Предисловие, которому по законам жанра следует быть эпилогом
Тот майский день сорок пятого года выдался сухим и тёплым. Над Кремлём сияла в ярком солнце недавней Победы безоблачная синь. Верховный распорядился раскрыть окна, выходящие на сквер между зданием Сената и Арсеналом. В предполуденный час младший офицер из охраны, сопровождаемый двумя генералами, легко внёс в кабинет, держа перед собой, картонную коробку из–под масла. Маршал движением подбородка указал на край стола для совещаний. Коробку раскрыли. Под слоями ваты обнаружился тщательно очищенный человеческий череп, повреждённый, как показала экспертиза, выстрелом из парабеллума в висок с близкого расстояния.
– Доигрался, подлец! Жаль, что не удалось взять его живым, – произнёс хозяин кабинета, взглянув на предмет, очень похожий на те, что изобразил на известной картине художник Верещагин. И отошёл к письменному столу, чтобы набить правой рукой курительную трубку табаком «Герцеговина флор». Кисть левой он держал в боковом кармане маршальского кителя. Закурив, добавил к сказанному несколько слов, непонятых окружающими. – Надо было тогда, в тринадцатом. Жаль, промедлил.
И отошёл к окну, унёсся мыслями в далёкое былое, в столичный город страны, которую он, тогда большевик–подпольщик, посетил по личному делу и где теперь расквартирована его армия.
Тридцати двумя годами ранее. Приметный посетитель кафе
Вена переживала слякотную зиму 1913 года. Будто повисла низко над столицей Габсбургов серая перина, вся в прорехах, и оттуда сыпало мелкой, колкой крупой. Улица Шёнбруннершлоссштрассе, соединяющая дворец Хофбург с резиденцией Шёнбрунн, облюбованной дряхлым императором Двуединой империи, содержалась в исключительной опрятности. Снег не успевал превратиться в грязь под ногами прохожих и копытами лошадей, под колёсами конных экипажей и автомобилей. Казалось, дворники, эти чистюли из чистюль, ловили на лету каждую снежинку, предупреждали её падение на плиты тротуаров и брусчатку мостовой.
Тусклым утром 27 января из дома под № 30 вышел невысокий смуглый человек в чёрном драповом пальто и такого же цвета шляпе. В правой руке он держал потёртый баул, кисть левой была глубоко погружена в карман. Дойдя до перекрёстка, за которым начинались строения кайзера, человек в чёрном свернул было направо, да остановился, как бы о чём–то вспомнив. Посмотрел влево, на противоположную сторону улицы, и решительно пересёк её. Нижний этаж углового дома занимало кафе.
Обер–кельнер приветствовал небрежным наклоном головы раннего посетителя, похожего на какого–нибудь сицилийца или турка, который с ужасным гортанным акцентом произносил немецкие слова. Уже недели две этот молодой, неразговорчивый человек с хмурым взглядом южных, но холодных глаз, по утрам, было видно в окна, проходил мимо кафе в сторону Хофбурга. А на обратном пути, часу в пятом пополудни, заглядывал сюда ежедневно. Он предпочитал место у железной печки. Шляпу клал на подоконник, рядом ставил баул. Верхней одежды не снимал. Расстегнув пальто и освободив шею от длинного шарфа, жгутом, опускался на стул и раскуривал трубку. Всегда заказывал кофе и подогретые булочки.
Но в тот день иностранец изменил своему обычаю, зайдя в кафе на рассвете. В зале с низким потолком резного дерева некто чернявый (по одёжке – богема) в одиночестве пил кофе за столиком у окна.
Если бы обер–кельнер обладал способностью читать мысли посетителей, он бы узнал, что странный южанин и сам себе не мог объяснить, почему вдруг изменил обычному для себя распорядку дня. Выйдя из дома, где его, впервые приехавшего в этот город, приютили земляки, он привычным путём направился в Императорскую публичную библиотеку, размещённую во дворце. И вдруг почувствовал сильное желание зайти в дешёвое заведение, облюбованное с первых дней пребывания в столице лоскутной империи. Нет, он не был голоден после утреннего чая у своих, о чашке кофе не подумал. Он вроде бы услышал голос. Не из кафе. Голос прозвучал будто в глубине мозга. Какой–то нечеловеческий. В его семинарии, покинутой ради высшей цели, такой голос назывался Горним.
Утро художника
Примерно на четверть часа раньше в то же кафе вошёл первый посетитель. Тоже росту невеликого, одетый столь небрежно и разностильно, что за милю узнавался начинающий последователь Апелесса, ещё не избалованный покупателями его творений. Выбрал место под окном, неподалёку от печки. Свой просторный ветхий плащ, явно с чужого плеча, повесил на настенный крюк за прореху в засаленном воротнике, мятый котелок швырнул на мраморную столешницу соседнего столика. И остался в видавшем виды, неопределённого цвета сюртуке. Когда обнажил голову, взору кельнеров предстал незавидный волосяной покров брюнета, опавший на лоб косой прядью. Её обладатель небрежным движением быстрой руки показал обер–кельнеру и тут же спрятал в карман визитную карточку, видимо, единственную, с вопросом:
– Меня здесь никто не спрашивал? – получив отрицательный ответ, продолжил велеречиво на отдающем металлом языке уроженца Верхней Австрии. – Вот ведь загадка! Вскочил сегодня не выспавшись, после вечеринки. Вспомнилось, что вчера за столом условился с кем–то из наших живописцев о встрече здесь. Точно помню, что здесь, не в другом месте, и в этот час. Но, хоть убей, не могу припомнить, с кем именно встреча… Чёртов коньяк! Лягушатники проклятые! Ладно, подожду. Распорядитесь подать кофе. Только кофе, без сахара. Лучше кофейник, – прислушался, нервным рывком повернул голову в сторону двери. – О, кажется кто–то идёт! Нет, этот не из наших… Итак, кофе да покрепче.
Безмолвный поединок
Обладатель чёрного пальто, не притронувшись к чашке остывающего кофе, уйдя мыслями целиком в разгадку природы позвавшего его голоса, не сразу обратил внимание на соседа через столик. Он отметил его боковым зрением, войдя в помещение, скупо освещённое слабыми лампочками под потолком. И тот, не признав в вошедшим вслед за ним никого из вчерашних собутыльников, не стал всматриваться в незнакомое лицо. Но когда, по сигналу обер–кельнера, зажглись все бра, двое ранних посетителей пристально посмотрели друг на друга. И уже до конца непродолжительного поединка двух пар глаз ничто больше не отвлекало их внимания.
Более молодой по возрасту (признаем–таки в нём художника, обойдённого успехом) увидел перед собой сухощавое, местами побитое оспинами, будто присыпанное серой сажей, лицо с тёмной радужкой глаз. Взгляд их не выражал ни капли дружелюбия. Над невысоким лбом буйствовали волнистые пряди густых, чёрных волос. «Черномазый», – мысленно, с неприязнью ухмыльнувшись, вынес приговор художник. Для него и смуглые жители французского юга были уже расово неполноценными, хотя самого «венского арийца» только слепой мог бы назвать белокурым. Распахнутое пальто чужака было надето поверх пёстрой рубашки, застёгнутой на все пуговицы под подбородок, обросший чёрной щетиной, как и впалые щёки лица. Усы во всю линию рта подстрижены. В правой руке – локтем на столе – незнакомец держал погасшую курительную трубку.
Южанин (на вид ему было лет 30–35) первым делом обратил внимание на гнилые зубы венца, когда они приоткрылись под усами презрительной ухмылкой. Воротник цивильного сюртука позволял оценить степень свежести некогда белого воротничка и старомодного галстука с вызывающе крупным узлом. Оценка оказалась невысокой. И весь облик обладателя заношенного наряда не вызывал приязни.
Но дольше всего один и другой смотрели в глаза друг друга. Казалось, два совершенно незнакомых человека перенапряжением мысли и воли пытались взаимно определить, какая тайна их связывает. Но что-то (чувствовали оба) связывает. Неотвратимое. Зловещее. Ни гость Вены, прибывший сюда из далёкого зарубежья, ни коренной австриец не сомневались, что эта тайна страшна, как гора из черепов на известной картине «Апофеоз войны» русского живописца. И, что неизбежно, один из них двоих, сейчас сидящих в уютном кафе, в свой срок, по воле другого, при его абсолютном торжестве, окажется частью той горы, отнюдь не умозрительной. Но кто? Кто из них? Движение в этом направлении уже начато игрой Провидения. Когда случится решающая схватка? Когда пробьёт урочный час? И каким поступком сейчас определится роковая развязка?
Для всего мира чистая случайность, что они оказались в одном месте в одно время, каждый за своей чашкой кофе. Венец не слышал того голоса, который заставил южанина изменить утренний путь. Южанин ничего не знает о затруднениях венца с собственной памятью после богемной вече-ринки. Но сейчас и здесь этих совершенно незнакомых между собой людей начинает томить гнетущее предчувствие о невозможности их совместного существования на земле. И чем дольше будут длиться их сомнения и колебания, тем страшнее окажется финал. Не только для побеждённого. Для победителя тоже. И для множества людей.
Отложенный финал
Состояние двух посетителей венского кафе достигает крайнего напряжения. Надо решиться! Непременно сейчас, в сей миг. Гость Вены с некоторых пор, дома и за границей, не расстаётся с наганом. Но оружие в бауле. Художник, человек по натуре не трус, рисковый, на глаз определяет вес серебряного кофейника. Однако в девятом часу утра 27 января 1913 года ни у кого из них нет ни малейшего повода даже на лёгкую ссору. Оскорбительная ухмылка одного, недружелюбный взгляд другого – это не повод, чтобы пустить в ход металл. Они не ведают, что повод появится только через 28 лет.
Сколько времени продолжалась дуэль взглядов двух незнакомцев в то зимнее утро в кафе на перекрёстке двух венских улиц возле дворцового комплекса Шёнбрунн? Четверть часа? Краткий миг? Неизвестно. Вопреки ходячему мнению о лёгкой вспыльчивости уроженцев полуденных стран, выдержка изменила австрийцу. В глазах его визави было столько холодной стали, что её не пробить самым тяжёлым взглядом, на который способен был молодой художник, тяжёлый, скандальный человек. Художник чувствует: продлись немного это необъяснимое противостояние с незнакомцем, и кофейник чеканного серебра обрушится на голову обладателя завидной шевелюры. И что потом? Потом полицейский участок, где изготовитель цветных картонок с видами Вены – личность известная. Ещё не закрыто дело о его финансовых делишках с продавцом живописных работ. И австриец заставляет себя подняться без суеты из–за стола, накинуть на плечи подбитый ветром плащ и, держа котелок в руке, на отлёте, с достоинством, как он представляет, выйти на улицу.
Иноземец смотрит ему вслед. Вначале чувствует облегчение от мысли, что всё обошлось само собой, без скандала, и что он остался победителем в молчаливом конфликте двух пар глаз, ибо его странный противник ретировался. Но хлопнула входная дверь, расплывчатая тень мелькнула за оконным стеклом. И сильное волнение, гораздо более сильное, чем несколько минут назад, охватило одинокого теперь посетителя кафе на углу Шёнбруннершлоссштрассе. Тот же таинственный голос звучит в нём: «Не упусти! Будешь жалеть. Другой случай скоро не представится. Дорого обойдётся тебе промедление».
И человек в чёрном пальто вскакивает, пролив нетронутый кофе на мрамор столешницы. Правой рукой пытается открыть замок баула. Получается не сразу. Он сухорук. Пальцы левой руки непослушны. Он неловко прижимает ею раскрытый баул к груди, и, забыв о шляпе, спешит к выходу.
Но нервного художника уже и след простыл.
Послесловие, которое на своём месте
В один из погожих дней 1949 года на улице Шёнбруннершлоссштрассе собралась огромная толпа. Открывали памятную доску в память о проживании в доме №30 с 13 января по 16 февраля 1913 года человека, который, позже назвавшись Сталиным, послал свои победоносные армии на спасение Вены от разрушения города фашистами. В этом 4–этажном доме, в квартире четы большевиков Трояновских, поселился их однопартиец Иосиф Джугашвили, когда приехал сюда для работы в Императорской библиотеке над материалом "Марксизм и национальный вопрос". Глазам участников праздничного действа, во главе с бургомистром столицы послевоенной Австрии, открылось барельефное изображение того, кто был известен всему миру. Эта доска и сейчас украшает простенок между окнами у одного из подъездов.
На торжестве присутствовал и обер–кельнер заведения на углу той улицы. В его кафе изо дня в день, больше месяца, заказывал по вечерам кофе с булочками безвестный 36 лет назад, небольшой телом человек южного облика, как оказалось, грузин… Или русский (кто их, татар и других скифов, разберёт!). Обер–кельнер в те дни был без работы. В дом с кафе, облюбованном богемой, попала американская бомба.
Позднее здесь разбили сквер. Много лет подряд на лавочке у куста жасмина можно было видеть того, кто подавал кофе самому Сталину. Память словоохотливого старика хранила и немало экзотических случаев поведения богемы. Запомнил он и завсегдатая кафе по имени Адольф. Тот чаще был хмур, чем весел. Спорил зло, без страха нарывался на конфликты. До рукопашных доходило. Но речи произносил самозабвенно, с вдохновением. Этот Хитлер был венским долгожителем, но вдруг перестал посещать место толкучки художников. Скоро, говорили, уехал в Германию. Увидеть его обер–кельнеру довелось через много лет, когда танки вермахта загрохотали по венской брусчатке.
Дополнение к послесловию
И мне выпала удача услышать байки этого пенсионера. Я спросил у него, видел ли он в тринадцатом году в одном месте зала кафе, в одно время приметного гостя из России и неудачливого художника–австрийца. Тот задумался, и мне показалось по его лицу, что он силится не вспомнить, но найти убедительный предлог избежать правдивого ответа. Наконец произнёс: «Нет, не припоминаю… Думаю, тогда они не обратили внимания друг на друга. Ведь столько людей собиралось за столиками».
Я не стал донимать старика расспросами. Я и без него знал то, что рассказал сейчас вам, читатели. А верить – не верить, дело предпочтения. И настроения.
