Она почти ничего не помнила, не знала, только теплоту и синеву, движение воды и жёлтый свет, огромное пространство, которое вдруг сузилось, она била хвостом, пытаясь выбраться наружу. И тут в воду погрузились ладони; если бы она была опытнее, то могла бы представить, что это весла, но она никогда не видела весла, да и вообще почти ничего не видела: потому что щука была тогда маленьким щурёнком, которого поднесли в деревянной бадье высокому человеку. Он стоял у берега реки, весь золотой – золотом сияла его одежда, и золото было в руке, когда он прикоснулся к маленькой щуке, которая трепетала в его ладонях, а потом вдруг притихла и тоже засияла золотым блеском – словно капля упала на нее и приросла к плавнику. Потом человек отпустил её в реку, бережно положил в волну (так кладут в шкатулку монету), и щука пропала, словно канула на дно, только полетели брызги: там, где стоял высокий человек.
Река текла вдаль, мимо холмов, где поднимались стены белого города, уходили ввысь купола церквей. А внизу, в глубине, плавала щука. Она становилась всё больше, словно обрастала всеми этими месяцами, чешуйчатой рябью волн, по которым скользили лучи августовского солнца, стоявшего вечером над лугами, и мелкие рыбёшки выпрыгивали из воды — некоторым особенно везло, они прыгали высоко-высоко, до самого неба, преображались в звёзды. Она вбирала в себя торжественную медлительность ноябрьских потоков, когда мороз шествует сквозь поля, и дым печных труб густеет в воздухе. Зимой она дремала подо льдом, сковавшим реку, и казалось, что это не река, а огромная белая щука лежит между берегов. А потом наступала весна, ледоход, звонили колокола. Щука ощущала этот гул, тёплый весенний свет, и била хвостом по воде, ледяной крошке: часть движущегося весеннего праздника.
Иногда ей приходилось солоно, этой щуке: весной, после половодья, она осталась с сотней других рыб в пересыхающем озерке на заливных лугах, в мелеющей воде, и девушки ловили рыбу корзинами, смеялись и вскрикивали, когда их ног касалась холодная чешуя. Но вечером надвинулись тучи, начался ливень, который соединил озерцо с рекой, и по пузырящемуся мелководью в неё вернулась щука. Однажды её вытащили сетью рыбаки, бросили на дно лодки, однако заметили что-то, перекрестились и опустили обратно: в осеннюю речную зыбь.
Щука ощущала всю эту реку, ее быстрые и медленные течения с кружащими водоворотами, с серебристыми стаями плотвы и сомами, которые затаились в глубоких омутах. Она видела, как через реку переправлялись военные отряды, как тяжело плыли кони, как зимой в полынью провалились сани, и лошадь отчаянно скребла копытами по льду. Она видела, как горел город, и на реку падали багровые отсветы; а ясным синим днем по берегу проходил монах, остановился, зачерпнул ладонью, и в этом месте вода долго светилась мягким золотым пламенем. Вокруг кружились рыбы, и щука не нападала на них: вплывала в круг и стояла в свете, теплоте. Она не могла осознать всего этого: таинственные рыбьи впечатления словно бы наматывались пряжью на веретено, в середине которого было золото, синева и сложенные ладони, отпустившие её в эту жизнь.
Щука плавала вверх и вниз по реке, далеко-далеко, к истоку и дельте. Вверх по течению над рекой шумели сосны, медведь ловил рыбу; у берега стояла церковь, и её отражение сливалось в воде с облаками. Вниз по течению река становилась шире, множество рыб кружилось в плавнях, и вдалеке слышался шум моря. Но всякий раз щука возвращалась обратно: к городу, заливным лугам, прибрежным камышам – на свою Родину.
Со временем город уменьшился, стал тихим и дремотным, и обмелевшей реке было широко прежнее русло. О былых временах рассказывали истории, сказки: как старый государь разгромил здесь вражеское войско, как рубился в первых рядах под развевающимся знаменем. Рассказывали о чудесном медведе в недалеких дремучих лесах, и чудо-рыбе в здешней реке. Говорили, что в крещенские морозы она выныривает из проруби и смотрит внимательным глазом: кто увидит её, разбогатеет. Утверждали, что это царь-рыба, и у неё есть особая отметина. Ходили слухи, что ночью, на Пасху, когда звонят колокола, она бьет хвостом, и трещит подтаявший лед, идут по реке волны. Говорили, что царь-рыба может выполнить одно, самое главное, заветное желание, и счастлив будет тот человек, который сумеет попросить об этом царь-рыбу.
…Они скакали несколько дней, оторвались от преследования, но вокруг была только темнота и безвестность, редкие огни. В столице торжествовали предательство и измена, и эти несколько десятков человек были последним войском царства, печальным войском, и знамя поникло над их головами. Они спустились вниз к реке, князь спешился, зачерпул воду ладонью, она показалась ему очень теплой, эта вода, хотя дул холодный ветер, плыла ноябрьская листва. В его сердце была боль, но где-то в глубине — средоточии, где зарождается молитва — там золотым свечным огоньком разгоралась надежда. И князь увидел, что к нему движется волна.
Щука дремала, и её колыхало течение, огромную щуку, древнюю рыбу. В полусне-полуяви скользили образы: бессчетные серебристые стаи, сомы в глубоких омутах, лошади, фыркающие, плывущие через реку, огни, дальний шум моря. Течение словно бы разматывало этот клубок памяти — до сини, ладоней, в которых она билась, сверкая золотым огоньком. И вдруг щука почувствовала, как теплеет вода: от того места, где стоял монах, идет жар, светится золото, мерцает синева, и вот – она уже не древняя царь-рыба, а маленький щуренок. Щука ударила хвостом, и волна понесла ее к берегу, где у воды стоял высокий человек.
Волна мягко легла у ног князя, отхлынула обратно, оставив на песке маленькое золотое кольцо. Он поднял его: это было кольцо его прадеда, с именем и датой: годом победы над врагом. Он посмотрел вокруг — на поля, за которыми теплели деревни, на стены белого города на холме, на реку, текущую с севера на юг по земле его предков. Мятущееся сердце успокоилось, забилось часто и ровно, расширилось — и в него вошла вся Родина. Князь взял знамя и пошел к городу. За его спиной шумели волны, и плеснула рыба – словно прыгнула вверх, высоко-высоко, маленькая щука.
Из города отряд вышел, увеличившись вдвое. Войско росло, к нему примыкали крестьяне с косами, цепами и топорами, подъезжали впомнившие свой долг служилые люди, присоединялись священники с иконами и крестами, мальчишки с самодельными копьями — вся земля следовала за высоким человеком, который шел впереди, со знаменем и золотым кольцом на руке. Предатели и враги оставили столицу, пытались дать бой под ее стенами, но их ряды таяли, как весенний снег, и текли мутными грязными потоками. Под колокольный звон государь вошел в столицу, и были солнце, и весна, и Пасха.
Через несколько месяцев, в конце лета, государь приехал в тихий белый город, вечером, в наплывающих сине-золотых сумерках, спустился к реке. В деревянной бадье ему принесли маленькую щуку. Он взял ее, прикрепил к плавнику кольцо, отпустил в реку: в дорожку августовского солнца.
