ТАРАС ШЕВЧЕНКО И ФЕНОМЕН УКРАИНСКОЙ ПУСТОТЫ
Насмотревшись и наслушавшись об украинских майданах, теперь уже только ленивый не сравнивает Украину с черной дырой. Но мне кажется, было бы уместней сравнить ее с бубликом. Как бублик, Украина, несомненно, имеет материальную оболочку с четко определенными границами (впрочем, последнее – проблематично), однако метафизическая внутренность ее – огромный беспредметный нуль, пустота, силящаяся обрести хоть какие приметы внешней видимости.
Но никакие приметы - не обретаются.
Давно замечено, что украинская история, как никакая другая, движется по одному и тому же отрезку– и отрезок этот порожден какой-то роковой, даже изначальной ущербностью малороссийского сознания, не имеющего возможности воспринимать переживаемый момент в связке с другими такими же моментами, в совокупности составляемых единое целое. Ибо, пройдя этот отрезок от начальной точки, громоздкое украинское сознание снова и снова поворачивает в ту же сторону, откуда вышло и тем самым снова и снова оказывается в начале пути. Это движение – не по прямой, а по неким окружностям – окрестностям того, что давно уже пройдено всем остальным человечеством. После неоднократных проходок по этому извилистому маршруту образуется многочисленные нули, составляющие спираль, о чем хохлы не догадываются. Тем более не появляется какое либо понятие о возможности других путей, ибо свойства обобщать они начисто лишены. Равно как и обретения опыта вследствие осмысления собственных ошибок. Даже пройдя до конца очередной виток спирали, хохол этого не осознает – по вышеизложенной причине.
И, тем не мене, представление о полноте пути, который мог бы быть пройден – есть. Это представление уместно назвать – мечтой. Причем – мечтой несбыточной.
Хохлы вообще любят мечтать – но, в силу не самых выдающихся интеллектуальных способностей – часто ни о чем. Ибо то, как именно должна воплощаться мечта, по отмеченной причине им трудно представить.
Достижения украинской нации - исключительно в области куркульской, хозяйственной, потребительской, сиюминутной, требующей чисто бытовой сметки; здесь они - и вправду выдающиеся.
Но и за этой внешне очень кипучей, сочной, многокрасочной жизнью быта – все те же: ноль, пустота. Их почувствовал уже первооткрыватель малороссийской темы в русской культуре – Гоголь, и сам, как известно, носивший ее в себе. Ими ознаменованы финалы всех без исключения, кроме, разве, «Тараса Бульбы», ранних повестей – что довольно робких, поверхностных и незрелых в этом смысле «Вечеров на хуторе близ Диканьки», что Миргорода с попытками проникновения вглубь того, что в Вечерах возникало лишь в виде ряби на гладкой поверхности.
Вот и в области интеллектуальной деятельности достижений у малороссов маловато: и в области науки, и в области философии, и в области культуры, литературы, в частности.
Когда обо всем этом заходит речь, хохол, после вороха крайне бестолковых возражений, выдвигает неотразимое априори: затэ мы гарно спиваемо. И, сраженный этим априори, старший брат хохла, москаль (а на него-то, как правило, и изливаются эти аргументы) смущенно почесывая затылок, с позором удаляется: спорить, действительно, не с чем. Что есть, то есть, спивають и вправду гарно. А хохол, одержав победу в споре, которого не было, меряет старшего брата снисходительным взглядом снизу вверх и отправляется праздновать очередную перемогу, которой, правду сказать, никогда не было ни в его собственной жизни, ни в жизни его родной страны.
Но вот как раз в пении наиболее явственно проступает категория кругового движения, преобразованного в нуль – артикуляционно, через наиболее часто встречающееся в украинских песнях междометие «ой». Которое, собственно говоря, ничего не обозначает и ничего не выражает: ни радости, ни боли, ни страха. Зато содействует обильному слезовиделению у поющих и слушающих, что замечено в свое время одним из героев Тургенева (в романе «Рудин», если кому интересно).
Откуда, однако, такая чувствительность, в бытовой жизни мало выраженная, или даже ей не свойственная – и по такому ничтожному поводу? Но повод не в чувствительности - в другом. Произнося или вслушиваясь в это в это округлое «ой», хохол подсознательно заходит в область определяющего всю его нехитрую жизненную философию нуля, что содействует возникновению некоего астрала, в который погружается его ограниченный ум и неглубокая душа.
Бесспорно воздействие этого артикуляционного фактора и на украинскую поэзию. Шевченко, совершенно справедливо считающимся поэтом, наиболее полно выразившим украинскую ментальность, категорией пустоты оперирует во многих своих произведениях (слово пустота, равно как и производные от него у Шевченко - одно из наиболее употребляемых) – чаще бессознательно, но иногда и вполне осмысленно. В прозе тем же самым был занят полтавский письменник Афанасий Рудченко, писавший под псевдонимом Панас Мирный (тот самый, который известен в России довольно популярным романом «Гулящая»). Хотя особым миролюбием, к слову, как и Шевченко, отнюдь не отличался. В литературе, во всяком случае.
Но речь не о мире. Речь о пустоте, о нуле. Или, выразимся поаккуратней, о внутренней смысловой ненаполненности как о главнейшем свойстве украинской нации в целом, равно как и всех ее представителей в отдельности.
Подтверждение сказанному – в области непрекращающихся хохлацких дрязг: они постоянно что-то делят, чего-то изобретают. Странно, казалось бы, что в области общения хохла отличает странное стремление к конфликту, противоречащее, казалось бы, его стремлением к прочности и стабильности в области быта. Но нет – едва отойдя от горячки предыдущей ссоры, он тут же выискивает повод новой, желая бить все новые и новые горшки (украинская идиома, обозначающая то, о чем я говорю). После чего ненадолго мирится, а затем ссорится опять. Впечатление такое, что это не стремление к ссоре и, тем более, к последующему миру, но к некоему пустому недолгому промежутку между ними. Этот промежуток и есть та нулевая мнимость, где он чувствует себя самим собой.
Чтобы встроить вечно разрозненное украинское суспильство скопом в этот промежуток, не требуется ни большая фантазия, ни большие усилия. Для этой цели нужно предложить ему в виде идеи все тот же столь милый украинскому сознанию раздутый до неимоверных размеров нуль, предпочтительно в виде какого-нибудь лозунга, в бездонной воронке которого (нуля) канули бы без остатка и способность к оценке, и здравый смысл и даже материальная выгода, без которой, как известно, хохол – не хохол; лозунга, посредством которого и украинская общность, и каждый отдельный ее член тоже могли бы почувствовать себя самодовольным, раздувающимся за счет воздуха пузырем. Например: «Украина – понад усе».
Все это зорко подметил в свое время еще Лесков, долгое время живший в Малороссии и, следовательно, знавший ее беспокойных обитателей не понаслышке. «Я сам помню, - отмечает он в рассказе «Импровизаторы», - как в давние времена в Киеве польский актер Рекановский играл роль в какой-то малороссийской пьесе, где после происшедшего в семье горя жена начинает выть, а муж бросает ее за руку на пол и говорит: "Мовчи, бо скорбь велыка!" И после этих слов настала пауза, и театр замер, а потом из райка кто-то рыдающим голосом крикнул: "Эге! це не ваш Шекспыр!" И мнение о Шекспире было понижено до бесконечности.
Надо сочинять что-то такое "дуже простое", чтобы было в их вкусе - с дымком и с грязью, даже, пожалуй, с дуринкой».
Это: «эге, цэ вам нэ ваш Шекспыр!» точно из того же ряда, что и «Украина понад усе».
Что же касается отмеченной склонности к плохой театрализации, дуринки и грязнотцы, то – поправьте меня, если я не прав – чем иным, как не этим объясняется года два назад популярная, а к нынешнему времени малость подзабытая непритязательная, но с большими претензиями украинская народная забава (массовая, заметьте) под названием «Хто нэ скачэ, той москаль».
На такую забаву способна, страшно сказать, лишь душа, одержимая пустотой своеволия, нивелирующей и аннигилирующей какую бы то ни было смысловую внятность.
Неприязнь, злоба, ненависть к тому, что лежит за пределами понимания собственного я (а понимание это весьма и весьма ограничено) и что - не по-моему – вот что мучает всех хохлов в совокупности и каждого хохла в отдельности. То же, что не соответствует бытийным - нет, даже не бытийным – на такие дали приземленные хохлы даже и не посягают, - бытовым стереотипам должно быть жестоко подавлено – вплоть до уничтожения.
Определенно, у малоросов начисто отсутствует понятие об инокости, поэтому нет представления и о всеобщности, в общении с другим превалирует нехитрый подход: или ты такой как я, или ты для меня не существуешь. Иногда, повторяю, прилагаются усилия, чтобы этот подход воплотить практически; но и в более спокойных обстоятельствах он, по крайней мере, высказывается пусть и не напрямую, но с использованием всех мыслимых и немыслимых идиом, весьма богатого, как ни какого другого, в этом смысле предназначенного, кажется, исключительно для таких случаев украинского языка.
Отсюда и агрессия, столь наглядно проявившая себя во время «рэволюции гидности». Которую не стоит, однако, считать результатом пропаганды, проводившейся, как принято считать, в течении последних двадцати пяти лет. Потому что ее истоки – гораздо раннего происхождения. Они, в частности, очень явственно проявили себя в поэзии Шевченко.
Поражает яростное, бескомпромиссное, поистине сатанинское чувство, без которого обходиться редкое его стихотворение. Ненависть (не в последнюю очередь - к Богу) приобретает у поэта вид навязчивости; порою кажется - если бы не она, Шевченко не смог бы написать ни одного из своих стихотворений. Правда, ненависть к России, неоднократно высказываемая им и в стихах, и в прозе, скорее всего объясняется перепадами настроений сильно пьющего человека, высказывающего вслух таящиеся в глубине души обиды, порожденные чисто бытовым контекстом, которые он, скорее всего, не высказал бы в трезвом виде, а не твердыми сложившимися убеждениями.
Но, как бы то ни было, и эти стихи, наряду с другими сходными факторами, содействовали формированию мнения на этот счет и его будущих читателей.
Впрочем, формированию ли? Возможно, это мнение было сформировано еще до Шевченки, он лишь его выразил? Возможно, и так.
Но стоило ли все это выражать печатно?
Ведь, если же и вправду то, что, по собственным словам Шевченко, удовлетворило бы запросы и его собственные, и его народа, и вправду признать идеологией, то суть ее в общих чертах такова: почувствовав обиду, срочно хвататься за нож или топор, бить, резать, жечь, невзирая на чины и звания; после чего, улегшись под вишней в тенистом саду, благодушно играть на бандуре и душевно общаться с немногими уцелевшими после всесветной резни, затеянной ради блага человечества. Т. е., если быть уж быть до конца откровенным – в первую и в последнюю очередь ради угнетаемой со всех сторон разнообразнейшими врагами неньки-Украины. Прошу воспринимать сказанное не как ерничество и не как пасквиль, но как простую констатацию прочитанного, хотя и гротескно утрированную.
Главное же - это то, что хохлу не то чтобы не свойственно, но чуждо покаянное чувство. Совершив какой-либо подлый поступок, он может переживать, мучить самого себя, обвинять того, кого обидел, но раскаяться в содеянном – никогда. «Караюсь (несу кару от самого себя), мучусь, але не каюсь», - так и пишет Шевченко, внутри которого все перемешано, все свалено в кучу, а потому и по отдельности трудно различимо и невнятно. Нельзя, однако, сказать, чтобы попыток приведения этого внутреннего хаоса в порядок вообще не было – просто украинскому поэту это оказалось явно не по силам.
Как и многим его землякам. «Его душа, - пишет о своем герое в одном из своих произведений писатель-украинофил из следующей за Шевченкой когорты, - куда-то спряталась вовнутрь самой себя; он как будто одеревенел от того страшного действия, которое только что осуществил». И - несколькими страницами далее: «Карп, избив отца, забыл об этом и вовсе о том не жалел, словно избил какого-нибудь парня в кабаке».
Здесь не окостенение души, как может показаться русскому - здесь другое. Дело, повторяю, в том, что сознание украинца может постичь какое бы то ни было событие исключительно в рамках текущего действия, причем это действие никак не согласуется ни с предшествующим, ни с последующим. Посему вся Украина постоянно живет в стремительно меняющемся, распадающимся на фрагменты настоящим без выхода в прошлое, которое мыслиться неким сказочным раем - и одновременной проекцией этого высосанного из пальца рая в будущее.
Небезынтересен регрессивный, так сказать, взгляд Шевченко на судьбу своей родины, своих земляков, да и, пожалуй, что и на самого себя. О чем бы он не писал – о настоящем или же о будущем, рано или поздно этот взгляд с какой-то поистине роковой закономерностью обращается в прошлое, которому, между прочим, посвящена преобладающая часть произведений, вошедших в знаменитый «Кобзарь» (само название апеллирует к этому постепенно и неизбежно растворяющемуся в прошлом настоящему). Можно сказать даже, что не в последнюю очередь именно усилиями Шевченко и благодаря его произведениям вся украинская нация на протяжении многих лет и даже столетий осталась в неменяющейся с течением времени позиции стояния лицом к придуманному прошлому и спиной к не только никак не могущему наступить вымечтанному будущему, которое представляется патриоту-украинцу (первое слово я вынужден взять в скобки) иллюзорной проекцией все того же милого его сердцу прошлого, но и к игнорируемому настоящему.
Коротко говоря: настоящее для украинца – это ушедшее в какую-то нежелательную сторону для настоящего прошлое, будущее – то же прошлое, долженствующее осуществиться в обход настоящему. Эта иллюзорность питает и то, что можно весьма условно назвать украинской национальной идеей. Хотя, замечу, эти иллюзорные мечтания упрямо внедряются во вполне реальную жизнь нации отнюдь не иллюзорно, но с присущим землякам великого кобзаря энтузиазмом и упрямством, явно заслуживающим лучшего применения.
И это же свойство, как я уже сказал, не в последнюю очередь определяет и тенденциозную идеологичность самого Шевченко в качестве общепризнанного народного поэта; или, выражаясь языком штампов, выразителя народных дум и чаяний.
Но что же это за думы и что это за чаяния?
Пробуя ответить на этот вопрос, мы сталкиваемся еще с одним парадоксом, порожденным этой поэзией. Дело в том, что при всей кажущейся густой националистической и тенденциозной насыщенности никаких ни дум, ни чаяний в ней вообще нет. Вернее, думы, т.е. мысли по поводу своего народа и своей страны у Шевченко все-таки можно обнаружить. Наиболее ясно – в большом стихотворении Рожденным и еще не родившимся землякам.
Это, действительно, думы. А вот чаяния…
В конце жизни, подводя итоги своей страшной, нравственно искалеченной судьбы, поэт передает свои мысли в выразительных, можно даже сказать – ознаменованных духовным пониманием своего предзакатного душевного состояния, стихах. Они представляют именно тот случай, о которых не раз предупреждали верующих христиан святые православные отцы. Это – уже и взаправдашнее отупение чувств, и погруженность в свои болезненные состояния, и окаменение души - все признаки, характерные для состояния украинского общества на сегодняшнем его этапе.
І тут, і всюди — скрізь погано.
Душа убога встала рано,
Напряла мало та й лягла
Одпочивать собі, небога.
А воля душу стерегла.
— Прокинься, — каже. — Плач, убога!
Не зійде сонце. Тьма і тьма!
І правди на землі нема!
И еще кое-что о мироощущении Шевченко с его самыми дикими формами своеволия. «Нащо вже Бога турбувать, коли по нашому не буде», - пишет Шевченко в одном стихотворении. То есть: если не будет так, как хочется мне, упрямому и втемяшившему в свою башку очередную глупость хохлу, и Бог мне в ее реализации не содействует, то нужно ли Ему молиться, и вообще – на что Он тогда нужен? Или еще одно смешение понятий, отмеченное нарушением иерархических ценностей – в другом: «я так, я так її люблю Мою Україну убогу, Що прокляну святого Бога, За неї душу погублю!». Что это, как не пространный пересказ лозунга: «Украина – понад усе». Украина ставится выше Бога - мало того, что чудовищный смысл, но еще и нелепый.
Для такого исключительного хаотичного состояния души требуются и соответствующие средства выражения, которые и отличают поэтику Шевченки, делая ее исключительной на фоне других. В иных стихах наглядно видно, как Шевченку, начавшего очередную тираду с обращения к Богу, в какой-то момент начинает перемыкать, из нутра его во всю глотку внезапно начинают вопить демоны и наэлектризованный анти-духовной энергетикой ток начинает бежать прямо в противоположную сторону. Видно прямо таки графически: доселе плавную строку корежит, замыкает, словно бы происходит сбой внутреннего дыхания, содержание начинает противоречить смыслу предыдущих строк. Начав с благочестивого обращения к Богу, Шевченко заканчивает упреками в Его адрес, нередко - проклятиями.
Бога он никогда ни о чем не просит – он буквально выкрикивает Ему в лицо свои пожелания, требует безальтернативного исполнения тех или иных своих желаний. Хотя желания, надо сказать, у него весьма и весьма переменчивы: одновременно хочется ему, допустим, и счастья, и горя, причем не вперемежку, а в каком-то цельном, но от этого не менее странном конгломерате.
Но – не удивительное ли дело – стоило лишь Шевченке обратиться к русскому языку, на котором написаны практически все его прозаические произведения, в том числе и эпистоляристика, и даже довольно значительное количество произведений поэтических - его интонации, сам тон приобретают черты спокойствия, рассудительности, за которыми явно проступают нерушимые понятия, внушенные воспитанием в православном духе. Что поневоле наводит на мысль о языке как носителе того или иного национального начала, определяющего самый национальный дух, влияющий на того, кто им пользуется, и о языке, как о накопителе нравственного начала, живущего в том или ином народе. Что, учитывая сложившуюся репутацию Шевченко как выразителя мыслей и чаяний украинского народа, опять-таки стимулирует к построению могущих далеко завести выводов относительно качественности этого самого народа.
Можно сказать даже, что в произведениях, написанных по-украински, реализуется демонская сторона характера Шевченко, вернее – необходимость выведения этого демонизма наружу (не берусь судить, насколько по его воле, но уж что не без его согласия – это точно); в русских же – не насилуемая ни демонами, ни им самим врожденная и озаренная Божественным светом человеческая натура. А лучше – настоящая его душа, которая, как известно, у каждого из живущих, независимо от национальности – христианка, часто нереализованная.
Как не реализована она до сих пор у большей части той весьма условной и не имеющей никаких перспектив общности, которую принято называть украинским народом.
