«Monument du costume. Картины жизни конца XVIII столетия» в музейном комплексе Царицыно
«Было всё очень просто, было все очень мило:
Королева просила перерезать гранат».
Игорь Северянин
У советского поэта Михаила Светлова есть посвящение «Рабфаковке», где взгляд поэта скользит не столько по её «серенькому платью на спинке стула», сколько по страницам её учебников истории, где героинь две: Жанна Д`Арк и Мария-Антуанетта. Казнённых героинь. Светлов как бы сравнивает жертвы: девушка-воин и капризная мотовка. Обеих примирила жестокая участь. Сегодня нас интересует та вторая, «бесполезная» и хорошенькая. Та, что вошла в историю как расточительница и — разорительница, а ещё — как автор приписанного ей хамства насчёт «пирожных». Михаил Светлов, как всякий мужчина, любуется австриячкой: «Двух бокалов влюблённый звон / Тушит музыка менуэта,- / Это празднует Трианон / День Марии-Антуанетты». Но потом за всё придётся платить: «Палача не охватит дрожь / Кровь людей не меняет цвета,- / Гильотины весёлый нож / Ищет шею Антуанетты». Культ очаровательной королевы, созданный братьями Гонкурами в эру Наполеона III и Евгении Монтихо, оказался живучим и — художественно-плодотворным.
В России он обрёл черты совершенства, как обыкновенно и случается — русский ум довёл до крайности ту изысканную печаль, что крылась в расхожей фразе Талейрана: «Кто не жил до 1789 года, тот не знает всей сладости жизни». Так возникла прихотливая шалость Константина Сомова, одарившего галантную эпоху таким благоуханным флёром, что историческая реальность покажется обыденщиной рядом с «Книгой маркизы»; а питерский денди — Михаил Кузмин отозвался в стихах: «Кем воспета радость лета: / Рощи, радуга, ракета, / На лужайке смех и крик? / В пестроте огней и света / Под мотивы менуэта / Стройный фавн главой поник». И — узнаваемая сомовская тема: «Арлекин на ласки падок, Коломбина не строга».
Предгрозовое чувствие 1910-х требовало таких же аналогов из прошлого и Андрей Белый писал, будто бы нанизывая дневниковые записи: «Вельможа идёт для встречи. / Он снял треуголку. / Готовит любезные речи. / Шуршит от шёлку». Александр Бенуа охарактеризовал 1760-1780-е годы, как «...слегка усталое, помешанное на утонченности и в то же время жаждущее простоты время». Ровно таким же был и Серебряный век в России.
Правление Людовика XVI, стиль Louis Seize столь же визуально-привлекательна, как и Art nouveau со всеми его Сомовыми да Коломбинами. «Извольте! Вы, разумеется, знаете и видите, как сказал знаменитый историк, что стили бывают разных Луёв», - уверял персонаж пьесы «Баня» Владимира Маяковского, и вот нам предстоит путешествие на выставку «Monument du costume. Картины жизни конца XVIII столетия», что проходит сейчас в музейном комплексе Царицыно.
Все царицынские проекты оформляются в виде «лабиринтов» - смысловых, тематических. (Это общераспространённая парковая затея XVIII столетия - неслучайно именно лабиринт был выбран в качестве символа Галантного века у Салли Поттер в её ошеломляющем «Орландо»). Игра с пространством и попытка его засекретить, перекроить — этим увлекались в ту достославную эпоху, когда людям хотелось удивлять и — удивляться. Поэтому экспонаты предъявлены каждый раз неожиданно, с выдумкой, чтобы мы вспомнили о мудрёной машинерии, к примеру, поднимавшей и опускавшей столы в обеденную комнату. Вот — гравюра Моро, посвящённая ужину — здесь две флиртующие пары, трапеза, чтение какой-то, видимо, компрометирующей записки и — не единого слуги. Никто не прислуживает господам — всё подаётся снизу. Век разумных машин предрекали философы, а пока — дюжие слуги вертели колёса деревянных механизмов, чтобы пол раскрылся и пред взорами гостей явилась «скатерть-самобранка». Век потайных дверей и секретных комнат, открываемых нажатием малозаметной ручки. Техника и флирт — негласный лозунг времени. И — желанье спастись от подкатывающей грусти.
Впрочем, такая передовая техника была не всем доступна — в залах музея стоят обычные круглые столики — для чаепития иль игры в карты; показан и специальный рюмочный стол — с посудиной для бокалов. Сервизы французского, севрского фарфора, запатентованного позже дрезденского и петербургского, но по какой-то дрянной причине они ценились выше иных - и в Петербурге, и в Дрездене. Осьмнадцатое столетие поистине «век фарфора» - все его хотели изобрести, получить или хотя бы реквизировать, как это сделал нордический гений — Фридрих Великий, заняв Саксонию.
На выставочных стендах — не только блюда, чаши и чашечки с пасторальными сценами да вечные фигурки пастушек, но даже семейная сцена: матушку причёсывает куафёр-парикмахер, близ неё — отец семейства, дающий наставления, а рядом — няня с малолетними отпрысками. Этой фарфоровой идиллии соответствует картинка Моро «Утро франта», где снаряжают как раз мужчину — вкруг него снуют камердинеры, а дама-супруга в нетерпении ждёт, когда же наконец-то кончится сия тягомотина. В 1760-1770-х популяризировалась демонстрация частной жизни, отсюда — мода на портреты в неглиже и подобные гравюры, где зрителям предлагалось увидеть все подробности чужого бытия. В моду проникло словечко «запросто», а Мария-Антуанетта училась доить коров и пасти козочек, в чём, говорят, изрядно преуспела.
Современному человеку очень сложно внять, о какой «простоте» болтали все эти запудренные и разодетые виконты. Высокие, напоминающие башню, причёски женщин; широченные фижмы, каскады кружев, да и кавалеры не отставали — разве что к финалу столетия перестали красить лицо, переняв у англичан стойкое презрение к румянам. Вот — одна из часто публикуемых гравюр Моро: дама, заходящая в театральную ложу. Пышное платье, несусветный головной убор с перьями, цветочные гирлянды, коими пестрит подол. Тут же — два мужчины. Один — ведёт в свет, хозяин ложи, а второй — тайком целует руку прелестницы. И — камеристка, поглядывающая в сияющий зал, куда её ни за что не пустят!
Тем не менее, шло бесконечное обсуждение «мудрой природы» и Жана-Жака Руссо, а предельно-сложный костюм — не сразу, но весьма целенаправленно — становился более удобным и лёгким. Каблук делали всё ниже и устойчивее — в обиход входили пешие прогулки на дальние расстояния. Перед нами — целая витрина с туфельками бледных расцветок. Драгоценные пряжки, манерный силуэт, но тут уже прослеживается тенденция к удобству. К пониманию, что вещь — для человека, а не человек — для вещи.
Громоздкие фижмы в середине 1770-х оставили для парадных выходов — ко двору, в театр, на бал. Для иных мероприятий подкладывали подушечку faux-cul (буквально «искусственный круп») для создания заманчивого силуэта à la polonaise — на гравюре Моро, где отображён разговор в парке, одна из дам — что стоит к нам повернувшись тылом одета в платье à la polonaise. В залах экспозиции также можно увидеть схожий наряд. Это нам, людям избалованным примитивностью кроя XX-XXI столетий, вся эта мешанина лент покажется не менее внушительной, чем фижмы. Однако носить вместо системы обручей, натянутых на полотно, скромную подушечку — это, согласитесь, неимоверное облегчение.
Веера — извечные спутники прекрасной маркизы! Как же без них? Они спасают от обмороков и жары. Ими прикрывают чрезмерно смелое декольте. Они — орудия кокетства. Существовал «язык веера», при помощи которого аристократка изъяснялась с избранником, а поскольку тот «язык» знали все — даже юные барышни, только что выпорхнувшие из пансионов, то влюблённые пары придумывали свой персональный вариант коммуникаций — понятный лишь двоим. Вот — опахало с непременной сценкой, где две красавицы — в голубом и в розовом облачении оказались в компании одного кавалера — никакой гривуазности, только флирт. Фоном — типический «английский» пейзаж, где всё туманно и чуть размыто. Сентиментальность, входившая в моду, почему-то затребовала скучноватых фонов — никаких розочек на фоне бирюзового неба, как при гнуснейшей Помпадур!
Вся картина мира той поры подёрнута печалью, которую пытались заглушить всеми возможными способами — хоть прорывами в технике (начало воздухоплавания — и это эра Марии-Антуанетты!), хоть беспрестанными балами, хоть культивированием любовных наслаждений. На гравюре Моро — влюблённая парочка, а в тени - видимо, подружка дамы. То ли сторожит, не то — подслушивает. А там — бури и пламень. Веер — брошен наземь, ибо мадам уже устала обороняться, меж тем, она - колеблется. Вся композиция наполнена беспокойной динамикой и кажется, мы даже слышим разговор... В одном из залов выставки — такая вот лавочка для признаний в пылких, но не всегда возвышенных чувствах.
Стиль Louis Seize – устремление сбежать в «приват». Это начали практиковать ещё фаворитки предыдущего государя Луи XV — Помпадур и Дюбарри, не любившие парадный холод Версаля, но там очевидно — две парвеню ощущали себя тотально-чужими среди принцев и герцогинь. Однако молодая королева и её неказистый, но умный и одарённый супруг тоже привыкали ускользать из галерей, построенных ещё в эпоху Большого Стиля. Так возник Трианон, «близкий кружок», где не было величавой королевы из рода Габсбургов, а была Туанетта, Тонни, развлекавшая друзей песенками и карточной игрой. Людовик XVI, не входивший в компанию Водрейлей и Ламбаль, запирался в своих кабинетах, где упоённо... работал на станках и починял механизмы. «Простота» означала наличие собственного, внутреннего мира. Уважалось любое остренькое мнение - без жеманной выспренности, а как есть.
Идеалом виделась жизнь пейзан — их рисовали подлинно счастливыми — помимо фарфоровых пастушков, на выставке есть раздел, отображающий «игру в крестьян». Реальные труженики о ту пору ели кажется траву, наматывая её на хлеб — для создания некоего разнообразия. Но милашке-Антуанетте ужасно нравилось изображать доярку, а потому эскизы «швейцарской деревни» знакомы каждому, кто хоть раз касался темы Галантного века. Вот и она сама — скульптурный портрет. Узкое надменное личико, крошечный рот, взбитая причёска-торт. Стефан Цвейг сказал о королеве: «Трех месяцев правления ей оказалось достаточно, чтобы стать образцом для всего элегантного мира, законодательницей костюмов и причесок; во всех салонах, при всех дворах одерживает она блестящие победы». Созданная для блеска и не иссякающей радости, она достойно умерла, и с нею почила вся галантная эпоха. Если кого и убили за наивность, так это чету Бурбонов в 1793 году!
Для нас эти картины, шандалы и табакерки — лишь экспонаты. Что характерно, век Людовика XVI и Антуанетты казался далёкой сказкой уже в 1830-1840-х годах, когда могли быть живы участники и свидетели былой красы. Больше того — одеяние Пиковой Дамы, что «...сохраняла все привычки своей молодости, строго следовала модам семидесятых годов и одевалась так же долго, так же старательно, как и шестьдесят лет тому назад» - это не единичный маразм, а целое поветрие. Пожилые аристократы упорно делали вид, что всё ещё цветут акации-жасмины их младости. Юношество — посмеивалось. Но в конце 1850-х вдруг случилось «второе рококо», а повелительница мод — императрица Евгения объявила себя второй Марией-Антуанеттой. К счастью, без кровавых последствий. Но курс на обожание стиля Louis Seize был взят, и нынче он в превеликом фаворе у богатых сограждан — жаль, что в очень уж нелепом исполнении.
двойной клик - редактировать галерею
