Ввиду командировки, с 4-й частью затянул, но не критически – за 10-дневный срок, обозначенный как максимум между публикациями, не вышел.
На что необходимо обратить внимание? Прежде всего на то, что оскорбление чувств верующих у нас в законодательстве – это уголовная статья, за которую положен срок в колонии, и попрошу комментаторов, в том числе атеистов, этого не забывать. Тем более, что самих атеистов никто здесь не оскорбляет.
Еще удручает крайний догматизм, когда оппоненты демонстрируют неспособность воспринимать рациональные аргументы и, самое главное, искренне считают себя правоверными марксистами. Но при этом стоят на догме и даже не оглядываются на окружающую жизнь, замыкаясь в узком мирке собственных грез о том, «как хотелось бы», а не как есть.
Разумеется, порядки в современном Киеве, где проживает определенный персонаж, «божественными» не назовешь; скорее, это иллюстрация того, до чего доводит крайний атеизм, обостренный до фанатизма. Однако главное: эти порядки отнюдь не советские. И с трагедии 1991 года прошло достаточно времени, чтобы в любой республике бывшего СССР осознать, что прежней страны уже давно нет, что реальность такова, какова она есть, что вина за распад страны лежит не только на Горбачеве и его присных, но и на всех нас. И что в том великом Красном государстве, как в приснопамятном «датском королевстве», кое-что, наверное, было не так, если случилось то, что случилось.
Ибо будь все правильно и соответствуй догмы реальной жизни, то жили бы мы при коммунизме с 80-х годов или нет, это еще вопрос, но вот распада СССР наверное уж точно можно было избежать. Согласимся: что это явно не продукт интернационализма, скорее, поработал как раз национализм. Да и реставрации капитализма «передовая» теория советских времен не допускала, ибо «колесо истории вспять не вертится». Оказалось же, что оно еще как повернулось!
Потому обвала Союза мы не избежали. И произошедшее разрушение системы без прямого военного столкновения с противником, означает только одно: система прогнила изнутри настолько, что не смогла дать адекватного ответа на предъявленный ей исторический вызов. И положа руку на сердце, разве наше поколение, которое хорошо помнит те годы, не улавливало в них достаточно серьезной фальши? Когда говорилось одно, в соответствии с «передовой» теорией, но делалось при этом другое, а думалось – третье?
Поэтому еще раз обращаю внимание читателей на то, что возврат Красного проекта возможен ТОЛЬКО при учете выявленных при его реализации узких мест, и НИКАК ИНАЧЕ. Прямого повторения не будет, а если кто-то вознамерился прежний догматизм возвращать в жизнь, то ему придется осознать тщетность такой попытки. А если нет, то «упираясь» в заблуждения, постепенно сползти в маргинальное состояние, оказавшись даже не на обочине, а в кювете общественной дискуссии. И аргументация советских марксистских учебников здесь не подойдет и не поможет, ибо она не прошла проверки жизнью, оказалась не соответствующей действительности и потому неспособной служить руководством к действию. Это потребуется осознать и с этим смириться.
Те же, кто все равно упрямо останутся на защите ВСЕХ скрижалей погубившей СССР теоретической догматики, - это особое явление. И нужно четко понимать, что после восстановления Красного проекта основная борьба не на жизнь, а на смерть у новой, народной власти предстоит именно с ними; это будут «новые троцкисты» современности, которые подобно троцкистам 30-х годов будут хвататься за отжившие иллюзии. Только уже не «мировой революции», а того же «казарменного атеизма», например, ничуть не менее вредного и опасного. Или мистификаций пресловутого «основного вопроса философии», давно умершего, который они, вопреки логике, здравому смыслу и изысканиям современной науки, стараются оживить и вернуть в ранг мировоззренческого «абсолюта», мерила «истины».
И закончат они неминуемо тоже как троцкисты. Или, если победят, уничтожат и утилизируют страну надежнее любых империалистов и подвизающейся у них внутренней «пятой» и «шестой» колонн. Поэтому есть предложение именовать таких псевдокоммунистических догматиков «седьмой», неотроцкистской колонной.
Исходя из этого, целью и смыслом данной серии публикаций (и не только этой) является обсуждение того, как именно марксизм нужно обновлять и осовременивать, чтобы адаптировать его к XXI веку. В прежнем виде он не работает, и не видит этого только слепой. А слепым если вручать настоящее и будущее, то первое, о чем необходимо позаботиться, - это подготовиться к неминуемой катастрофе, куда они нас непременно затянут.
Что главное в обновлении марксизма?
На мой взгляд, прежде всего следует распрощаться с экономическим детерминизмом – с заблуждением о том, что все вокруг якобы определяется экономикой. Потому, что это не соответствует действительности. «Экономика – целостный взгляд на мир, но лишь с одной из сторон, - писал Фернан Бродель, основоположник мир-экономической теории, из которой выросла неомарксистская мир-системная. – Кроме экономики, есть еще политика, культура, социальная иерархия». Автор этих строк уже писал, что если «политика – это концентрированное выражение экономики», то экономика – это концентрированное выражение идеологии. Идеология – выше экономики; именно она отвечает на главные вопросы бытия: какой человек, какое общество? Не человек и общество для экономики (это, кстати, чистый либерализм), не они под экономику подгоняются, а экономика под них, экономика – для них. Для человека, для общества. И экономика должна быть такой, чтобы соответствовать представлениям народа о жизни, о ценностях, то есть о том, «что такое хорошо, и что такое плохо».
Из этого что вытекает? С одной стороны, отменяется формула «экономического базиса и политической надстройки», которая демонстрирует свою несостоятельность с конца, если не с середины XX века. Заодно обновляется и уточняется, возвращаясь из глухого виртуала в реальность, теория общественно-экономических формаций (ОЭФ).
Так что с отношениями «базиса» и «надстройки», как видим, все обстоит ровным счетом наоборот от «скрижалей». Базис – это проектная идея, в основе которой – идеология. Экономика, коллективным лицом которой являются валютная, торговая и финансовая системы, а также базовые технологии, - производное от идеологии. С другой стороны, и способ производства в марксизме XXI века не может определяться исключительно соотношением производительных сил и производственных отношений. Роботизация, например, в своем пределе вообще производственные отношения по сути отменяет. И возникает совсем иная проблема, иной вызов: эксплуататоры думают не о прибыли от людей, а о том, как от них вообще избавиться; нам же в этих условиях следует задуматься уже даже не о правах, а для начала о самосохранении. Поэтому классовый фактор, который выстраивает эту зависимость, - не единственный, есть еще цивилизационный, с которым они вместе дополняют друг друга; кстати, первым это хорошо почувствовал сам Карл Маркс, заговорив о переходе «из царства необходимости в царство свободы». Будущее марксизма – именно здесь.
Примеры? Разнузданные формы частной собственности, порожденные чубайсовской приХватизацией, не признаются русским и другими народами бывшего СССР не только по классовым причинам. Напротив, те, кто знаком с реалиями современного производственного сектора, хорошо знают, что в период кризиса 2008-2009 годов трудовые коллективы крупных предприятий сплачивались вокруг капиталистического менеджмента, соглашаясь на существенные сокращения зарплат и рабочего времени, чтобы сохранить рабочие места. И, в конечном счете, сами коллективы и производства как технологические комплексы.
ПриХватизация находится в противоречии не только и не столько с классовыми интересами трудящихся, сколько прежде всего с народными представлениями о справедливости, которые сформированы… да-да, религией. Великий Октябрь случился именно в России не только потому, что в ней соединились все противоречия капитализма, превратив ее в «слабое звено» капиталистического мира. Но и в силу того обстоятельства, что развитие капитализма, вступавшее в противоречие с основополагающими представлениями народа о справедливости, чем дальше, тем больше подминало под себя те сферы (например, торговля землей), которые в народе считались общими «от Бога». Именно поэтому религия и идеология могут взаимно замещать друг друга в проектном фундаменте проектной идеи. И не нужно понимать это буквально – что якобы либо идеология, либо ее вытесняет религия. Нет, речь идет не об антагонизме, а о симбиозе («симфонии»), подобном византийскому, когда светская власть отвечала за материальную сторону жизни, а церковь – за духовную (желающим завопить об отрицании духовности напомню истматовское подразделение культуры на материальную и духовную).
Как эту формулу воплотить практически? А вот именно это почти полностью удалось И.В. Сталину. Именно у него следует поучиться тому, как выстраивать отношения со священноначалием таким образом, чтобы церковь, природа которой двойственна (с одной стороны, она – «тело Христово», то есть «не от мира сего», с другой – социальный институт), в этой своей второй ипостаси становилась важнейшей государственной скрепой. И поддерживала светскую власть в ее державных начинаниях. И если кто-то считает весомость такой поддержки эфемерной, то он очень сильно заблуждается. Повторяю: учитесь у И.В. Сталина, а не спорьте с ним!
Есть ли не «разнузданные» формы частной собственности? Конечно, есть. Если взять экономику социализма, то в отличие от СССР, в странах народной демократии доминирующей формой собственности в промышленности являлись народные предприятия – акционерные общества с контрольным пакетом у трудового коллектива. Миноритарные акционеры, которые в сумме не дотягивали до блокирующего пакета, не могли влиять на стратегию, которая вырабатывалась директоратом и утверждалась общим собранием коллектива.
В формате статьи, да еще сосредоточенной на диссертационной концепции автора, вряд ли правомерно разбирать и другие назревшие обновления марксизма; просто поверьте на слово, что это – не единственное. Или проверьте – здесь (в конце первого раздела). В глобальном мире XXI века, как и в глобальном мире века XX, залог успеха – и в этом советский опыт неоценим и бесценен - создание рядом с капитализмом собственной, некапиталистической мир-системы. Со своей проектной идеей, своим проектным ядром, то есть опорной страной, со своей проектной элитой. И разумеется со своими валютной, торговой и финансовой системами. Нынешняя власть и нынешняя оппозиция, включая даже лучших ее представителей (пример Сергея Глазьева), ограничивается тем, что либо выпрашивает, либо требует у «мирового управдома» квартиру в «общем мировом доме» получше – большим метражом и видом, скажем, на озеро, а не на помойку. Но она не поднимается и даже боится заикаться на тему, что дом этого «управдома», в котором она обретается в расчете на «равноправие», которого не будет, потому что его не будет никогда, нужно вообще покинуть. Отойти от него на определенное расстояние и построить свой собственный, раздавать квартиры в котором на правах управдома мы уже будем сами.
Именно такой «дом» под названием «мировая социалистическая система» и был построен Советским Союзом, и именно в этом главная историческая сверхценность советского опыта. Он доказывает функциональность и принципиальную осуществимость этой модели, а также ее способность защитить себя, выиграв прямое военное столкновение с вышедшей из себя капиталистической военной машиной, принявшей на себя для этого нападения черный облик фашизма.
Ну а теперь – ко второй половине третьего параграфа. Как помним, в первой части рассматривались особенности генезиса и эволюции иудейского и христианского глобальных (цивилизационных) проектов; здесь с той или иной степенью «погружения» в соответствующий материал рассмотрены все остальные. К параграфу приплюсовываются общие выводы по главе, которые тоже будут кстати: «повторенье – мать ученья».
Главное – не забывать, что сноски и инициалы из текста убраны, что сам текст – десятилетней давности, а также, на этом настаиваю особо, - что словосочетание «глобальный проект» следует читать как «цивилизационный проект». Этот методологический промах автора объясняется тем, что теория миропроектной конкуренции Сергея Кургиняна, полностью достроившая проектную модель, получила широкую известность уже после написания этого текста.
2.3. Типология глобальных проектов
<…>
2. Мусульманский (исламский) глобальный проект.
Отличительные черты мусульманского глобального проекта проявляют себя в обеих упомянутых сферах – цивилизационной и геополитической. В цивилизационной сфере известными отечественными востоковедами - Примаковым и Моисеевым, а также Беляевым и другими видными учеными подчеркивается особенно сильное влияние на исламскую цивилизацию религиозного фактора. Рассматривая этот вывод с проектной точки зрения, Хазин и Гавриленков отмечают внутреннюю органичность ислама, не отделяющего идею (систему ценностей) от фактически инкорпорированной в нее нормы (исламского кодекса законов и правил, определяющих образ жизни). На их взгляд это, с одной стороны, препятствует восприятию исламом западной технологической цивилизации без существенной коррекции идеи (и следовательно осложняет кристаллизацию самого глобального проекта), а с другой, существенно увеличивает его мобилизующий потенциал. (Гизе, Кацура и другие сторонники западной ценностной системы, употребляя соответствующую проектную терминологию, объясняют пассионарность ислама ограничениями личных свобод). С другой стороны, как следует из трудов Леонтьева, Примакова, Тойнби, Шпенглера, Льва Гумилева, Степанянца и др., на протяжении своей эволюции идея исламского глобального проекта подверглась ряду существенных корректив, обусловленных конкуренцией за проектное лидерство среди потенциальных «опорных» (проектных) государственностей.
В VII в. произошло разделение ислама на суннизм и шиизм; последний инкорпорировал обращенный в ислам древнеперсидский зороастризм – завершенный глобальный проект, просуществовавший более 1,2 тыс. лет. В отличие от христианства, разделение которого на западное и восточное имеет четкое цивилизационное и геополитическое выражение, в исламе шиитское меньшинство фрагментарно переплетено с суннитским большинством, что в VII-XIII вв. оказывало значительное воздействие на формирование и развитие «опорной» государственности – Арабского халифата. Правящие династии Халифата осуществляли тактику межконфессионального балансирования, из чего следует его общеисламская, а не суннитская проектность. Отдельное рассмотрение суннитского и шиитского проектов с точки зрения преемственной конкуренции (то есть как базовых) по-видимому правомерно со второй половины IX в., то есть с начала дезинтеграции Халифата. Однако на фоне его ослабления и распада проявились и другие потенциальные «опорные» государственности, что специалистами связывается с цивилизационным распространением ислама в XIII-XV вв., обусловленным обращением в него монгольских кочевых племен. Так, на роль «опорной» государственности претендовали: в XI-XII вв. государство сельджуков, интегрировавшее базовый туркменский этнос с персами, курдами, турками; в начале XIV в. при хане Узбеке - Золотая Орда, а также образовавшиеся на североафриканской периферии бывшего Арабского халифата суннитские и шиитские государства. В конце XIV – начале XV вв. в качестве проектного лидера выдвинулось мощное государство Тимура; обусловленное этим возвышение Центральной Азии (Самарканд, Бухара), как указывал Тойнби, продолжалось до XVI в. Распад Золотой Орды также усилил претензии на проектную преемственность со стороны Крымского ханства. С переходом глобального лидерства к Европе в рамках исламской цивилизации наконец сформировалась доминирующая тюркская «опорная» государственность в виде созданной на рубеже XIII-XIV вв. Османской империи. В конкуренции с шиитской Персией ей удалось не только восстановить проектную преемственность Арабского халифата (с 1517 г. султаны носили признававшийся духовенством титул служителей Мекки и Медины), но и во второй половине XIX в. перехватить у Центральной Азии инициативу в реализации проектной идеи нового течения – панисламизма, выступившего за объединение всех мусульман. Светская трансформация османской государственности в результате I мировой войны и кемалистской революции (то есть замещение в цивилизационном генезисе религии идеологией) подобно аналогичным процессам в континентальной Европе и России не только перевело османский (турецкий) проект в латентную форму, но и превратило его в объект вовлечения со стороны западной цивилизации. Соответственно панисламистский проект отделялся от проектной преемственности Османской империи, которая, пребывая в латентной форме, в целом сводилась к складывавшемуся в начале XX в. пантюркизму.
На этом историческом фоне начал активно проявлять себя конкурирующий с панисламизмом ортодоксальный проект ваххабитов, создавший во второй половине XVIII в. на Аравийском полуострове собственную «опорную» государственность. В современных условиях конкурирующие мусульманские проекты – умеренный и радикальный, сохраняя актуальность, сталкиваются с рядом трудностей: панисламизм не имеет «опорной» государственности, базируясь на международных организациях («Исламская конференция», «Дом сближения мусульманских течений» и др.). «Опорная» государственность ваххабитского проекта (Саудовская Аравия) в свою очередь недостаточна для проектной экспансии в силу относительной толерантности правящей династии. Кроме того, она испытывает сильное внешнее и внутреннее давление со стороны исламизма – другого радикального идейно-политического течения, ставящего целью создание глобального теократического государства. Доктрина исламизма, как указывают Примаков, Марков и другие ученые, сформирована с участием самого ваххабизма и предполагает воссоединение и институционализацию обеих ветвей исламского проекта – суннитского и шиитского - на основе сочетания легального и тайного институционального участия. (Показательно, что в отличие от западной «магистральной» преемственности в мусульманском проекте не получил развития феномен «элитарных» латентных институтов). Не располагая «опорной» государственностью, исламизм, с одной стороны, максимально использует опыт тайно-институционального участия – исламских сект, орденов и братств рационалистической направленности, которых по данным Медведко к началу XX в. насчитывалось около трехсот. (Нерационалистические – мистические - тайные общества в исламе представлены различными направлениями суфизма; как указывают исламоведы, в ряде случаев ввиду некоторых догматических особенностей они могут служить своеобразной «площадкой» межцивилизационного диалога, например, между исламом и восточным христианством, что по-видимому сыграло немаловажную роль в формировании современной российской цивилизации). С другой стороны, исламизм может вступать во взаимодействие с легальными, латентными и тайными институтами других проектов, прежде всего западных. Одни ученые и специалисты в связи с этим указывают на вовлечение исламизма в противостояние глобальных проектов, конкурировавших в холодной войне. Другие, прежде всего Барабанов, отмечают трансграничный характер взаимодействия международно-террористических организаций, воздействующих на процесс глобализации как прямо, так и косвенно. Третьи, например бывший директор «Моссад» Шавит и бывший министр технологий ФРГ фон Бюлов, а также Богатуров, Кургинян, Хазин, допускают, что в современных условиях исламизм может использоваться в интересах контролируемых Западом транснациональных «сетей», включая соответствующие глобально-управленческие институты. Исследуя корни международного терроризма, Калачев, Коулмен, Решетников, Харабет и другие ученые и аналитики подчеркивают заинтересованность в таком взаимодействии ряда влиятельных политических кругов и держав. В частности, выделяются материально-техническое обеспечение, идеологическая и политическая поддержка исламизма, предоставление мест постоянной дислокации, слияние с наркобизнесом, доходы от которого направляются на финансирование подрывной деятельности против правительств и дестабилизацию целых регионов, а также взаимодействие террористических организаций с транснациональными корпорациями (ТНК) и спецслужбами ряда западных государств. В связи с этим отмечается связь руководства международно-террористической организации «Аль-Каида» с пользовавшимся активной поддержкой Запада сопротивлением советскому присутствию в Афганистане в 1980-х гг., а также на поддержку прозападным режимом Пакистана в первой половине 1990-х гг. движения «Талибан». Кроме того, обращает внимание односторонняя реакция Запада на подавление антиправительственного мятежа 2005 г. в Узбекистане, ответственность за который несет еще одно международно-террористическое движение - «Хизб-ут-Тахрир». Принципиальность расхождений панисламистского проекта с ваххабитским и исламистским объясняется на примере их отношения к концепции джихада: панисламизм трактует его как духовную войну за внутреннее совершенство, ваххабизм – как борьбу за подавление светских тенденций в исламе и придание ему ортодоксального характера, а исламизм – как священную войну по обращению в ислам всего человечества.
Таким образом, с одной стороны, имеет место действительное стремление исламизма к созданию теократических «опорных» государств, которые он рассматривает как базу дальнейшего распространения террористической экспансии. (Соответствующие попытки предпринимаются в Афганистане, Таджикистане, Узбекистане, на российском Северном Кавказе, в Крыму). С другой стороны, нельзя отрицать попыток определенных сил в ведущих странах Запада использовать его для дальнейшего продвижения своего влияния и оказания в этих целях воздействия на внутреннюю обстановку в России, на Украине, в Центральной Азии и на постсоветском пространстве в целом, а также в Пакистане, Индии, Китае и т.д.
В геополитической сфере мусульманский глобальный проект по мнению автора диссертации связан с двумя аспектами – историческим и международно-политическим. Исторический аспект указывает первопричину чрезмерной жесткости проектной конкуренции, не позволившей кристаллизоваться единому исламскому глобальному проекту – борьбу за контроль над Великим шелковым путем. Для России важность данного аспекта обусловлена как ее сопредельностью с исламскими государствами, так и превращением ислама в начале XIV в. в фактор внутренней политики – упомянутым участием его тюркской ветви в формировании российской цивилизации. Бердяев, Георгий Вернадский, Ключевский, Семенов-Тян-Шанский, Сергей Соловьев и особенно евразийцы обусловливают геополитическое единство России соединением лесных зон европейской и азиатской частей страны с помощью Великой степи, окаймленной с юга горными хребтами. (Показательно, что западные историки, например Пайпс, пытаются разорвать это единство, ограничивая геополитический ареал России на границе Европы и Азии зоной смешанных лесов). Подчеркивая органичность взаимодействия России с исламом, Савицкий указывал на огибающий Россию характер исламской проектной экспансии, оставляющей нашу страну в качестве «неподвижного центра, на который опираются неевропейские культуры».
Влияние международно-политического аспекта в исламе неоднозначно. С одной стороны, оно связано с конкуренцией потенциально проектных исламских стран – суннитских (Египет, Иордания, Саудовская Аравия) и шиитских (Иран) и неурегулированным ближневосточным конфликтом. Геополитическое воздействие обусловленного им комплекса проблем усиливается продолжающейся войной в Ираке, в которую вовлечены интересы практически всех стран региона, и сохраняющейся угрозой вооруженного конфликта между США и Ираном. Обусловленная указанными факторами нестабильность усиливается сохраняющейся актуальностью американского плана «Нового Ближнего Востока», что существенно осложняет легальную институционализацию исламского глобального проекта, объективно способствуя расширению сферы влияния тайно-институциональной деятельности. С другой стороны, как указывают Бжезинский, Гаджиев, Малашенко, Цымбурский и др., на этой основе формируется опоясывающая Россию «дуга нестабильности» - сплошная лимитрофная зона протяженностью от Балкан до Тибета. В постсоветском секторе лимитрофа, начиная с первой половины 2000-х гг., разворачивается конкурентное противостояние западного (англосаксонского) и российского глобальных проектов, которое ведется как в цивилизационной, так и в геополитической (геоэкономической) сфере.
Таким образом, несмотря на формирование мусульманской цивилизацией целого ряда мощных государств, проектная преемственность между ними не привилась, что по мнению Льва Гумилева, Медведко и других исследователей, обусловлено этническим фактором. Каждый новый проект, способный выступить в качестве базового, фактически кристаллизовался заново, завершаясь либо распадом на мелкие государства, лишенные проектного потенциала, либо военным разгромом и внешним завоеванием. Единственный и уникальный для исламского проекта опыт формирования проектной преемственности Османской империей в начале XX в. был прерван, причем по-видимому непосредственно в преддверие новой проектной трансформации. С одной стороны, это не позволяет однозначно решить вопрос о включении мусульманского глобального проекта в перечень «магистральных» преемственностей, хотя его соответствующий потенциал не вызывает сомнений. С другой стороны, отсутствие легального проекта способствует его кристаллизации в форме радикального исламизма, тесно связанного с международным терроризмом и возможно глобально-управленческими императивами, а также институтами и структурами Запада.
Рассматривая историческую перспективу мусульманского проекта, Хазин и Гавриленков тонко подмечают близость его проектной идеи социализму. Справедливость данной аналогии по мнению соискателя подтверждается характером кристаллизации коммунистического проекта в XIX в., начинавшейся, как будет показано ниже, также с формирования не «опорных» государств, а «опорных» международных институтов.
3. Монгольский языческий проект (империя Чингисхана).
В начальной, идеальной стадии данный глобальный проект сложился на основе «Великой Ясы» (свода законов) Чингисхана, обусловившей правовую и политическую организацию монгольских степных кочевых племен. Быстрый переход в проектную стадию обусловлен племенной централизацией. В цивилизационном контексте успех проектной экспансии объясняется толерантным характером монгольской ассимиляции завоеванных народов - отсутствием препятствий их вероисповеданию. Активизация проекта, начавшаяся в XIII в., была связана с продвижением монголов вглубь территорий, занятых мусульманской, а также восточной и западной христианскими цивилизациями. Противоборство с Западом привело к фактическому цивилизационному и геополитическому разграничению; с православной Русью в то же самое время были установлены отношения данничества. Взаимодействие с исламом завершилось в XIV в. обращением Золотой Орды в мусульманство. В результате этой проектной трансформации, вызвавшей ожесточенную внутриполитическую борьбу, монгольский языческий проект прекратил существование, что обусловлено как цивилизационными причинами - расколом рода чингизидов по религиозному признаку и попеременным воцарением в Золотой Орде мусульманских и языческих ханов, так и геополитическими - постепенным раздроблением и ликвидацией единой «опорной» государственности.
4. Буддистский проект положил начало трем «цепочкам», которые пребывают в латентной форме, находясь в стадии выбора проектной идеи. Общей чертой побочных буддистских проектов при этом является тесное взаимодействие и переплетение их ценностной (идеальной) основы с местными народными верованиями и формирование множества течений, направлений и сект:
Конфуцианский (китайский) проект.
Специфика кристаллизации китайского проекта заключается в двойственности миропорядка, сложившегося на рубеже Р.Х. - наличии двух центров - Римской империи на западе Евразии и китайской империи Хань на востоке – по сути изолированных друг от друга самостоятельных миров, каждый из которых рассматривал себя в качестве глобального.
Как указывается в трудах Тихвинского, а также Бажанова, Гельбраса и других видных синологов, цивилизационную основу китайского проекта составило переплетение на протяжении I тысячелетия н.э. конфуцианства и даосизма как автохтонных китайских учений, соединивших в себе начала веры и разума, с буддизмом, проникшим в страну в I в. н.э. Конфуцианство приобрело статус государственного учения в I в. до н.э.; в IX-XI вв. оно окончательно утвердилось в этом качестве, выступив основой формирования идеи китайского проекта в целом. Проектные трансформации (по мнению соискателя, более справедливо именовать их проектным возобновлением), в отличие от других глобальных проектов, носят горизонтальный характер: не выделяя побочных проектов, они воспроизводятся в каждом новом периоде государственной централизации в виде преемственности меняющих друг друга династий. С интеграционной конкуренцией указанных течений связано формирование тайных обществ, создающихся преимущественно на буддистской основе, выступающих в оппозиции к имперскому центру. В Средние века с деятельностью ряда тайных сект (например, секты «Белый лотос») связан ряд крестьянских восстаний; в современных условиях внутренней межконфессиональной толерантности их активность практически локализована в Тибетском автономном районе. Отсутствие легальной опоры тайного институционального участия, причем, как буддистского, так и исламистского, проявляющего себя в Синцзян-Уйгурском автономном районе, создает благоприятную почву для воздействия на эти течения со стороны внешних латентных и тайных институтов (собственная латентная институциональность в китайском проекте как и в исламе не сложилась). Соединение указанных факторов возможно поддерживает существующие в указанных регионах сепаратистские тенденции и течения.
Основу китайского глобального проекта в геополитической сфере составляет конфуцианская доктрина абсолютного превосходства над окружающими народами. Уникальное географическое положение - внутриконтинентальное, но вне «Хартленда» и лимитрофов - способствовало обособлению Китая в зоне юго-востока Евразии. В современных условиях она расширяется ввиду обладания страны ядерным и космическим статусом.
Начавшись в III в. до н.э., централизованное обособление продолжается по настоящее время, прерываясь периодами государственной раздробленности или внешней зависимости. С одной стороны, в данную циклическую модель в целом вписывается и современная КНР. Как и в случае с Россией, интеграция традиционного проекта с коммунистическим выступает инструментом государственной централизации и освобождения страны от продолжавшейся с середины XIX по середину XX вв. внешней зависимости – западной и японской. В первой половине 1960-х гг. в китайском руководстве сформировалось и возобладало представление также и о зависимости от СССР. С другой стороны, современная активизация китайского глобального проекта, связанная с успешными реформами 1970-1980-х гг., протекает уже не в изоляции, а в условиях глобализации и вовлечения Китая в конкуренцию с западной проектной преемственностью. Отмечая, что Китай пока не осуществил проектного выбора, Хазин, Гавриленков и Григорьев указывают на три его возможных варианта:
- создание национальной империи (именно данный вариант по-видимому имеет в виду Бжезинский, указывая на Китай как не на мировую, а на региональную державу);
- продолжение трансформированного и адаптированного к современным условиям коммунистического проекта;
- объединение с исламским проектом на основе близких по своему содержанию ценностей коммунистической и исламской идей (взаимная адаптивность которых, по Хазину и Гавриленкову, доказана опытом советского проекта, интегрировавшего тюрко-исламский сектор российской цивилизации).
Данный перечень имеющихся у Китая вариантов проектного выбора представляется неполным. Во-первых, в него как указывает Бжезинский, рассматривающий потенциальные угрозы американскому лидерству, правомерно включить также:
- возможный китайско-японский союз (отдельной темой в рамках данного вопроса являются требующие специального исследования перспективы воздействия на формирование подобного проекта со стороны возможной интеграции Республики Корея и КНДР);
- союз с Россией в рамках «широкого» евразийского проекта, например, Шанхайской организации сотрудничества (ШОС);
- их совместную (возможно также и с участием Индии) «игру или контроль над мусульманским Югом»; отметим, что Хазиным и Гавриленковым такая перспектива ввиду видения исламского мира объектом потенциальной конкуренции России с Китаем даже не рассматривается;
- углубление и придание стратегического характера осуществляемой в настоящее время Китаем активизации латиноамеринского (ибероамериканского) глобального проекта, вплоть до межпроектной и следовательно межцивилизационной интеграции, которая могла бы рассматриваться в русле конкуренции с западной проектной преемственностью – как инструмент преодоления американской «доктрины Монро».
Во-вторых, рассматривая перспективы проектного выбора, в преддверие которого находится современная КНР, Хазин и Гавриленков во многом руководствуются идеологическими стереотипами второй половины 1960 – первой половины 1980-х гг., которые опровергаются исследованиями современных российских синологов. Между тем уникальная цивилизационная идентичность и геополитическое положение Китая оставляют стране еще одну, наиболее органичную возможность: не возглавлять и не участвовать ни в одном из указанных проектов, следуя проверенной историческим опытом практике проектного обособления и уклонения от конкуренции и продолжая сосредотачивать усилия на внутреннем развитии. Данный вариант предполагает не отказ от коммунизма и не выбор в его пользу, а сохранение его в качестве базовой идеологии вплоть до следующего разрыва проектной преемственности, возобновление которой может быть осуществлено уже в ином идеологическом оформлении. Подобный выбор Китая соискателю представляется наиболее вероятным. Существующее же представление о готовности страны совершить проектный выбор, обусловленное его проектной активизацией скорее всего может быть объяснено особым значением для Китая двух проблем - упомянутого тибетского и уйгурского сепаратизма, а также необходимостью воссоединения с Тайванем, разрешение которых в национальных интересах требует широкой международной поддержки.
Синтоистский (японский) проект.
Цивилизационный аспект японского проекта, с одной стороны, обусловлен тесным переплетением китайского конфуцианства, а также буддизма с синтоизмом - государственной религией второй половины XIX – первой половины XX вв., упроченным частичным восприятием синтоизмом конфуцианской и буддистской этики. С другой стороны, само формирование проекта как глобального, осуществляется во второй половине XIX в. соединением государственной (императорской) власти и движения самураев, сочетающего легальное и тайное институциональное участие.
В отличие от свойственного России, Китаю и исламу противостояния легальных и тайных институтов, создающего почву для внешнего тайно-институционального влияния, японский проект до 1945 г. развивался органично. Это привело к фактическому соединению легальных и тайных форм самурайской институциональности, располагавшей поддержкой императорского престола.
Осуществляя интенсивную внешнюю экспансию, начатую русско-японской войной 1904-1905 гг., синтоистский проект не только адаптировал западную модель совмещения легального и тайного институционального участия, но и опередил ее, сформировав эффективную вертикально-интегрированную иерархию. Данный вывод подтверждается геополитическим аспектом: островным расположением Японии, воспроизводящим в АТР геополитическую расстановку сил, свойственную европейской оконечности Евразии. (По аналогии с Великобританией, Бжезинский характеризует положение Японии как «блестящую изоляцию»).
После II мировой войны японский проект перешел в латентную форму. Однако, несмотря на включение в западный (англосаксонский) проект, а также занятие в 1970-е гг. важных позиций как в легальном (членство в «группе G7»), так и в латентном институциональном секторе данного проекта (Трехсторонней комиссии), Япония в настоящее время тем не менее сохраняет выбор дальнейшего проектного развития. В упомянутом докладе Трехсторонней комиссии отмечается, что Япония подверглась инновационной эрозии, связанной с принятием конституции 1947 г., лишь на институциональном уровне; вследствие этого японское общество в наибольшей степени среди участников «трехстороннего» процесса сохранило традиционный мобилизационный потенциал.
Как указывают специалисты, перспективы проектного выбора Японии обусловлены стремлением, с одной стороны, укрепиться в западной проектной преемственности, обеспечив прочность позиций в рамках проекта «Новый мировой порядок», а, с другой, опираясь на «японское экономическое чудо», получить достаточную свободу глобального маневра в случае перехода этого проекта в кризисную стадию. Спектр вариантов проектного развития в этом случае включает:
- адаптацию западной преемственности к укреплению роли Японии как потенциального лидера или одного из лидеров в условиях обсуждаемого переноса «мирового центра» в АТР;
- выход из западного проекта с возобновлением собственного глобального проекта или формированием в АТР «широкой» проектной межцивилизационной коалиции - в том или ином составе;
- расширения проектной самостоятельности возобновлением экспансии, распространение которой по свидетельству Переслегина, Александра Собянина и других представителей экспертного сообщества возможно в трех направлениях: дальневосточном – с выходом вглубь юго-восточных регионов России и китайской Манчжурии, а также австралийском и латиноамериканском.
Указанный проектный выбор (Бжезинский расширяет его за счет разделения каждого из вариантов еще на два) возможно определяет содержание современной национальной стратегии Японии. На его актуальность в частности может указывать осуществляемый пересмотр ряда ключевых положений конституции, связанных с вопросами национальной безопасности, а также острая внутриполитическая борьба по вопросу взаимоотношений с Китаем и т.д.
Индуистский (индийский) проект.
Цивилизационный аспект связан с индуизмом, образованным переплетением буддизма с ведизмом и брахманизмом. Кристаллизация глобального проекта затруднена историческим нахождением в узловой зоне соприкосновения четырех цивилизаций – мусульманской, конфуцианской (китайской), российской и собственно буддистской. Соседство с исламом имеет внутренний аспект: сохраняющийся конфликт в Кашмире. Кроме того, на протяжении XVIII – первой половины XX вв. сказывалась колониальная зависимость страны от Великобритании. Геополитический аспект, по мнению специалистов, обусловлен, во-первых, выгодным полуостровным расположением; во-вторых, - ядерным статусом; в-третьих, - наличием неурегулированных локальных конфликтов практически по всему периметру сухопутных границ, прежде всего с Китаем и Пакистаном - державами, также обладающими ядерным оружием. Формирование индийского проекта как глобального связано как с вхождением в число великих мировых держав, так и через участие в системах стратегических союзов - группе БРИК (при условии ее международной институционализации) или ШОС.
Ввиду вышеизложенного, возможный проектный выбор Индии обусловлен необходимостью международного участия в урегулировании пограничных конфликтов. С одной стороны, отмечается развитие военно-технического сотрудничества с Россией (как правопреемницей СССР) и США; с другой, - стремление к интеграции с ШОС как региональным блоком, выступающим важным фактором поддержания военно-политической стабильности в АТР.
5. Африканский и латиноамериканский (ибероамериканский) проекты.
Как отмечается специалистами (Коваль, Семенов, Шемякин и др.), с одной стороны, данные цивилизации не могут рассматриваться изолированно друг от друга ввиду тесной связи ряда африканских государств с Латинской Америкой в рамках ибероамериканской цивилизации, объединяющей бывшие колонии Испании и Португалии. С другой стороны, определенное влияние в Африке оказывается вхождением различных стран региона в другие цивилизации. Так, проект Африканского союза выдвинут группой средиземноморских арабских государств, принадлежащих к мусульманской цивилизации, а наиболее развитое государство – ЮАР – входит в англосаксонскую субцивилизацию, являясь второразрядным субъектом «глобального центра». Кроме того, на континенте традиционно сильны позиции Франции. В Латинской Америке особую роль играет субцивилизационная обособленность Бразилии (входящей в группу БРИК), а в испаноязычной части - конкуренция между Мексикой и Аргентиной. В ряде государств обоих континентов достаточно активно проявляет себя идеологический фактор, замещающий религиозный (Куба, Венесуэла, Боливия, Чили и др.), а также влияние Китая. Из этого следует определенная проблематичность кристаллизации «опорной» государственности, осложняющая выбор «базового» глобального проекта и его формирование.
* * *
Проведенный анализ позволяет сделать ряд выводов, которые, ввиду взаимодополняющего характера данной и предыдущей частей работы, одновременно являются выводами по второй главе исследования.
1. Глобализация как процесс, являющийся ключевым фактором наблюдаемой трансформации государственных суверенитетов, представляет собой совокупность важнейших тенденций мирового развития, отраженных как структурированием, универсализацией и интеграцией мировых связей, так и политикой глобализма, обслуживающей интересы и идеологию ведущих государств англосаксонского «глобального центра» – Великобритании и США. Объективный (материальный) аспект глобализации проявляет себя в растущей, но при этом нейтральной в социальном и политическом отношениях взаимосвязи и взаимозависимости мира; субъективный (идеальный) – в общей направленности данного процесса, связанного с переходом глобального политического лидерства от континентально-европейских государств к англосаксонским.
Техноэкономический характер глобализации обусловлен феноменом технологического общества, изначально сложившегося на англосаксонской островной периферии Запада за счет доминирования технологической надстройки над христианским социокультурным фундаментом цивилизационного генезиса, характерным для большей части континентальной Европы. В свою очередь последующее распространение технологического общества на весь Запад и за его пределы, представленное глобализацией, тесно связано с замещением религиозной основы социокультурного фундамента идеологической.
Таким образом, цивилизационный аспект современной глобализации проявляется прежде всего в углублении секуляризации - постоянно расширяющегося преобладания материальных, технологических факторов социально-экономического и политического развития над идеальными, социокультурными, а также стремлением англосаксонского «глобального центра» экстраполировать секулярную модель на весь мир. Другой, геополитический аспект глобализации обусловлен распространением влияния «морских» (островных) англосаксонских держав на «сухопутную» континентальную Европу, историческую основу которого составляет британская политика равновесия.
Институциональной формой и функцией глобализации выступает глобальное управление, с которым связано внешнее происхождение ряда ключевых внутриполитических процессов в цивилизациях, государствах и элитах, выступающих его объектами.
2. Прерывистый характер глобализации, обусловленный ее цивилизационной принадлежностью, формирует устойчивые представления о множественности глобализаций. Данный теоретический вывод, подкрепленный различием континентально-европейских и англосаксонской моделей глобализации, находит практическое выражение в конкуренции глобальных проектов. Представляя собой научную категорию, а также концепцию, претендующую на собственное оригинальное объяснение закономерностей всемирно-исторического процесса, глобальный проект является инструментом экспансии, ставящей целью достижение трансцивилизационного или даже глобального влияния проектной цивилизации путем распространения систем ценностей, созданных совокупностью ее культурных, исторических, социальных, государственных и иных традиций. Наличие или отсутствие у тех или иных цивилизаций глобальных проектов обусловливается кристаллизацией проектной задачи, а также формированием соответствующего ей проектного центра, ядро которого представлено проектной элитой.
Типология глобальных проектов обусловлена стадиальностью эволюции всемирно-исторического процесса и включает четыре основных проекта - ветхозаветный (иудейский), мусульманский (исламский), монгольский (языческий), буддистский, послуживших основой существующего проектного многообразия. Начало его формированию положено кристаллизацией христианского глобального проекта, выделение которого из ветхозаветного (иудейского) связано с Р.Х.
3. Базовыми характеристиками глобального проекта выступают:
- сферы проектной деятельности (конкуренции): экономика, демография (включающая как количественные, так и качественные параметры), идеология (связанная отношениями взаимного замещения с религией);
- признаки: идеальная основа глобального проекта, включающая проектную идею (систему ценностей) и норму (систему смыслов), а также материальная основа – система разделения труда (валютная, хозяйственная и торговая системы);
- стадии проектной эволюции: идеальная (связанная с распространением идеи, ее нормативной адаптацией), проектная (формирование проектного центра и элиты), кризисная, либо завершающая проект, либо преобразующая его норму, а также в ряде случаев и идею при помощи проектной трансформации – кристаллизации на месте прежнего проекта нового, связанного с предыдущим отношениями преемственности.
В связи с приведенными характеристиками выделяется ряд важных закономерностей. Так, условием победы в проектной конкуренции является устойчивое доминирование в двух сферах проектной конкуренции из трех.
Осуществление проектной трансформации обусловливается способностью нормы к модернизации, а идеи – к нормативной адаптации, не нарушающей ее адаптивных возможностей, выход за рамки которых влечет либо коррекцию идеи, либо ее разрушение. Трансформация основного проекта из проектной стадии связана с эволюционным развитием, в ходе которого формируется побочный проект следующего, высшего уровня (порядка). В случае перехода основного проекта в кризисную стадию трансформация как правило осуществляется в форме «магистральной» революции или войны; альтернативой революционной или военной трансформации проекта является его завершение.
4. Методологическим фундаментом исследования глобальных проектов выступает распространение на глобальную проблематику системного анализа, рассматривающего международно-политические процессы через призму проектного подхода. В отличие от утопии, футурологии и глобального моделирования, как форм системного исследования моделей будущего, зависящих от субъективного выбора исходных параметров, глобальный проект отражает объективную реальность, выраженную конкуренцией с другими глобальными проектами. Оперируя проектным планированием - построением организационных систем и структур управления, а также управляемой деструкцией конкурирующих систем, проектная элита институализирует цивилизационную экспансию, а в случае успеха – и глобализацию в целом.
Продолжение того или иного глобального проекта связано с проектными трансформациями. Две и более трансформации, осуществленные непрерывно, формируют «магистральную» проектную преемственность. Сравнительный анализ исторической эволюции различных проектных цивилизаций позволяет считать «магистральными» преемственности западного (англосаксонского) и российского (советского) глобальных проектов. «Магистральным» проектным потенциалом также обладают мусульманский и конфуцианский (китайский), а также коммунистический глобальные проекты.
Поражение в межпроектной конкуренции ведет либо к переходу глобального проекта в латентную форму, либо к его завершению.
5. В рамках конкуренции проектными элитами формируются легальные, латентные и тайные институты, представленные государствами, международными, межгосударственными и неправительственными организациями, ведущими транснациональными корпорациями, а также тайными обществами и формирующейся на их основе системой структур, свободных от соблюдения международного права и выполнения международно-договорных обязательств. Совмещение легальных институтов с латентными и тайными повышает проектную конкурентоспособность и облегчает соответствующим глобальным проектам продолжение преемственности. Противостояние легальным институтам со стороны латентных и тайных, управляемых или контролируемых внешними центрами, наоборот, формированию такой преемственности препятствует. Кроме того в этом случае деятельность латентных и тайных институтов вступает в очевидное противоречие с национальными законодательствами, а оказываемая им внешняя поддержка, маскируемая с позиций «двойных стандартов» под защиту ценностей, не являющихся для данного общества автохтонными, может быть охарактеризована как иностранное вмешательство во внутренние дела соответствующих государств.
6. Методология разделения легального, латентного и тайного институционального участия при сохранении их общей управляемости, обусловленной единством проектных задач в цивилизационной и геополитической сферах, закладывается сочетанием рационалистического и мистического начал в иудейском модернизме. Данная модель взаимоотношений легальных и тайных (латентных) институтов впоследствии была заимствована средневековыми рыцарскими орденами, соединившими католическую догматику с тантризмом восточных верований, а также орденом иезуитов, сформировавшим вертикальную иерархию, основанную на непосредственном подчинении Римским папам, автономную от остальных институтов Ватикана. С формированием капитализма, англосаксонским ядром западной цивилизации на указанных методологических принципах формируются тайные и латентные общества и институты Нового и Новейшего времен. К ним относятся регулярное и нерегулярное масонство, «Общество Круглого стола» и вышедшие из него глобально-управленческие структуры, обеспечивающие глобальное распространение государственной политики и проектных задач Великобритании и США по формированию «Нового мирового порядка».
Применение проектной концепции исключает свойственное конспирологической «теории заговоров» рассмотрение латентных и тайных институтов самостоятельными глобальными проектами, а их деятельности - в контексте прямой проектной преемственности по отношению к мистическому направлению в иудаизме или сионизму. Предлагаемый проектной концепцией научный подход к исследованию данной проблематики идентифицирует латентные и тайные институты в качестве инструментов британо-американского глобализма.
7. С каждой проектной трансформацией активизируется преодоление различий между легальным и тайным институциональным участием. Совмещение неправительственными организациями обеих форм за счет несоответствия реальной деятельности заявленным при регистрации уставным целям, дополняется созданием латентных институтов и вхождением их в транснациональные «сети», создаваемые и контролируемые англосаксонским «глобальным центром», представленным как государственными, так и международными институтами.
Интеграция субъектами мировой политики легального, латентного и тайного институционального участия формирует постоянно расширяющуюся «сетевую» структуру, в которой институты-учреждения, трансформируясь в институты-функции, участвуют в формировании транснационального политического пространства, выдвигая основной целью его преобразование в глобальное. Характер взаимоотношений легальных, латентных и тайных институтов как правило определяется отношениями консенсуса или конфликта между автохтонными и западными ценностями в конкретных государствах. Внутри последних конфликт, отражающий противоположность западной и восточных цивилизаций, нередко усугубляется противостоянием обществ и верхнего слоя элит, находящихся под влиянием оппозиционных латентных и тайных институтов. Воздействуя на элиту продвижением кадров в политические институты и выборные органы власти, латентная и тайная институциональная оппозиция меняют соотношение между автохтонными и заимствованными ценностями, добиваясь перепрограммирования соответствующих ценностных установок и воздействия таким образом на формирование государственной внутренней и внешней политики в интересах конкурирующего глобального проекта.
* * *
Главное, на что следует обратить внимание, и что доказывается примером распространения этого вывода на исламский мир, - все то же взаимное дополнение/замещение религии и идеологии. Если в России, в рамках советского проекта, традиционная проектная идея трансформировалась в коммунизм (из чего вытекает, настаиваю на этом, как минимум отсутствие противоречий между православием и коммунизмом, а как максимум – их «симфоническая» интеграция), то кемалистская революция в Турции дала пример подобной трансформации уже на Востоке. И, что немаловажно с позиций прошедших десяти лет (эпохи Реджепа Эрдогана) мы убеждаемся, что ничего необратимого в кемалистской трансформации не случилось. Мы видим, что происходит «мягкая» реисламизация современной Турции, что, кстати, оказывает куда большее позитивное воздействие на российско-турецкий диалог, чем это имело место при классовой ограниченности подхода к международным отношениям. Спектр инструментария существенно расширился. И думается, что это закономерность, которая доказывается и опытом современного Запада, где традиционная духовность не просто полностью замещена секулярной идеологией либерализма («широкого» либерально-социального консенсуса), но и активно перестраивает цивилизационные коды Запада в виде полного пересмотра католической догматики в пользу так называемого «иудео-христианства». О протестантизме, который есть казуистическая, псевдохристианская форма масонского оккультизма, я уж и не говорю.
С точки зрения проектной теории, в работе показаны как взаимосвязь, так и конкурентные различия панисламистского, исламистского и ваххабитского проектов; раскрыты их противоречия в смыслах, которые вкладываются этими проектами в одну из ключевых в исламе концепцию джихада.
На мой современный взгляд, достоин внимания вывод о концептуальной природе дискуссии вокруг взаимодействия России с миром ислама; показывается, что для нашей страны, благодаря внутреннему исламскому фактору, особенно тюркскому, исламский пояс вдоль южных границ может служить как дестабилизирующим фактором, так и источником (и плацдармом) стратегической стабильности. И именно последнее может быть достигнуто на практике в случае успеха российской военной операции в Сирии, особенно в свете нашего сближения с Турцией и Ираном, а также наблюдающегося буквально на глазах объединения интересов двух последних стран между собой. В этом свете не следует забывать, что, как отмечается в работе, именно Иран, где располагались основные центры первого Халифата, и Турция, принявшая на себя эту проектную преемственность в османские времена, в большей мере, чем другие страны имеют право претендовать на преемство к «проекту Халифат» сегодня. И почему бы не подумать над тем, чтобы противопоставить идею умеренного иранско-турецкого халифатизма как антитезу деструктивной эксплуатации этого проекта исламистским проектом, осуществляемой при поддержке цивилизационных и геополитических центров Запада? Риски? Есть, конечно. Но есть и перспективы! В конце концов, надо понимать, что Запад поддерживает в исламе не просто экстремистов, но и откровенных самозванцев, не имеющих ничего общего не только с богатейшей исламской культурой, но и с не менее значимыми традициями его проектной государственности.
Не буду комментировать изложенные в работе различные варианты эволюции проектов буддистского происхождения – конфуцианского, синтоистского и индуистского, а также перспективы латиноамериканского и африканского проектов. Призываю сделать это читателей. Интересна, разумеется, не привычная обструкционистская критика - потому, что «не нравится» автор, его физиономия и фамилия. Интересен содержательный разговор о полноте перечней таких перспектив, а также о том, какие из них за прошедшее десятилетие получили импульс к развитию, а какие, напротив, в ближайшее время могут быть свернуты. Отдельно следует поговорить об исламском участии в этих процессах, особенно через призму «альтернативного», неэкстремистского, турецко-иранского халифатизма, а также о том, в какой мере такой поворот событий отвечает национальным интересам России. (Откровенно говоря, лично я готов увидеть в этой тенденции определенный дополнительный стимул к постсоветской реинтеграции Закавказья и поиске им гарантий безопасности уже не в НАТО, которая в этом регионе бессильна, а в России).
Теперь о недостатках.
Во-первых, «хромает» некоторая терминология. Термин «Центральная Азия», примененный в диссертации, - англосаксонского происхождения; вроде, мелочь, но с учетом такой категории, как проектный язык, в котором определенные термины неразрывно соединены с определенными смыслами, не обращать внимания на такие промахи нельзя. Термин, традиционно применяемый в русской геополитике, - «Средняя Азия».
Ну и во-вторых, не буду пересказывать ранее уже обнародованные замечания к характеристикам цивилизационных проектов, только повторю их:
- сфер проектной конкуренции не три, а больше; тремя исчерпываются пространства такой конкуренции – физическое, ментальное, духовное (типология Татьяны Грачевой);
- материальная основа цивилизационного проекта включает также базовые технологии, формируя такое законченное, многофакторное территоритально-цивилизационное явление, как СОЦИОТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ КОМПЛЕКС (типология Владимира Литвиненко, успешно защищенная в диссертации по философии техники).
В-третьих, определенные претензии возникли к пятому выводу по главе в целом, и связаны они с методологической невнятностью артикуляции, разграничивающей легальные институты (государства, межгосударственные объединения и международные организации) с латентными и тайными. Между тем, автор этих строк давно уже пришел к выводу и отразил в монографии «Глобальная олигархия» следующий подход. Триада легальных институтов образуют видимый срез международной политики; латентные и тайные институты – это, в рамках терминологии Андрея Фурсова, - «второй контур власти» - концептуальная власть, субъектами которой выступают, в целом, транснациональные субъекты. Приведу исчерпывающую цитату из его выступления на XVII Всемирном Русском Народном Соборе (31 октября 2013 г.). «Если мы хотим понять мир и участвовать в игре на мировой арене, - подчеркнул Фурсов, - необходимо изучать реальные субъекты современного мира - …закрытые транснациональные структуры…».
Прибавить или убавить здесь нечего, настолько точно все сказано.
***
На этом и закончим. Что такое проектная теория, как она может быть применена в практической политике и геополитике, какие открывает перспективы, в том числе в части, касающейся обновления марксизма и превращения его в новую русскую идеологию XXI века, я показал. Что она разработана давно и не применяется в общественной науке исключительно из-за неграмотности, бездарности и ангажированности тех, от кого это зависит, включая власть предержащих, тоже. Кто-то с этим согласен, кто-то нет; несогласным, а также затесавшимся в их ряды «возраженцам» и «возражуям» мой совет, причем, повторный. Хотите разговора – ведите его по существу, в форме задаваемых автору вопросов. Я – отвечу, а вот на грязные инсинуации, на которые определенный, пусть и ограниченный, круг критиканов делает откровенную ставку и в этом очень похоже, что отрабатывает определенную «проектную» задачу, реагировать не буду, не взыщите. Собака - лает, ветер - носит, а караван – идет.
Честь имею!
