Авторский блог Владислав Шурыгин 23:10 26 июля 2017

Тельняшка под смокингом

телеведущий Артём Шейнин о службе, о войне, о ВДВ, об Афганистане и телешоу

"ЗАВТРА". Артём, я с большим интересом прочитал твою книгу "Мне повезло вернуться" о годах твоей службы в Афганистане. Очень искренняя и честная повесть. Мы с тобой из одного поколения. Для нас Афганистан — Афган — был не просто частью истории страны, а той реальностью, в которую погрузились многие тысячи наших современников. Которой целое десятилетие мы все жили: отправляли "за речку" друзей, встречали возвращающихся с войны одноклассников, а иногда они возвращались "грузом двести" — именно Афган сделал этот термин, который должен был скрыть, обезличить потери, их символом. И вот уже почти сорок лет этот символ кочует с одной войны на другую.

Кто-то попадал на войну случайно, по воле разнарядки военкомата, но ты на ней, как сам пишешь, оказался по собственной воле. Ты сам рвался в ВДВ и сам просился в Афганистан. Тебе было восемнадцать, романтизм и патриотизм, как говорится, зашкаливали. Но кем ты вернулся с войны? Романтизм улетучился? Что осталось от того патриотизма, который отправил московского мальчишку на далёкую войну?

Артём ШЕЙНИН. Ты прав, я действительно сам выбрал и ВДВ, и Афган. И романтизма и патриотизма тогда во мне действительно было с избытком. Но патриотизма не рационального "от ума", а глубинного, подсознательного, заложенного в меня дедом, семьёй, фильмами о войне, советским воспитанием. Эти семена во всех закладывались, но в одних они прорастали верой и убеждениями, в других не затрагивали ничего. Кто-то рвался служить, выполнять "долг перед Родиной", кто-то не хотел идти в армию. Вот я был из первых. Настоящий продукт воспитания советской системы. Говорю это без ёрничества. Идеология советская действительно воспитывала нас — и воспитывала хорошо, нацеливала на лучшее, будила в нас лучшее. Другое дело, что, взрослея, мы сталкивались с другой реальностью. Но это уже отдельная тема. Поэтому я рвался служить в ВДВ — ведь там служат лучшие! Поэтому я рвался в Афган — ведь это мой долг защищать мою страну! И я попал в десант, попал в Афганистан. И, конечно, баланс романтизма и патриотизма к концу службы и на всю следующую жизнь изменился там принципиально. Но, знаешь, это было не разочарование, не крах иллюзий — это было взросление, закалка жизнью. Проверка на прочность и себя, и своих убеждений. Года два-три назад, воспользовавшись своим служебным положением, работой с Владимиром Познером, я дал почитать свою книгу Людмиле Улицкой. Мне было интересно, зная её взгляды, что она о ней скажет. При этом некоторые мои друзья и однополчане книгу поругивали за то, что я выношу сор из избы. Что в ней избыток натурализма и надо было всё это как-то немножко смягчать. И меня страшно удивило, что, прочитав книгу, Улицкая мне сказала: "Артём, вы взрослый и состоявшийся человек, но из вашей книги видно, что вы так до сих пор и не повзрослели, вы слишком романтизируете романтику войны, романтику мужской дружбы, патриотизм вашего поколения…".

Пройдя через всё то, что мне выпало пройти, я ни о чём не жалею. И да, я всё так же патриот свой страны. Россия — это единственное, что у нас есть. И если страна требует от тебя взять в руки оружие и идти на войну, то выполняй свой долг! И я по-прежнему романтик: для меня понятия дружбы, верности, чести — священны. Афганистан всё это лишь расставил по своим местам…

"ЗАВТРА". Тогда о ВДВ. Ты мечтал служить в десанте, и тебя в него взяли. Опять же, ВДВ — это тоже мечта нашего поколения. Фильмы, на которых мы росли, — "В зоне особого внимания", "Голубые молнии", "Ответный ход". Романтика. Мощь. Сила. Но чем стали для тебя ВДВ?

Артём ШЕЙНИН. Чем стали ВДВ? Попробую ответить почти научно: десант стал духовно-ценностным каркасом, на котором потом строилась вся моя жизнь и судьба. А если проще, то в десанте я получил все те нравственные и волевые установки, которыми живу и руководствуюсь до сих пор. Там я узнал, что означают такие понятия, как долг, честь, дружба, верность, выполнение приказа, ответственность, надёжность. В ВДВ всё это не пустой звук — это их суть! Десант, в силу специфики службы, решаемых им задач, этим живёт, на этом стоит. Поэтому очень небольшие по своей численности войска играют такую серьёзную роль в обороне страны. Конечно, там хватает и всякого другого — дурости, и глупости, и самодурства, но это уже всё вторично. Суть и дух ВДВ в их девизе — "Никто кроме нас!".

Но начиналось всё, как у всех мальчишек, — с фильмов, с рассказов ветеранов, ребят, отслуживших раньше. А потом начался путь в ВДВ. Занимался спортом, в военкомате попросился служить в десант, прошёл медкомиссию, потом направили в ДОСААФ, где я сделал ещё один шаг — прыгнул с парашютом. И, наконец, повестка, призыв. Служба. Конечно, всё оказалось совсем не так, как представлялось. Тем более в условиях Афганистана, войны. Всё резче, жёстче, тяжелее. И "дедовщина", и голод, и тяжелейший климат, болезни, "боевые", ранения, гибель друзей. Всё было совсем не так, как рисовалось мальчишке в семнадцать. И тем не менее сохранялось главное — ощущение принадлежности к особой касте. Гордость за то, что ты вступил в это братство. Ведь даже сквозь все мучения начального периода службы ты понимаешь, что служишь в особых войсках, что вам поручается то, с чем больше никто не справится. И эта готовность всех вокруг тебя выполнить любой приказ, нацеленность на победу, на результат, невзирая ни на какие трудности, заряжает и тебя. И ты делаешь это даже "через не могу": надо! Ты десантник! И это уже пожизненно. А дальше — как членство в любом братстве, в которое ты вступил сознательно, искренне, и всё это прошёл: это братство изнутри начинает тебя формировать.

Даже сегодня, когда нам уже всем по пятьдесят, при любых трудностях, проблемах, когда надо кого-то привести в чувство, мобилизовать, мы говорим друг другу: "Ты десантник или где?". Там, где надо преодолеть себя — прыгнуть в ледяную купель, вынести боль, выдержать — "Ну, за ВДВ! Слава ВДВ!". Это почти как молитва.

"ЗАВТРА". Но ведь есть много других войск, где не меньше традиций, где так же шумно отмечают праздники. Те же пограничники, с которыми вы делите Москву, есть моряки, есть танкисты. У всех своя история, своя слава. Почему именно ВДВ стали столь узнаваемы и раскрученны?

Артём ШЕЙНИН. Я думаю, что слава ВДВ состоит из двух половин. Во-первых, ВДВ стали ВДВ благодаря одному человеку — "дяде Васе", легендарному командующему ВДВ Василию Филипповичу Маргелову. И у пограничников, и у моряков, и у танкистов, наверняка, было огромное количество достойных командующих и славных командиров, но ни у кого не было настолько, выражаясь современным языком, креативного командующего, как Маргелов. Ведь в рамках современных представлений Василий Филиппович — гениальный маркетолог, гениальный пиар-технолог и гениальный политтехнолог, если угодно. Такого человека ни в погранвойсках, ни в морской пехоте не было. Он сознательно работал над имиджем войск, закладывал в ВДВ свои особые традиции. Именно генерал Маргелов придумал и голубой берет, и тельняшку с синими полосками, и "комбез", и ещё многое-многое. От особого десантного вооружения — БМД и автоматов со складывающимися прикладами — до традиций, особого культа войск. У ВДВ появилась своя отдельная кадровая структура, и этим был запущен механизм воспроизведения собственной элиты. Всё это, выражаясь современным языком, гениальные маркетинговые ходы. Так родилась "особость" войск.

А вторая часть культа ВДВ — это что на протяжении последних тридцати лет именно ВДВ были "последними солдатами Империи". Звезда ВДВ взошла над Афганистаном — именно тогда "десантуре" стали поручать самые тяжёлые операции, десантники всегда шли на острие удара. Через Афганистан прошло почти сто процентов офицерского состава десанта, и верность долгу, приказу стали культом войск. К тому же это были войска постоянной готовности. Поэтому, когда по Союзу запылали костры межнациональных конфликтов, именно ВДВ стали той пожарной командой, на плечи которой легла тяжелейшая ноша — спасать страну. Вильнюс, Карабах, Баку, Фергана — везде работал десант. Помнишь, тогда "демократы" — так в 80-е называли нынешних "либералов" — даже придумали ВДВ прозвище "казаки Горбачёва", намекая на карательную роль казачества в предреволюционный период.

А потом Союз распался, и началось смутное время девяностых, когда локальные конфликты запылали полноценными войнами: Приднестровье, Таджикистан, Карабах. В самой России взорвался Северный Кавказ, и остановить этот процесс было фактически некому. Вооружённые Силы распадались под прессом безденежья и деградации. И тогда именно ВДВ, благодаря заложенному в них культу верности долгу, самопожертвования, нацеленности на выполнение задачи любой ценой, остались самой боеспособной частью армии, которая выполнила свой долг перед Родиной. "Никто кроме нас!" — тогда эти слова стали сутью существования ВДВ. И это стало очевидно уже всем.

"ЗАВТРА". У тебя в повести есть очень пронзительная сцена: по полю бежит молодой афганец "моджахед" и его гонят выстрелами, а потом срезают очередью из пулемёта. И как потом, спустя годы, ты услышал историю про белорусского партизана, который почти так же случайно вышел на немцев и был убит. И как именно эта история вдруг выдернула из тебя ту, афганскую. Только вот ты был с той стороны, которая стреляла. И как мучительно ты искал ответ потом, а на той ли ты был стороне? Вернувшись с войны, как отвечал себе на это вопрос? На правильной стороне ты воевал или нет? Или же просто замуровал для себя эту тему и больше к ней не возвращался?

Артём ШЕЙНИН. Ты знаешь, это ответ, растянутый во времени на годы. Отношение к войне у меня менялось с возрастом и проходило несколько этапов. В Афгане всё было предельно просто. Ты вживаешься в реальность войны, и она для тебя единственно возможная. Есть "мы" — хорошие, пришедшие с добром. И есть "они" — враги, которые стремятся всё разрушить и не дать построить светлое будущее. Для меня, бойца десантных войск, правда одна: я нахожусь в армии, выполняю присягу. Стреляй, а то убьют. Если я не стреляю, то либо убьют меня, либо я подставляю под пули своих товарищей. Всё очень просто, никакой рефлексии нет и быть не может. В тот день это был "дух" — враг. Мишень, которая увиливала из прицела и даже вызвала некий азарт — кто первым её поразит. И его смерть не вызвала тогда во мне ничего. Я отлично понимал, что при других условиях я точно так же был бы у него в прицеле и его рука не дрогнула бы. Это война! И там работает защитная реакция, ты там не думаешь, прав ты или нет.

Потом, когда я вернулся с войны, то тоже мало об этом думал. Другие были заботы. Опять же, гордился тем, что отслужил, отвоевал. А потом я начал учиться в университете, причём на истфаке, что предполагало сильное шевеление мозгами, плюс это совпало с тем, что я в 88-м поступил, в 93-м закончил. То есть, ты понимаешь, я поступил в одной стране, а закончил в другой. И за это время отношение к афганской войне, к "афганцам" поменялось в корне. Началось совершенно оголтелое посыпание голов пеплом, что мы и убийцы, и оккупанты, и вообще исчадье ада. И слушая всё это, я понял, что у меня ответов на эти вопросы нет. Кто мы там были? И зачем? И тогда я сам стал искать ответы. Уже учась на третьем курсе университета, я писал "курсовик" по афганской войне, много читал, изучал всё, что было доступно. Помню, как в 1996-м году, уже на телевидении, у меня было большое интервью с Вадимом Ольшанским, который работал в Афганистане советником по линии ЦК КПС. И он мне рассказал, какое дикое количество ошибок мы там насовершали. Причём из самых добрых побуждений. И это тоже многое прояснило в голове. Ведь что тогда вызывало в нас злость и раздражение? Что мы действительно пришли помогать афганцам, а не убивать и разрушать. Построить им школы, больницы, дороги. Вытянуть их из средневековья на наш советский достойный уровень жизни. Сделать так, чтобы они жили, хотя бы как у нас в Средней Азии. Ну, абсолютно искренне! А они в нас стреляют! Они нас убивают! За что?

"ЗАВТРА". И за что?

Артём ШЕЙНИН. Мы просто тогда не понимали, насколько мы не правы. Афганистан — это не советская Средняя Азия. Это была главная наша ошибка. Все реформы, которые проводила местная власть по советскому образцу — раздача земли, освобождение женщин, борьба с религией, — всё это для афганцев было чудовищным вмешательством в их жизнь, в их веру, в их мироустройство. Ну и, конечно, этим воспользовались и враги. "Шурави" хотят изменить наш ислам, убивайте "шурави"!

Переломным моментом для меня стала поездка в Афганистан к Ахмаду Шаху Масуду в 99-м году. Прошло тринадцать лет с тех пор, как я вернулся "из-за речки", и я уже совсем другим глазами смотрел на прошлое. Я сильно рефлексировал перед этой поездкой, реально "накрыло" — ведь я лечу к человеку, который был много лет одним из главных наших врагов. В боях с которым погибли мои друзья. Мы прилетели из Душанбе в Талукан на "вертушке". Талукан — это центр провинции Тахар. И мы приземлились на "вертушке", открывается дверь. И там стоит "Тойота" с прицепом, а перед ней четыре человека в пакулях, в платках, с автоматами. Я подавал аппаратуру ребятам и сначала не увидел их. А потом поднимаю глаза, вижу их, и у меня рука сразу к бедру, где раньше был автомат… Враги! И вот эти несколько секунд — я их на всю жизнь запомнил. А потом — "тынц"! Понимаю, что эти люди приехали меня встречать, меня защищать, что я их гость, и, самое главное, я сейчас их единственный союзник. Потому что Россия на тот момент, как ты понимаешь, была единственной союзницей Ахмада Шаха против Талибана. И я вышел из "вертушки", подошёл к ним, и мы поздоровались…

Потом я много разговаривал с ними. Двое воевали против нас. И мы честно говорили о том, что было. Кто как на кого смотрел. Вот тогда я и осознал окончательно, что у этих людей была своя правда, и какова цена политических ошибок. Что они не воевали против нас, как против СССР или русских, а они воевали за свой образ жизни, за право жить по своим законам. А потом из памяти начали всплывать ситуации, которые, казалось, забылись навсегда. Например, как здесь на Панджшере мы шли большой колонной, и вдруг с невысокого пригорка по нам начали стрелять. Безумие! Нас целая колонна, а огневых точек, может быть, три. Конечно, их сразу подавили и уничтожили. Оказалось, что огонь вели три пацана. Тогда это вызвало у нас только ярость: "уроды", "духи", "козлы". А в этой поездке после встреч и разговоров до меня вдруг дошло, что они же обречены были! Но не побоялись, вступили в бой. Погибли. Значит, было у них в душе что-то такое, что перевесило страх смерти.

"ЗАВТРА". Артём, ты был командиром отделения. Как ты ощущал бремя командира? Ведь одно дело отвечать за себя, за свои поступки — и совсем другое дело отвечать за других. Это грань, которую ты однажды переходишь и уже не можешь вернуться назад. Просто начинаешь отвечать за других. В автобусе, на работе, на пляже. Ты поневоле отслеживаешь ситуацию, оцениваешь её уже не только с позиции собственного "я", но и с позиции — а что будет с другими? Как ты стал командиром, и чем это стало для тебя? Остался ли ты им, самое главное?

Артём ШЕЙНИН. Знаешь, просто яркий пример, который иллюстрирует то, что значит "стать командиром". Я уже учился в университете и на втором курсе поехал вожатым в пионерлагерь. Меня поставили на первый отряд. То есть у меня были дети шестнадцати лет. Фактически, по возрасту почти те, кем были мы в Афгане. Мы приехали в лагерь, и я остался один на один с отрядом. Я отряд тут же построил и понял, что я вот так бы их в строю и держал, так бы строем по лагерю и водил. Но это же пионерский лагерь! Один пошёл в кружок, другой идёт играть в футбол, у третьих какая-то репетиция. Меня первую неделю так колбасило, что я не понимал, где мои солдаты. У меня было ощущение, что мой личный состав где-то, где я их всех не могу проконтролировать. Что с ними что-то случится. Потом я немножко отошёл, но этот рефлекс тогда прочувствовал очень ярко.

И тогда же, кстати, поменялось и моё отношение к офицерам. Потому что в годы службы оно было очень непростым. В Афгане за офицерами прочно закрепилось прозвище "шакалы". Это правда — из песни слов не выкинешь. За непрерывную муштру, постоянный контроль, требовательность. В индивидуальном плане это совершенно не мешало и брататься с офицерами, и восхищаться многими из них. Но в целом как с сословием — это было. Так их называли. И вот, через четыре года после увольнения в запас, я вдруг понял, откуда это взялось. Да ведь наши офицеры — это были практически наши ровесники! Вот только ответственность на них была совсем иной. Ты приходишь из училища, тебе 21 год, а у тебя под командой 20 раздолбаев восемнадцати-двадцатилетних, за которых ты отвечаешь, с которыми в любой момент может что-то случиться. И они отвечают только за свою жизнь, а ты за все эти жизни. А ещё за то, чтобы приказы были выполнены, чтобы враги разбиты, а мы победили, чтобы домой живыми вернулись. Вот они нас и донимали, дожимали, гоняли и контролировали. Тогда до меня "дотумкало", что моему первому ротному, капитану Александру Николаевичу Пикунову, которого мы за глаза звали "Рексом" за его фанатичную преданность службе, дотошность, требовательность, которого мы уважали за храбрость и перед которым поджимали хвосты как щенки, — что ему было всего 26 лет! А у него под командованием была рота долбонавтов. Я вот с "пионерами" это понял, и это была не война, не боевые, не "духи". Не было ни боеприпасов, ни оружия, ни душманов — ничего.

А что касается меня, то всё произошло естественным путём. Я, честно говоря, к командирству никогда не стремился. Но в роте меня ребята уважали, у меня был такой специфический авторитет не сорви-головы, а "головастого", "москвича" в хорошем смысле этого слова. И мне старшина роты совершенно неожиданно предложил: возьмёшь отделение? Я подумал и говорю: товарищ старшина, я готов. А я к этому времени действительно был готов, я больше года прослужил. Так и назначили. Но потом и началось то самое превращение, о котором мы говорили. Когда ты утром, проснувшись, первым делом думаешь не о том, что сегодня на завтрак сварят, а о том, где твои люди сейчас, у кого письмо плохое из дома пришло, а кого вечером в наряд отправить.

"ЗАВТРА". Скажи, как тебя изменила война? Можно ли с войны вернуться?

Артём ШЕЙНИН. Я много лет искал ответ на этот вопрос и, знаешь, понял, что вернуться с войны совсем невозможно, она навсегда остаётся в тебе и всё время присутствует. То есть я с неё много раз уже возвращался. Возвращался в том смысле, что становился другим, и та часть войны, которая меня каким-то образом тревожила или мне мешала, отходила на второй план, но вдруг возвращалась совсем другим горизонтом событий, осознания. Сначала вернуться для меня означало изжить посттравматический синдром, который есть у всех, он просто по-разному проявляется. Я им болел до середины 90-х. Потом я вернулся с войны, когда перестал непрерывно жить мыслями там. Перестал ходить в камуфляже круглый год, перестал вскакивать по ночам. Но и после этого, хотя я работал, зарабатывал деньги, тусовался, общался с девушками, моя внутренняя жизнь всё равно крутилась вокруг войны. Если разговоры с друзьями — то о службе, об Афгане, если песни — то военные. Третий раз я вернулся с войны, когда взял и написал всё это. Рассказы, которые потом оформил в виде книги, — казалось, я всю свою войну выложил на бумагу. Этакий психоанализ. И вправду стало легче — я стал другим. Многое увидел со стороны и себя самого со стороны. Но, оказалось, и тут война осталась со мной. В резкости оценок, через призму того, что было "там", в полярности точки зрения "свои" — "чужие". И жена говорит, и здесь, на работе, говорят: "Ты чего всё время воюешь?". Любую ситуацию — рабочую, жизненную — ты всегда воспринимаешь с точки зрения сержанта ВДВ. Я понимаю, но часто не могу иначе. Вот я работаю на дневном шоу ОРТ, и вся бригада, которая работает со мной, давно перешла на военный сленг. Сюжеты — это патроны, они все — бойцы, эфир — это "боевые", ну и так далее.

Ты знаешь, я вот сейчас вдруг подумал: может, я и не хочу с неё возвращаться? Потому что, хотя это очень выматывает, но, с другой стороны, очень организует и помогает в работе.

"ЗАВТРА". Ты упомянул несколько раз посттравматический синдром. У нас термин "синдром" появился только после Афганистана. И появился в либеральной среде, с оттенком ненормальности. Им всех "афганцев" словно клеймили. Насколько он, по-твоему, реален — этот синдром?

Артём ШЕЙНИН. Безусловно, он есть, и он не случайно появился именно после Афгана. Сергей Говорухин, сын Станислава Говорухина, про это отличное кино снял. "Никто, кроме нас" называется. Я даже как-то на "Закрытом показе" его обсуждал. Фильм о войне в Таджикистане. Критики тогда говорили: ну, чего вы нарисовали какого-то совсем долбанутого героя. А я говорю: нет, ребята, он не долбанутый, он абсолютно реальный. Именно такими мы вернулись оттуда, потому что мы привыкли жить в другой реальности, в другой системе ценностей. Мы с войны вернулись…

Причина, на мой взгляд, заключается в следующем. Вся страна живёт нормальной, мирной жизнью, в которой нет места никакой войне, а человека, который жил 18 лет этой жизнью, выдёргивают из всего этого, и он оказывается в ситуации войны, где мучается от холода, голода и невыносимой нагрузки и где регулярно оказывается в ситуации, когда он вынужден убивать и сам может быть убитым. И там его ломает первый раз. Для меня всё это было диким стрессом. Мы жили в палатках, а бригада наша 56-я стояла на высоте 2800 метров. У нас зимой снегом заваливало палатки до крыши, и нужно было их отапливать. Печка-буржуйка. Это не описать, что такое для меня, московского мальчика, печка-буржуйка. Её же растопить нужно, а я понятия не имел, как растапливать эту печку. А нужно поддерживать огонь. Сколько чего туда подбрасывать. Я таких примеров могу привести миллион. Плюс муштра, "дедовщина", а ведь есть ещё "боевые". Два месяца после призыва прошло, и прямо передо мной разорвало человека на подрыве.

Человек встраивается в эту новую реальность, принимает её за единственно-возможную, живёт в ней. Начинает существовать в этой системе взаимоотношений — в этом уровне опасности, в этом уровне угрозы, в этом уровне насилия, которое необходимо. А затем его возвращают назад, в ту жизнь, о которой он уже забыл, где совсем иные законы и требования. И вот там его ломает второй раз! Возвращается сюда, а все ценности, выработанные на войне, оказываются пустышкой. Все твои навыки, привычки тебя обманывают. Резкий звук — не выстрел, а хлопушка, летящий предмет — не граната, а детский мячик. Ты по тропинкам в парке нормально пройти не можешь — там же мины! А их, оказывается, нет. Ты себя начинаешь чувствовать идиотом.

И отношения с людьми у тебя такие же. Ты же всё время доводишь всё до предела: "да — да, нет — нет". Идём — не идём, делаем — не делаем. А тебе все начинают говорить: "Ты что, идиот, что ли?". Типа "успокойся". Вот и всё. Этот и есть "синдром". И преодолевать его крайне трудно. Человек замыкается в себе, озлобляется. Кто-то начинает пить, кто-то садится на иглу, кто-то просто слетает с катушек.

"ЗАВТРА". И вот после всего этого ты попал в журналистику на телевидение. Но ТВ — это такая кислотная среда, которая очень быстро меняет структуру человека. Я видел десятки раз, как телевидение людей растворяет. Как человек приходит на ТВ патриотом, потом становится тихим, уставшим обывателем, становится таким брюзгой, а потом становится "человеком ТВ" — циником, куском ледяной резины. Не принимай это за комплимент, но я всё-таки много лет тебя вижу — ты мне совершенно искренне симпатичен тем, что ты этой кислотой не обрабатываешься. Остаёшься самим собой. Почему?

Артём ШЕЙНИН. Я тебя сейчас, поскольку я тоже журналист и редактор, закольцую. Вот ровно все мои ответы на твои вопросы — про то, что такое ВДВ для меня, и можно ли вернуться с войны, — и есть ответ на твой вопрос, почему я действительно, по большому счёту, базово этой кислотой телевизионной не обрабатываюсь. Именно потому, что для меня ВДВ не на словах, а по жизни стали той самой структурой моего мировоззрения. И в экзистенциальном смысле, не посттравматическом, а ценностном, я с войны и не вернулся, и не хотел возвращаться.

У меня университет за плечами, я член Академии российского телевидения, я много с кем успел поработать, сделать кучу проектов, но всё равно для меня самое ценное, до сих пор формирующее меня — это что я сержант ВДВ, что я "афганец". Когда мы с Владимиром Познером ездили в Америку, фильмы снимали, знаешь, какую кличку я получил в группе? "Сержант". Я всех строил, я отвечал за подъёмы, отбои, машины, координацию перемещений. Всегда нумерация: "Первый пошёл", "Первый" идёт там, "в хвосте" этот, "в голове" тот. У Познера даже об этом в книге написано. То есть не телевидение меня под себя шлифует, а я телевидение шлифую под себя. Я его растворяю и в этом ВДВ, и в этом Афгане.

Признаюсь. У меня был такой момент, когда я немножко зазвездил. Обрюзг, почувствовал себя частью богемы… и знаешь, что сделал? Я просто взял, распечатал полтора десятка своих фоток афганских и повесил их за монитором в кабинете. Они и сейчас там висят. Только я их вижу, никто больше не видит. И когда я посмотрел в глаза моим ребятам на снимках, когда вспомнил всё, что вместе прошли и пережили, я подумал: вот тот парень — я, каким мечтал быть, и был ли бы счастлив он, узнав, каким я стал? Да он бы мне нынешнему рожу набил бы и был бы прав! И кислота отлипла. Мы там, на снимках, — для меня планка нравственности и верности долгу. Опять же к вопросу о том, можно ли вернуться с войны. А зачем мне возвращаться, если я понимаю, что там — это правильное и настоящее. И я равняю себя и правлю себя.

"ЗАВТРА". Наше телевидение как только не ругают. Оно было "сионистским рупором", "ельцинской пропагандой", теперь "путинская пропаганда"… Но что для тебя телевидение?

Артём ШЕЙНИН. Я на ТВ работаю как основном месте работы с 97-го года. В сентябре будет 20 лет. И за это время страна изменилась неузнаваемо. И ТВ изменилось. Изменились приоритеты, ценности. Оно стало другим. Даже то, что я стал телевизионным ведущим, тоже во многом отражает изменившуюся страну. Ведь такой персонаж, как я, ещё лет семь назад был бы просто невозможен на ТВ. Но я есть. При этом я отлично понимаю, что руководители канала далеко не во всём со мной согласны и далеко не все мои убеждения разделяют, может быть, вообще не разделяют, но они профессионалы высшего разбора и хорошо понимают зрителя и то, что зритель хочет видеть в эфире. И они позволяют мне быть самим собой — Артёмом Шейниным, сержантом ВДВ, "афганцем" на "Первом"…

"ЗАВТРА". И последний вопрос. Тяжело делать ежедневное шоу? Ведь ты себе практически не принадлежишь…

Артём ШЕЙНИН. У меня четыре дня в неделю два эфира в сутки. А в дни каких-то мировых событий бывает, что и шесть часов эфира в сутки. Конечно, сложно. Но дальше вопрос: а чувствуешь ли ты эмоциональную отдачу, удовлетворение от этой работы? Ответ — да! Знаешь, я когда периодически начинаю себя жалеть, что мне тяжело — а действительно бывает тяжело, много нервов я на это трачу, расходуюсь эмоционально… Так вот, я когда начинаю себя жалеть, сразу вспоминаю про шахтёров или сталеваров. Мне трудно? Вот им трудно: смену в шахте или у печи отстоять! Я редакторам своим говорю, когда они начинают ныть: ребят, да вы что? Вы на каком-нибудь ткацком комбинате смену у станков отработайте — вот тогда узнаете, где тяжело. ТВ — это моя работа. Я сам её выбрал, меня никто не заставляет это делать. А ещё у меня есть своя "броня" от всего — десантный "тельник". На каждый эфир я надеваю его как бронежилет. Поверь, я не "задвинутый" на "милитари", но для меня тельняшка — это часть какого-то такого, настоящего, правильного мужского мира. И когда она на мне — я его часть. Я перед ним отвечаю за то, что делаю.

"ЗАВТРА". То есть тельник ты оденешь даже под смокинг, если придётся смокинг надеть?

Артём ШЕЙНИН. Безусловно! Можешь не сомневаться!

На фото: сержант Воздушно-десантных войск СССР Артём Шейнин (слева) в Афганистане

1.0x