Мифотворец Проханов с каждой новой книгой преумножает миф, взращивает его, наполняет им пространство, населяет мир новыми смыслами. Проханов ставит миф перед миром, как зеркало, и мир видит себя в инобытии, в преломлении сна, мечты и чуда.
Прохановские романы бушуют подобно океанам, здесь расцветают и гибнут цивилизации, смыкаются эпохи, звучат ратные песни. Каждый роман — это Вселенная, возникшая после большого взрыва. Но всё в мире циклично — и, достигнув предела разрастания, романы-вселенные сжимаются, уплотняются, спрессовываются до точки, до атома, где остаются заветные слова и звуки, возникают рифмы и ритмы, где проза перерождается в поэзию.
Таковы новые стихи Проханова. Если знаменитая "Наскальная книга" — это цикл баллад об имперском походе, подробная повесть надвременных лет, высеченная на камне, то новый цикл — это алмазная россыпь четверостиший, бумеранг, выпушенный охотником за временем и вернувшийся к нему с отметинами прошлого и будущего; это следы, оставленные на воде тихой поступью.
Очерченные, ограненные, как стансы и максимы, четверостишия тянутся друг к другу, разрывают свои оболочки, становятся единой материей — мистической поэмой о тонком сне:
Я вижу сон. В часах опали стрелки.
Прошли на колокольню звонари.
Но звука нет. Две розовые белки
Высоких звёзд качают фонари.
"Тонкий сон" — так о. Павел Флоренский назвал пребывание человека на грани между миром "видимым и невидимым". Это переходное состояние, когда ты уже выпал из реальности, но ещё не впал в забытье, позволяет соприкоснуться в душе земному и небесному, ведомому и неведомому.
Время в тонком сне разномерно, разновелико. Оно то течёт, то мчится. В мгновенном времени поэмы лирический герой Проханова, как на заблудившемся трамвае, несётся обратным ходом от конечной точки через Сирию, Афганистан, Мозамбик, Анголу, Кампучию, Чечню, остров Даманский, псковские леса, чтобы вновь увидеться с той, которой уже нет, чтобы вновь оказаться в своей колыбели:
Мне в колыбель упал зелёный лист.
На гроб легла сырая гроздь рябины.
Где та, с которой нежно обнялись,
Земную жизнь пройдя до середины?
В бесконечном времени можно остановить кинопленку жизни, как фотографию, в деталях разглядеть промелькнувший кадр, увидеть когда-то незамеченный в зимнем лесу "стеклянный след лисицы", сорвать когда-то притаившийся в саду "пион, цветок забвений", явственно узреть скрывшееся в тумане лет лицо матери:
Струитесь, сны, места моих свиданий,
Средь синей мглы и зыбких фонарей,
У белых колоннад и жёлтых зданий
Лицо увидел матушки моей.
Мгновенное и бесконечное время сталкиваются, поглощают друг друга — и в тонком сне остаётся Вечность. Под русским камнем умирает "заветное зерно", чтобы даровать новую жизнь, которая пробьётся из-под глыбы и тоже умрёт в свой срок ради бессмертия. И этот круг нерасторжим.
Тонкий сон — не только время, но и пространство. Всё, что наяву было во тьме, теперь прояснилось. Герой Проханова, как Диоген с фонарём, ищет человека, другого, ближнего, а находит себя:
Меня нашли в осенней лебеде
Средь чёрных стай, летевших на зарю,
Где золото на ветряной воде
И белый лев, склонённый к фонарю.
Герой постоянно меняет облик. Он — твердь, вода и пар. Он — яма в прошлое и мост в будущее. Он — точка пересечения рода, в нём встречаются усопшие и ещё не рождённые.
Чтобы прозреть, герой слепнет — и мир несёт весть о себе в звуках, ощущениях и ароматах. Краски становятся тёплыми, мелодии — гладкими, цветы и травы — тихими:
И грянул бой, священный, рукопашный
Цветущих трав и птичьих голосов.
Так опадают осенью вчерашней
Цветные листья с голубых лесов.
Слово теряет свой внешний контур, означающее утрачивает означаемое, слово открепляется от идеи, предмета, явления. Слово меняет кожу, слой за слоем сбрасывая с себя советские, православные, крестьянские, языческие смыслы, обнажает раскрепощённое "я" поэта. Лишённые словесного притяжения, сталкиваются "мавзолей из красного гранита", "снег Покрова", "родной избы обугленный порог", "золотые синицы". Своей формой слово само творит новое содержание. Твердишь "в чёрном ноябре" — и слышишь "в Чернобыле". Твердишь "осенней лебеде" — и слышишь "Есенин ли в беде". Твердишь "за царством царство" — и слышишь "рыцарство".
Кажется, что Проханов в своей поэме загадал какую-то загадку, сокрыл то ли в акростихе, то ли в анаграмме тайное знание. Текстология здесь бессильна, привычными филологическими способами текст не разъять. Ты рассыпаешь поэму, словно мозаику, на строки и слова. Из разрозненных стихов, как из кадров несмонтированной пленки, пытаешься собрать зашифрованное четверостишие. Строка к строке, строка к строке. Может быть, оно:
Последних слов обугленные тени,
Воспоминаний меркнущая мгла.
Я различаю голоса растений,
Я вижу след окаменелых лап.
Голоса нарастают. След растворяется. Слова кружат голову. Реальность окутана маревом. Ты впадаешь в тонкий сон. Он прорывает границу между миром "видимым и невидимым". Новый вселенский взрыв! Из небытия вырываются новые мифы. Они облачатся в романы и стихи.
