ярости, которой наполнено, например, посвящённое Александру Проханову стихотворение "Послание другу":
Не спят в руках верёвки и ремень,
А ноги жмут на доски громовые.
Гудит в набат твой бесподобный "День",
И я твержу: "Жива ещё Россия!"
Уже после "чёрного октября" 1993-го 75-летний Николай Тряпкин напишет свою "Вербную песню", одновременно молитву в будущее и покаяние за прошлое:
За великий Советский Союз!
За святейшее братство людское!
О Господь! Всеблагой Иисус!
Воскреси наше счастье земное…
Не держи Ты всевышнего зла
За срамные мои вавилоны, —
Что срывал я Твои купола,
Что кромсал я святые иконы!
Огради! Упаси! Защити!
Подними из кровавых узилищ!
Что за гной в моей старой кости,
Что за смрад от бесовских блудилищ!
О Господь! Всеблагой Иисус!
Воскреси моё счастье земное.
Подними Ты мой красный Союз
До Креста Своего аналоя.
Остаётся надеяться, что покаяние поэта — по вере, делам и страданиям его — там, наверху, было принято, а моления — услышаны.
