Детская музыкальная школа.
Музыкальная школа в мои годы в городе Комсомольске на Амуре была одна. Она располагалась на втором этаже многоэтажного дома в центре города на улице Кирова. На первом этаже был универмаг. Иногда я в него заходила полюбоваться чем-нибудь. Видела там лисью шубу, которая стоила 4000 рублей. Я знала, что зарплата нашего папы была 4000 рублей. Это было в середине 50-х годов ХХ века. В этом универмаге мы с мамой увидели и купили сервиз, на котором изображены ягоды крыжовника.
За музыкальную школу надо было платить. Плата назначалась в зависимости от доходов семьи. Сначала приносили справки из бухгалтерии, потом производили начисления и вывешивали список, кто сколько платит. Мне рано давали деньги на оплату 150 рублей, и я сама вносила их в бухгалтерию школы.
Учитель музыки Борис Трифонович Плотников оставил в моем сердце самые теплые воспоминания. Он много дал нам и в воспитании, и в кругозоре. Б.Т с детства жил в эмиграции в Харбине. Там он учился в английском колледже, поэтому хорошо говорил на английском языке. Там же его учили музыке. Он возвратился в СССР к моменту службы в армии. Как это все происходило, я не знаю. Он служил на Сахалине. Там познакомился с журналисткой по фамилии Конн. Она была старше мужа. Яркая, вибрирующая, оптимистичная энергетика исходила от ее взгляда и от всего облика.
Прихожу на урок; еще не ушла Мирра Рубинчик. Изящная еврейка, скромная, старше меня с черными вьющимися волосами . Они с Б.Т. играют в четыре руки вальс к драме Лермонтова «Маскарад». Борис Трифонович отвлекается на мгновение, берет свои меховые рукавицы, надевает мне на руки, а руки кладет на батарею — «Грей руки» и опять играет. Музыка вызывает во мне тоску, томление, грусть. Я стою у окна и жду своего урока. Снежные вихри за окном, огни в сумерках… Мирра ушла, и я начинаю урок: гаммы, аккорды, арпеджио, этюды, полифония. Как же он «возится» с нами! Все проверил, все поправил терпеливо и заинтересованно. Когда я играю, то, кажется, в его голове нет ничего, кроме моей игры. Он, словно, играет вместе с моими руками. Он так внимательно читает со мной текст, как будто я попадаю в его логику и подчиняюсь ей. Вот так и удалось ему выучить меня.
Жила я далеко, и ездить надо было автобусом. Зимой пурга заметала дороги, и доехать было невозможно, потом начинался карантин по гриппу, потом сильные морозы и т.д. Выпадала почти вся зима. Но я не отставала от программы. Сдавала все зачеты и академические концерты. Конечно, чаще всего, все было сырое, все слеплено «на белую нитку». Но были и яркие моменты.
В концерте класса из музыки Э.Грига я играла Халлинг. Что-то мне в нем так нравилось, что раздались аплодисменты, единственные за весь тот концерт. Моя живость, подвижность совпали с танцевальными ритмами этого народного танца. Но предшествовала работа в классе и пояснения учителя. Б.Т. нарисовал мне яркую картинку быта простого норвежского народа. Тяжелые многослойные юбки женщин и их деревянные башмаки. Желание мужчин повеселиться после тяжелого трудового дня. И много чего еще рассказывал учитель. Не рассказ, а его отношение любви, восторга, пафоса к этим зарисовкам вошли в мое сердце, а рукам ничего не оставалось, как исполнить огонь, загоревшийся в моем сердце от учителя.
Борис Трифонович сожалел, что я много пропускаю. Он приводил мне в пример Галю Щербинину, нашу отличницу. Говорил, что мне надо с ней соревноваться. Она была умница-философ, а я огонь и страсть. Мне захотелось сыграть «Итальянскую польку» С.Рахманинова. Вот и все на что меня хватило в этом соревновании.
Был ученик Гена Глинин. Высокий, интеллигентный. Б.Т.его очень любил. Они могли говорить о разных вещах, такой Гена был образованный и открытый. Б.Т. уговаривал его поступать в музыкальное училище, но Гена во всем был талантлив и поступал в какой-то институт.
Б.Т.готовит нас к академическому концерту, и собрал в классе на репетицию. На столе стоит огромный бабинный магнитофон. Борис Трифонович объявил нам последовательность выступлений и включил магнитофон. На английском языке он объявлял учеников, автора произведения и записывал наши усердные выступления. Как же мы старались соответствовать обстановке! Это было примерно в конце пятидесятых годов.
Я играю долго и путано. Это Моцарт. Ничего-то я не слышу, ничего не понимаю. Мне сейчас хоть Моцарт, хоть «Барыня». Борис Трифонович понимает, что нужно садиться и со мной все выучивать. «Лиля! Это же кощунство так играть Моцарта! А ты знаешь, что такое кощунство? — вопрошает он. — Нет, не знаю. — Это, когда папа поливает подбородок после бритья мамиными французскими духами. А мама хранит их и по капельке наносит за ушко по большим праздникам».
Он произносит, какие-то ошеломляющие вещи! Французские духи маме за ушко! Это так красиво и ново. Я ничего подобного никогда не слышала. И это как-то связано с моей игрой. Как нехорошо! Так нельзя. Ужас! — Вот мои чувства тогда.
По коридору слышны шаги, короткий стук и сразу распахивается дверь. В двери преподаватель скрипки, друг Б.Т. Он невысокий, кругленький, на нем рубашка с украинской вышивкой на воротнике. Его вход неслыханный. Никакой деликатности, чего не принято и никогда не бывало!
— Боря! Пастернак умер!
Резко развернувшись на стуле в сторону друга, — «Доконали старика!» восклицает он.
При этом, нам ничего не поясняется. Тоже небывалое поведение, - разговор «над головами» учеников. Да еще при нас короткое личное обращение - «Боря»!. Гость ушел и учитель продолжает урок. Но, видно, что теперь мысли его не с нами.
