ТРАГЕДИЯ «БЕДНОЙ ЛИЗЫ РОСТОПЧИНОЙ»
Чёрные крылья беды
(трагедия «бедной Лизы Ростопчиной»)
«Милый мой, родной! Прости, что скрыла свой недуг!
Я обманывала не столько тебя, сколько себя, мне не
хотелось думать о смерти, не верилось в неё.
Теперь я знаю твердо, что не доживу до весны,
поэтому освобождаю тебя от старой детской
клятвы! Живи и люби свободно на радость мне!»
(письмо Лизы Ростопчиной жениху)
…Скользим мы бездны на краю,
В которую стремглав свалимся;
Приемлем с жизнью смерть свою,
На то, чтоб умереть, родимся.
Без жалости все смерть разит:
И звезды ею сокрушатся,
И солнцы ею потушатся,
И всем мирам она грозит.
Но мнит лишь смертный умирать
И быть себя он вечным чает;
Приходит смерть к нему, как тать,
И жизнь внезапу похищает.
Увы! Где меньше страха нам,
Там может смерть постичь скорее;
Ее и громы не быстрее
Слетают к гордым вышинам…
Г. Р. Д Е Р Ж А В И Н.
«На смерть К. Мещерского».
Юная графиня Ростопчина была благодарной и чуткой читательницей. На этот раз в домашней библиотеке её поманил к себе томик Карамзина… - «Может быть, никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей города сего, как я, потому что никто чаще моего не бывает в поле, никто более моего не бродит пешком без плана, без цели – куда глаза глядят – по лугам и рощам, по холмам и равнинам. Всякое лето нахожу новые приятные места или в старых новые красоты».
Окрестности Воронова могли бы послужить превосходной иллюстрацией к сочинению Николая Михайловича Карамзина (тем более, что знаменитый литератор и историк, автор «Бедной Лизы» многократно бывал здесь, восторгался здешними ландшафтами. Может быть, даже что-то от увиденного, пережитого, перечувствованного, переосмысленного здесь одухотворило его художественный вымысел.
Графиня Лиза, очарованная сентиментально-романтическим повествованием, как бы воочию видела, чутко сопереживала, со всё возрастающим психологическим напряжением воссоздавала трагическую коллизию карамзинской повести: «…тут она бросилась в воду… Таким образом скончала жизнь свою прекрасная душою и телом. Когда мы т а м, в новой жизни, увидимся, я узнаю тебя, нежная Лиза!»
Беседка над Вороновским прудом… Плакучие ивы, кувшинки и лилии, зеркально отражённые облака…
Сочувственные слёзы юной читательницы, поклонницы карамзинского дарования: «Её погребли близ пруда, под мрачным дубом, и поставили деревянный крест на её могиле. Тут часто сижу в задумчивости, опершись на вместилище Лизиного праха; в глазах моих струится пруд; надо мною шумят листья…
…воспоминание о плачевной судьбе Лизы, бедной Лизы. Ах! Я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби!..»
Юная графиня Ростопчина трепетно и страстно чувствовала «сродство душ»; художественно-психологический мир прочитанных книг будоражил отроческое воображение, побуждал к сопереживанию, доверительному диалогу, интимному сочувствию… Шекспировское: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте»… Гётевские «Страдания юного Вертера»… «Потревоженные тени» карамзинских страдальцев Эраста и Лизы…
ЛЕБЕДИНЫЕ КЛИКИ НАД ВОРОНОВСКИМИ ЛУГАМИ
В девичьем альбоме Лизы Ростопчиной среди любимых строчек и строф, поразивших её воображение, вызвавших трепетный интеллектуальный отклик, разместились и «крылатые слова» о верности лебединой, о лебединой песне, дивном гимне любви и верности. Из глубин тысячелетий, чутко-тревожным эхом веков,
песенно-былевой легендой поколений - вдохновенное сказание о всепоглощающем, неуемном, самоотверженном чувстве любви, преданности, верности. Ещё легендарный Эзоп поведал человечеству: «Говорят, что лебеди поют перед смертью». Величайший мастер трагедийного эпоса Эсхил в своём «Агамемноне» вложил в уста Клитемнестры метафорическое сравнение предсмертных слов Кассандры
с возгласом погибающего лебедя-кликуна: «Та, которая, подобно лебедю, пропела свою последнюю жалобную, смертную песню». Гениальный Цицерон в своём трактате «Об ораторе» находит определение для кульминации выступления (за мгновение до гибели) Лициния Краса: «Это было подобно лебединой песне».
…В самом дворцовом парке, на заросших ивняком и красноталом берегах прудов, под гостеприимными ракитами над рекой, в берёзовой роще и кленовнике за околицей - уединялась Лиза с книжным томиком, альманахом или доставленным с очередной оказией новым журналом. Заветная тетрадь доверительно и интимно-чутко принимала на свои страницы отражавшие «души прекрасные порывы» строки и строфы: «Минувших дней очарованье, Зачем опять воскресло ты? Кто возбудил воспоминанье И замолчавшие мечты? Шепнул душе привет бывалый; Душе блеснул знакомый взор; И зримо ей минуту стало Незримое с давнишних пор. О милый гость, святое П р е ж д е, Зачем в мою теснишься грудь? Могу ль сказать:
ж и в и надежде? Скажу ль тому, что было: б у д ь? Могу ль узреть во блеске новом Мечты увядшей красоту? Могу ль опять одеть покровом Знакомой жизни наготу?».
Где-то над покосами томное эхо перекликалось с выпями и чибисами; в туманно-радужной дымке знойного поднебесья звенели ангельские колокольчики высокополётных жаворонков; в овражном шиповнике и терновнике гулким кукованием отсчитывала пернатые сроки ворожея-кукушка…
Растревоженное волшебной романсной цветомузыкой Василия Жуковского сердце юной ценительницы изящного отзывчиво воспринимало (как некое «сродство душ») трогательные исповедальные вопрошания лирического героя: «Зачем душа в тот край стремится, Где были дни, каких уж нет? Пустынный край не населится, Не узрит он минувших лет; Там есть о д и н жилец безгласный, Свидетель милой старины; Там вместе с ним все дни прекрасны В единый гроб положены».
…Этот поэтический томик перелистывал о н; вместо закладок между полюбившимися страницами о н
вложил лепестки белой лилии; бесконечно близкий голос дарил чуткой слушательнице несказанные, желанные слова признания: «Мой друг, хранитель-ангел мой, О ты, с которой нет сравненья, Люблю тебя, дышу тобой; Но где для страсти выраженья? Во всех природы красотах Твой образ милый я встречаю; Прелестных вижу – в их чертах Одну тебя воображаю…».
Борис выбрал карьеру военного, но он был отнюдь не чужд «изящным» искусствам. В письмах невесте ему хотелось поведать ей о книгах, которые оказывались в круге его чтения; он следовал её советам;
удивительное «сродство душ» проявлялось в их предпочтениях; прочитанные вместе, прочувствованные
в разлуке, одухотворявшие эпистолярную психологическую энергетику, пульсирующие божественной цветомузыкой романтические строфы-новеллы увлекали их в упоительный мир надежд и мечтаний:
«Имя где для тебя? Не сильно смертных искусство Выразить прелесть твою! Лиры нет для тебя! Что песни? Отзыв неверный Поздней мольбы о тебе! Если б сердце могло быть Им слышно, каждое чувство Было бы гимном тебе! Прелесть жизни твоей, Сей образ чистый, священный, В сердце, как тайну ношу. Я могу лишь любить, Сказать же, как ты любима, Может лишь вечность одна!»
…Две страницы альбома вместили своеобразный д и а л о г двух влюблённых. Рукой Лизы были переписаны откуда-то две сентиментальные строфы: «Кто сердцу может быть милее, Бесценный друг тебя? Без воздуха могу скорее Прожить, чем без тебя! Всю радость жизни, утешенье Имею от тебя, С тобой повсюду наслажденье, И мрачность без тебя». Чувства Бориса выразило переписанное им в альбом
Невесты элегическое признание: «Я не скажу тебе л ю б л ю, Всеобщей моде подражая; Как часто говорят л ю б л ю, Совсем о том не помышляя. И слово ли одно л ю б л ю В себе всю нежность заключает, Нет, мало говорить л ю б л ю, Коль сердце тож не повторяет. Кто часто говорит л ю б лю, Тот редко и любить умеет. Иной не вымолвит л ю б л ю, А чувством только пламенеет. Так я не говорю л ю б л ю, Храня молчанье осторожно, Но верно так тебя л ю б л ю, Как только мне любить возможно»…
«ГДЕ ПОЛЕ БИТВЫ - СЕРДЦЕ ЧЕЛОВЕКА…»
Из письма Александра Булгакова (Москва, 4 марта 1824 года):
«Мои печальные предчувствия оправдались, но я не мог предвидеть такого быстрого наступления утраты, вызывающей сожаление у самого бесчувственного человека. Завяла прекрасная роза; графини Елизаветы Федоровны не стало: она скончалась сегодня в шесть часов утра. Можешь себе представить, в каком состоянии находится ее отец. За мной прислали в девять, и с этой минуты до сих пор (теперь полночь) я пробыл там. Я почти не видал своей бедняжки Екатерины (булгаковской дочери – В.Ш.), чей сегодня день рождения; но как было оставить графа в такую минуту. Он надрывает душу и бродит везде как тень; к счастью, он может плакать.
Мы с женой Наташей обедали у них; Елизавета Фёдоровна тоже обедала с нами: с этой минуты ее силы начали угасать. Она выказала удивительную силу духа.
Завтра в восемь утра вынос в приходскую церковь, погребение состоится в понедельник… Кто имел больше не права жить? Красота, молодость ум, доброта, богатство, высокое положение – смерть унесла все. Это ужасно! Она умерла в объятьях отца И, по-видимому, без страданий».
Лидия Ростопчина в своей «Семейной хронике» цитирует это булгаковское письмо, ссылаясь на «Русский архив» Петра Ивановича Бартенева. При этом она делает особый акцент на сопровождавшее эпистолярную публикацию «добавление»-примечание П.И. Бартенева: «Судя по третьему тому князя Воронцова, Александр Булгаков не знал или не хотел сообщить брату, что несчастному отцу пришлось писать митрополиту Филарету по поводу смерти дочери, так как мать требовала, чтобы она была похоронена по обрядам католической церкви (она сама перешла в католичество)».
Из «Семейной хроники» Лидии Ростопчиной:
«Я должна добавить к этому рассказ, слышанный мною от матери. Лиза Ростопчина не умерла в объятиях отца, как представляет себе Булгаков в смятении первого дня: графа уверили, что смерти еще нечего опасаться: его намеренно хотели удалить. Истомленный усталостью и горем, он лег в постель. Воспользовавшись его отсутствием ужасная фанатичка послала за католическим священником и заперлась с ним и одной из своих компаньонок в комнате умирающей. Утром она разбудила мужа и сообщила, что Лиза умерла, приняв католичество и причастившись по католическому обряду. Граф отвечал, что, когда расстался с дочерью, она была православной, и послал за приходским священником. Вне себя графиня, в свою очередь, послала за аббатом – оба священника встретились у тела усопшей и разошлись, не сотворив установленных молитв. Тогда дед уведомил о событии уважаемого митрополита, приказавшего похоронить скончавшуюся по обряду православной церкви. Мать не присутствовала на погребении, как не появлялась впоследствии на панихиде, выносе и похоронах мужа… Может быть, Булгаков умолчал орб этом, чтобы не выдать тайной скорби человека, столь же им почитаемого, как любимого. Он не хотел нарушить печальной семейной тайны».
«Наша бабка умерла 14 сентября 1859 года, и уже с год тому назад наш отец поселился в Петербурге, получив возможность после смерти матери поступить на придворную службу. В
Из письма Булгакова (6 марта):
«Мы все еще под ужасным и безжалостным впечатлением смерти Лизы Ростопчиной. Все содействует ужасу этого события: красота, молодость, твердость души – и непредвиденность такого удара! Представь себе, друг мой, она знала опасность своего положения, скрывала ее от родителей и настояла, чтобы Альбини дал ей честное слово – не говорить им о грозящей ей опасности, пока она этого не сделает сама. Хотя, чувствуя себя очень слабой, она обедала вместе с нами в четверг: на следующий день она опять хотела выйти к обеду, но этому воспротивилась ее мать и заставила лечь в постель. К вечеру ей не стало хватать воздуха: врач сказал, что близок конец; для успокоения ей дали опиум, произведший желанное действие. Она исповедовалась, причастилась и соборовалась с большой твердостью; несколько раз справлялась, не пришла ли госпожа Тончи, она поручила ей продать большую часть своих нарядов и с нетерпением ожидала денег, чтобы самой раздать их своим горничным. Так как отец и мать не отходили от её постели, она приподнялась, несмотря на крайнюю слабость, надела ночной чепчик и сказала: «Мне лучше, я, кажется засну, ступайте, ложитесь также. Как я проснусь, вам придут сказать». Однако они не уходили. Собрав все свои силы, она взяла руку отца и сказала ему: «Папа, во время своей болезни мя бывала нетерпелива. Прошу всех меня простить, особенно мою сестру, Наталию. Напишите ей, что мне трудно было говорить громко: она плохо слышит». Затем, поцеловав руку отца, она продолжала: «Папа, умоляю вас, когда меня не станет, разделите все мое приданое поровну, между моими сестрами».
Какая стойкость и ангельская доброта! Обращаясь к брату, она сказала: «Андрей, вот мои часы и цепочка; возьми их и не забывай сестру Лизу». Все присутствующие рыдали; она одна оставалась спокойна.
В три часа она сказала отцу: «Мне лучше», - и затем умолкла. Этот ангел отдал Богу душу свою в шесть часов, отец держал ее за руку.
Этот рассказ мог бы вызвать слезы у людей, ее не знавших. Что же испытывал отец, терявший дочь, радовавшую его своими душевными качествами и льстившую его самолюбию очарованием своей личности?
Лиза лежала в гробу, как живая. Никогда я не замечал такой очаровательной улыбки у почивших.
Сегодня вынос тела, завтра похороны. Ее будут хоронить на Пятницком кладбище, где покоятся ее брат и сестра (Павел и Мария – В.Ш.), давно умершие…
Из мемуарного свидетельства графа де Сегюра:
«При страшном известии, полученном от доктора, граф Ростопчин пришел в отчаяние. Можно сказать, что он пережил медленную и мучительную агонию своей возлюбленной дочери.
Молчаливый и мрачный, он не слышал слов утешения, оплакивая дочь еще до погребения. Его жена в таком же отчаянии более стойко переносила свое горе, будучи хорошей христианкой. Думая о душе, она этот вопрос ставила выше вопроса жизни и здоровья.
Лиза оставалась верна православной церкви, это сильно беспокоило ее мать. Очень долго графиня Ростопчина ограничивалась лишь молитвами, но, видя свою дочь на краю могилы, она не скрыла от нее своего желания и со слезами упрашивала ее перейти в католичество.
Бедная девушка поспешила дать свое согласие, и ее готовность послужила матери доказательством, что она согласилась бы и раньше обратиться в католичество, если бы не страх перед гневом отца. Графиня тотчас же, не теряя ни минуты, поспешила к своему мужу.
Решившись на все для спасения своей семьи, она, однако, не желала, чтобы это великое событие произошло без ведома графа. Когда она вошла в его комнату, он сидел у стола, закрыв лицо руками, убитый горем. «Лиза умирает, - сказала она, но ранее, чтобы предстать перед Богом, она желает перейти в католичество». Быть может, не желая давать слово своего согласия или поглощенный своим горем, он ничего не отвечал и даже не поднял головы.
Графиня Ростопчина тотчас же послала за священником в католическую церковь в Москве. Он явился, принял отречение умирающей и причастил ее в полном сознании. Через несколько часов, 1-го марта
В день смети своей дочери, она пишет своей сестре княгине Голицыной письмо, которое начинается так: «Сестра! Поздравь меня! Лиза умерла, но она умерла католичкой…».
«НЕТ ПОВЕСТИ ПЕЧАЛЬНЕЕ НА СВЕТЕ…»
…Последняя весточка от Лизы леденила сердце ужасом неумолимо приближающейся катастрофы.
До боли знакомый почерк… Слова прощания – трогательные, нежные, несказанно родные… И вот уже тройка почтовая мчит его по Московскому тракту…
Искристое кружево инея на могильном холмике. Скорбная торжественность венков. Дыхание вечного упокоения. Чувство невосполнимой потери. Смятенное нежелание поверить, смириться; неуемное желание
воскресить милый образ… Нахлынули, закружили, опечалили вновь и вновь воспоминания…
Не заезжая к себе домой, он уехал в полк…
