Я не любитель пошуметь насчет самых свежих литературных выпечек: знакомлюсь с ними не прямо после выхода в свет, а с большим опозданием. Так было и с нашумевшим романом Евгения Водолазкина «Лавр», по прочтению которого я с удивлением и даже удовольствием обнаружил, что мое мнение в данном случае почти полностью совпадает с мнением преобладающего большинства критиков и читателей, которые этот во многих смыслах примечательный роман приняли с энтузиазмом.
На энтузиазм, правда, как и на восторги, я давно не способен, и все же роман меня нешуточно задел.
Во первых, потому, что это попытка создания жития святого, увиденного взглядом современного человека и описанного вроде бы не соответствующим сюжету языком.
Во вторых – правильной, на мой взгляд, подачей материала.
Водолазкин игнорирует и детали, и обстоятельства эпохи, он, влезши вовнутрь нее, пытается передать ее суть. За счет целого ряда таких отказов мир, им описываемый, приобретает не совсем обычный ракурс: он постигается изнутри, но виден нечетко, как бы из космоса. Недаром самым оптимальным вариантом существования в нем признается замкнутый круг – почти замкнутый, прорванный в одном-единственном месте – там, где человек, закольцованный во времени, должен взаимодействовать с вечностью. Или, может быть, это она должна вливаться в него через вставленную в эту прореху конусообразную воронку, прорванную, одновременно, по бокам, через которые проникают, одновременно, события из других времен – для того, чтобы, по словам автора, разомкнуть одномерность времени, в котором задыхается один из персонажей романа. Отсюда, например, смущающая многих читателей пластиковая бутыль, которую в одной из весен герой, живущий в 16 веке, видит в снежной проталине. Или переход от древнерусского к современному русскому волапюку и обратно.
В результате этого и многого другого, о чем нет возможности говорить подробно, Водолазкину удалось нечто доселе малопредставимое: точно передать дух средневековья без привлечения этнографии и создать едва ли не первое в русской литературе житие вымышленного святого, которое, несомненно, займет достойное место в русской литературе (собственно – уже заняло).
Книга, к которой поначалу может возникнуть масса претензий, по мере вчитывания в нее почто все эти претензии начисто снимает. Меня, например, смутило поначалу решение героя прожить жизнь умершей возлюбленной с целью искупления греха, целиком отрешась от себя: ведь человек может прожить только свою собственную жизнь, куда ж ему взваливать на себя еще и такую ношу. Неубедительным показался поначалу слишком быстрый переход от известного лекаря, надорвавшегося от собственной самонадеянности, к сознательно отрекшемуся от собственной личности юродивому. А также то, что он предается этому вроде бы по своеволию – во всяком случае, без благословения духовно опытного лица, или, по крайней мере – совета с ним. Поначалу кажется даже (а, может, так оно и есть), что герой не признает установленной посредством канонов жизни в ограде церкви, равно как и самих церковных канонов. Но затем я стал вспоминать жития реально существовавших святых, некоторые из которых получали благословение на свой подвиг, некоторые предавались подвигу юродства без благословения. И уж совсем примирил меня с героем Водолазкина из ряда вон выходящий случай глубоко почитаемой народом блаженной Ксении Петербуржской, после преображения в юродивую принявшую имя и облик покойного мужа. Так что ее, таким образом, можно воспринимать как один из прототипов Лавра.
Отмечу, походя, насколько лаконично, сжато и органично даны Водолазкиным эпизоды, характерные исключительно для житий святых применительно ко своему герою, причем обставляет он их живыми деталями: например, медведя, которого герой, ставший старцем, пускает в келью погреться, он просит не храпеть во сне.
Или замечательно описанная погоня одного юродивого за другим по воде, яко по суху с целью мордобытия во второй части, где и сам герой проходит стадию юродства:
«Ага, и ты здесь, грешник, закричал юродивый Фома, и юродивый Карп заплакал. Давненько я не бил тебе морду.
Фома стал пробираться к Карпу, но тот уже пятился в сторону монастыря, и толпа перед его спиной расступалась.
О, горе мне, кричал юродивый Карп.
Выбравшись из толпы, он бросился к монастырским воротам. Ворота оказались закрыты. Карп барабанил в них что было сил и с ужасом наблюдал, как к нему приближался Фома. Не дождавшись открытия ворот, Карп заложил руки за спину и бросился к реке. Когда же ворота открылись, мимо пробегал Фома. Выглянувшим из ворот сестрам Фома показал язык и побежал дальше. Сестры переглянулись как привыкшие не удивляться.
Не говорил ли тебе: сиди в Запсковье, кричал юродивый Фома юродивому Карпу.
Карп закрыл лицо руками и продолжал бежать дальше. Его босые ступни громко шлепали по траве. У самой реки он остановился. Отняв от лица ладони, увидел, что его догоняет Фома.
Карп, Карп, Карп, закричал юродивый Карп.
Он ступил на поверхность воды и осторожно пошел. Несмотря на дувший ветер, волны на реке Великой были в тот день невысоки. Вначале Карп шел медленно и как бы неуверенно, но шаг его постепенно ускорялся.
Фома подбежал к реке и попробовал воду большим пальцем ноги. Сокрушенно покачав головой, он также ступил на воду. Арсений и завеличские молча наблюдали, как юродивые шли один за другим. Они слегка подпрыгивали на волнах и смешно махали руками, удерживая равновесие.
По воде они, стало быть, только ходят, сказали завеличские. А бегать пока еще не научились.
На середине реки юродивый Карп остановился. Дождавшись юродивого Фомы, он с размаху ударил его по щеке. Звон оплеухи долетел по воде до стоявших на берегу.
Имеет право, развели руками завеличские. Это уже его территория».
Несомненно, центральный и самый впечатляющий эпизод первой части (если – не всего романа) – это смерть возлюбленной при родах, дальнейшее нежелание его смириться с этой смертью, принимающее вначале вид психопатологический и чуть было поначалу не приведший героя не только к физической, но и духовной гибели. Процесс же перехода от этой стадии к стадии духовного осмысления, как я уже сказал, трудноуловим. Но все же Водолазкину, прямо на глазах читателя плетущего нить придуманного сюжета, почему-то веришь: может быть потому, что он не особо не пытается убедить в его правдивости– напротив, едва ли не показательно подчеркивает условность происходящего. И за счет этого сюжет приобретает глубину и правдивость на каких-то других, не бытовых и не на психологических уровнях. Более того – понимаешь, что без некоторых натяжек в сюжете не было бы той глубины видения далекой от нас жизни, рискну даже сказать – христианского видения описываемого и его духовного осмысления. Как, скажем, вот в таком высказывании: «Средневековые историки не были похожи на нынешних. Для объяснения исторических событий они всегда искали нравственные причины. А непосредственной связи между событиями как бы не замечали. Или не придавали ей большого значения». Или в такой вот, понятной, наверное, только практикующим христианам фразе: «Несмотря на то, что он жалел себя, помогая просящим, силы ему прибывало гораздо больше, чем он тратил». Или, например, в таком определении сочетания мнимых случайностей и Божьего Промысла:
«Он (один из главных персонажей романа, способный жить вне времени) узнавал, как создавались и рушились империи, происходили землетрясения, падали звезды и выходили из берегов реки. Особо отмечал исполнение пророчеств, а также появление и осуществление знамений. В таком преодолении времени ему виделось подтверждение неслучайности всего происходящего на земле. Люди сталкиваются друг с другом, они налетают друг на друга как атомы. У них нет собственной траектории, и оттого их поступки случайны. Но в совокупности этих случайностей есть своя закономерность, которая в каких-то частях может быть предвидима. Полностью ее знает лишь Тот, кто все создал».
После подвига юродства, описанном во второй части, герой проходит стадию паломничества ко Гробу Господню (третья часть романа под названием Книга Пути кажется мне наиболее конъюнктурной – ввиду наличия немалого количества угождений современному, мнящему себя религиозным человеку: и на уровне психологических мотиваций, ситуаций, и даже в уровне фраз, вроде: «веры у них были разными, в Бог один» (не уверен за точность цитаты) и прочей, будем откровенны, экуменистической и гуманистической чепухи, столь милой интеллигентской части читателей.
А вот четвертая Книга Покоя, описывающая возвращение героя в Россию, борьбу его с мором, поселение после этого в Кирилло-Белозерском монастыре, принятие схимы, отшельническая жизнь, последнее его соприкосновение с миром – наиболее сильной.
Именно в этой части духовное его развитие двигается семимильными шагами. Уже в начале монастырской жизни герой обретает слезный дар, нигде, кажется, кроме как у представителей православия, не встречающийся (сопли, например, Франциска Ассизского – не в счет). Точнее – не встречающийся, но на более ранних этапах, нежели те, которыми заканчивает русский святой:
«…в поварне дан был Амвросию (это одно из сменяющихся имен главного героя) дар слез, и, когда он был один, слезы непрестанно омывали его лицо. Слезы текли по морщинам щек, но им не хватало этих морщин. И тогда слезы пробили себе новые пути, и на лице Амвросия появились новые морщины.
Сначала это были слезы печали. Амвросий оплакивал Устину и младенца, за ними же – всех, кого в жизни любил. Еще он оплакивал тех, кто любил его, так как полагал, что жизнь его не подарила им радости. Амвросий оплакивал и тех, кто его не любил и порою мучил, как, впрочем, и тех, кто любил, но мучил, ибо так выражалась их любовь. Он оплакивал себя и свою жизнь и не знал, о чем здесь в точности может идти речь. Надеясь, что проживает жизнь Устины, чтобы она зачлась ей, как ее собственная, Амвросий уже не понимал, где пребывает его жизнь, раз он все-таки не умер (если слушатель помнит, это было одно из высказываемых мною недоумений в связи с литературным замыслом Водолазкина). Наконец, он горько плакал о тех, кого ему не удалось спасти от смерти.
А потом слезы печали сменились слезами благодарности. Он благодарил Всевышнего за то, что Устина не осталась без надежды, а он, Амвросий, может просить о ней, пока жив, и трудиться в духовное ей благо. Слезы благодарности у Амвросия вызывало и то, что он все еще жив, а значит, способен совершать добрые дела…
…Слезы омыли не только его лицо, но и душу. Впервые в жизни Амвросий чувствовал, что душа его умиротворяется…»
Ради последнего замечания, прозвучавшего в конце, я привел весь фрагмент. Умиротворение, заметим, обретается после долгих лет безмездного врачевства, подвигов юродства, длительного духовного пути, его не давших. Объяснение, почему – буквально в следующем же предложении: «Умиротворение было связано с надеждой, которая с каждым прожитым в монастыре днем крепла в Амвросии все больше и больше. Он теперь не сомневался в правильности выбранного пути, потому что уверился, что идет путем единственно возможным».
Что не исключает сомнений в собственной цельности и идущей к концу жизни.
«Я более не ощущаю своей жизни, - признается Лавр. - Я был Арсением, Устином, Амвросием, а теперь стал Лавром. Жизнь моя прожита непохожими друг на друга людьми, имеющими разные тела и разные имена. Что общего между мною и светловолосым мальчиком из Рукиной слободки? Память? Но чем дольше я живу, тем больше мои воспоминания кажутся мне выдумкой. Я перестаю им верить, и оттого они не в силах связать меня с теми, кто в разное время был мной. Жизнь напоминает мозаику и рассыпается на части».
«Быть мозаикой – еще не значит рассыпаться на части, - утешает Лавра постригший его в схиму старец. - Это только вблизи кажется, что у каждого отдельного камешка нет связи с другими. В каждом из них есть что-то более важное: устремленность к тому, кто глядит издалека. К тому, кто способен охватить все камешки разом. Именно он собирает их своим взглядом. ...и в мозаике жизни твоей есть то, что объединяет все отдельные её части, – это устремленность к Нему. В Нем они вновь соберутся».
Оказывается, и растворения подвижника в Боге, как и раннее – растворения в людях – недостаточно. Как и их взаимного произволения, описанного в одном из эпизодов: «Они смотрели друг на друга (жаждущая исцеления толпа и врачеватель) до тех пор, пока у толпы не осталось неоправданных ожиданий, а у Арсения не исчез страх эти ожидания обмануть. Нужно полное отдания себя им – и Ему». Нужно точно выверенное равновесие между первым и вторым.
Раннее, опираясь на текст Водолазкина, я говорил о восприятии русским средневековым человеком жизни внутри замкнутого времени, ходящего по кругу и имеющего один-единственный выход в вечность. Полный же вариант взаимодействия ограниченного временем человека с вечностью есть спираль, возвращающая его жизнь к начальному этапу и одновременно замыкающему ее на совершенно другом уровне.
Так завершается и судьба ставшего отшельником Лавра (я долго познавал мир и накопил его столько, что дальше могу познавать его внутри себя, говорит он перед уходом), в самом конце пережившем последнее искушение и очутившемся на последнем витке спирали, посредством последнего смирения выведшим его на этот другой уровень, где «Тот, кто вмещает в себя весь мир, отвечает за всех».
Обрести этот уровень ему помогает девушка Анастасия из той самой слободки, где некогда жил и он, потерявшая девственность, неизвестно от кого ждущая ребенка, которую пробовали сжечь односельчане и которую он воспринимает как Устину. Он, почитаемый множеством людей как святой, берет на себя ее грех, признает себя отцом ребенка, которого она ждет. После этого он, утративший дар врачевания, помогает ей в родах.
Этот поступок и становиться последним и окончательным витком спирали, соединяющим прошлое с преобразующим это прошлое будущее. Недаром же заключительные события романа происходят в том самом месте, где он начинался: здесь, до поры не зная о том, находит свое последнее пристанище схимонах Лавр. Круг замкнулся: некогда герой, вообразивший себя едва ли не Господом Богом, вызвал смерть возлюбленной совместно с зачатым от него ребенком, теперь благодаря ниспадению в глазах людей с высот реальной святости обретает понятие о ценности жизни та, с кем у него ассоциируется воскрешение Устины. И лишь после обнаружения истинных причин его мнимого падения (кстати – мнимого ли? – очередной парадокс, предложенный автором) некогда его почитавший, а потом начавший хулить народ снова убеждается в его святости.
Но даже здесь, в заключительном и благостном, в духе Жития Святых эпизоде, который я считаю нужным привести полностью, Водолазкин находит возможность для безпафосного финала:
«Весть о кончине Лавра распространяется молниеносно. Это ощущают прежде всего в Рукиной слободке, где ни в одной из изб вскоре уже нет места. Нет его и в ближайших деревнях. Прибывающие строят шалаши в окрестностях. Некоторые ввиду летнего времени ночуют под открытым небом. Все знают, что при погребении праведника могут явиться чудеса.
Съезжаются увечные, слепые, хромые, прокаженные, глухие, немые и гугнивые. Из разных, в том числе и дальних мест приносят расслабленных. Приводят бесноватых, которые связаны веревками или закованы в цепи. Приезжают бессильные мужи, бесплодные жены, безмужние, вдовы и сироты. Прибывает черное и белое духовенство, братия Кириллова монастыря, князья больших и малых княжеств, бояре, посадники и тысяцкие. Собираются те, кто был когда-то излечен Лавром, те, кто много слышал о нем, но никогда его не видел, те, кто хочет посмотреть, где и как Лавр жил, а также те, кто любит большое стечение народа. Свидетелям происходящего кажется, что собирается вся Русская земля.
Тело Лавра продолжает лежать под сосной у входа в пещеру. Оно не содержит следов тления, но охраняющие его начеку. Каждый час они подходят к телу и вдыхают исходящий от него запах. Их ноздри трепещут от усердия, но улавливают лишь аромат травы и сосновых шишек. Охраняющие оглашают поляну возгласами изумления, но в глубине души сами твердо знают, что именно так все и должно быть.
18 августа 7028 года от Сотворения мира, 1520-го – от Рождества Христова, когда число приехавших достигает ста восьмидесяти трех тысяч, тело Лавра поднимают с земли и бережно несут через лес. Перенесение сопровождается надгробным пением птиц. Тело усопшего легко. Сто восемьдесят три тысячи приехавших ждут на границе леса.
Когда тело Лавра показывается из чащи, все опускаются на колени. Сначала увидевшие его, а затем – ряд за рядом – все те, кто сзади. Тело принимают епископы и монашествующие. Они несут его на своих головах, и толпа перед ними расступается, как море. Путь их лежит в храм, построенный на месте Христофорова дома. Там проходит отпевание. Десятки тысяч безмолвно ждут снаружи.
Служба в храме толпе не слышна. Вначале ей не слышны и слова, произнесенные игуменом Алипием на церковной паперти: он оглашает завещание Лавра. Но эти слова Алипием произнесены. Они ширятся по толпе, как круги от брошенного в воду камня. Через минуту людское море замолкает, ибо предстоит нечто невиданное.
В полной тишине тело Лавра проносят сквозь толпу. На краю зеленого луга его кладут в траву. Трава мягко обтекает Лавра, выражая готовность принять его целиком, поскольку они друг другу не чужие. На этом лугу Христофор показывал усопшему схождение твердей, небесной и земной.
Ноги Лавра связывают веревкой, от которой уходят два конца. В толпе слышны крики. Кто-то бросается разорвать веревку, но его тут же скручивают и оттаскивают в толпу. Если глядеть сверху, стоящие представляются невиданным скоплением точек, и лишь Лавр имеет протяженность.
К одному концу веревки подходит архиепископ Ростовский, Ярославский и Белозерский Иона. К другому концу веревки подходит епископ Пермский и Вологодский Питирим. Они становятся на колени и беззвучно молятся. Берут в руки концы веревки, целуют их и выпрямляются. Одновременно крестятся. Однонаправленно полощутся полы их мантий и концы бород. Пропорции их фигур одинаково искажены ветром, ибо оба расширились вправо. Работа их двуедина. Взоры обращены вверх.
Архиепископ Иона едва заметно кивает, и они делают свой первый шаг. Этот шаг за ними повторяет бескрайняя толпа. Ее бескрайний вздох перекрывает шум ветра. Руки на груди Лавра вздрагивают и распахиваются, словно в объятиях. Тянутся вслед за телом. Перебирают пальцами траву, как перебирают четки. Веки дрожат, и от этого всем кажется, что Лавр готов проснуться.
За спинами иерархов слышны сдавленные рыдания. С каждым мгновением рыдания становятся громче. Они переходят в сплошной вой, который несется над всем обитаемым пространством. Иона и Питирим продолжают свое движение молча. Их слезы ветром уносит в противоположный конец луга.
Лавр мягко скользит по траве. Первым за ним следует псковский посадник Гавриил. Он сед и дряхл, и его ведут под руки. Его почти волокут, но он все еще жив. За Гавриилом идет новгородский боярин Фрол с женой Агафьей и со чады. Их количество увеличивается с каждым годом. Далее боярыня Елизавета, яже прозре, а также раб Божий Николай в здравом уме и трезвой памяти. И за ними множество прозревших и вразумленных. В самом конце шествия видны купец Зигфрид из Данцига, оказавшийся здесь по торговым делам, и кузнец Аверкий, стыдящийся своего поступка.
Что вы за народ такой, говорит купец Зигфрид. Человек вас исцеляет, посвящает вам всю свою жизнь, вы же его всю жизнь мучаете. А когда он умирает, привязываете ему к ногам веревку и тащите его, и обливаетесь слезами.
Ты в нашей земле уже год и восемь месяцев, отвечает кузнец Аверкий, а так ничего в ней и не понял.
А сами вы ее понимаете, спрашивает Зигфрид.
Мы? Кузнец задумывается и смотрит на Зигфрида. Сами мы ее, конечно, тоже не понимаем».
Трудно не согласится с кузнецом: никто в ней ничего не понимает, в путанной русской жизни. И не понимал. Ни тогда, ни сейчас. Да и вряд ли поймет когда-либо. Разве что - там, за пределами земного существования.
