Мало кто обратил внимание на тот факт, что Киевский Майдан закончился аккурат к двухсотлетию со дня рождения Тараса Шевченко.
Скорее, это простое совпадение.
Но вполне может статься, что обретение власти в стране ярыми националистами можно воспринимать как своеобразный подарок «гению украинской нации» к юбилею. Ведь кровопролития, подобные майданному, описывались юбиляром часто и с большим энтузиазмом, а некоторые описания им кровавых побоищ предсказывали и даже вызывали такие же побоища в дальнейшем. И, что самое главное: и у Шевченко, и у майданных головорезов кровопролития мотивировались едва ли не религиозными причинами.
Религиозность свидомых украинцев с самого начала носила искаженный характер. Свидомой Украине Бог, воспринимаемый в чисто обрядовых формах, в общем-то, как-то побоку: настоящего, не придуманного для своих мелких нужд Бога, она не знает и знать не хочет. На месте Бога – абстрактная, придуманная нация, в которую, как в церковь, силком (но не без успеха) затаскивают мало осознающих себя верующими прихожан. Святых в каноническом смысле у начитавшихся фальшивых исторических исследований идиотов, которые высказывают претензии на роль идеологов нации – нет, поэтому на эту должность выдвигаются самые эксцентрические персонажи: Драгоманов, Петлюра, Бандера, Шухевич… Первым в этой когорте стоит, конечно «великий украинский гений» всех времен и народов. Обожествление Шевченко, сказывающемся даже в быту, существует не сказать, чтобы очень давно, но уже в начале ХХ века едва ли не в каждом доме «щырого украинця» в красном углу – на месте, где надлежало бы находиться иконе, висел его портрет, украшенный вышитыми рушниками – иногда среди икон канонических святых, как дополнение к иконостасу. Теперь обычай этот исчезает; зато ведутся разговоры о вполне взаправдашней церковной канонизации Шевченко (в лике преподобномученика, насколько мне помниться).
Не знаю, что послужило к этому основанием. Но только, можно сказать наверняка – не его пустая, нелепая жизнь. И не его стихи, изобилующие богохульствами, проклятиями в адрес человеческого рода, в частности, и в адрес главенствующей части представителей той шестой части суши, где живем мы с вами.
При определенной литературной ценности этих стихов (это несмотря на их всё-таки довольно невысокий художественный уровень, монотонность, неоправданное многословие, топтание на месте, ограниченность в мотивах и темах, даже откровенную графоманию во многих местах) нельзя отказать им в силе воздействия на читающего, хотя воздействие это больше разрушительное, чем созидательное. Но, даже если признать хотя бы и такое влияние, - тоже, кстати, темное, нутряное, на уровне эмоций пробуждающее в читателе самые темные и низкие инстинкты, - все равно интеллектуальная ценность этих стихов останется почти нулевой.
К сожалению, русские литературные переводы совершенно не передают мощнейшей демонической энергетики, присущей оригиналу. Не уверен, что русский читатель сможет ощутить и ее, и многое другое так, как ощутил в свое время Государь Император Николай Павлович, от корки до корки прочитавший поэму «Сон», после чего немедленно отправил автора от греха подальше в казахстанские степи, где ссыльный поэт окончательно подорвал свое и без того уже никудышнее здоровье неумеренным потреблением туземных горячительных напитков и жирной баранины. Почему и вынужден давать стихи Шевченко в русском переводе.
Кстати, совершенно безобразная и возмутительная упомянутая поэма, оскорбляющая Царское семейство (Царь, собственно, и оскорбился-то не за себя, а за жену) тоже продиктована больше эмоциональными состояниями автора, нежели какими-либо идеологическими построениями.
Сходные, весьма характерные для Шевченко эмоции определяют также структуру и других его произведений. Поэтому, повторяю, вряд ли можно говорить о серьезности взглядов Шевченко, в том числе и в политическом, и в философском, и в религиозном плане. Даже ненависть к России, неоднократно высказываемая им и в стихах, и в прозе скорее всего объясняется перепадами настроений сильно пьющего человека, высказывающего вслух таящиеся в глубине души обиды, порожденные чисто бытовым контекстом, которые он, скорее всего, не высказал в трезвом виде, а не твердыми сложившимися убеждениями.
Но если же и вправду то, что, по собственным же словам Шевченко, его удовлетворяло, можно признать идеологией, то суть ее в общих чертах такова: видя те или иные притеснения, хвататься за нож или топор, бить, резать, жечь, невзирая на чины и звания; а после, улегшись под вишней в тенистом саду, благодушно играть на бандуре и душевно общаться с немногими уцелевшими после всесветной резни, затеянной ради блага угнетаемой со всех сторон разнообразнейшими врагами неньки-Украины.
Чем и занялись современные его последователи.
Я уже не раз отмечал влияние магометанства на малороссийский характер, где оно оставило отчетливый отпечаток не только на внешней, так сказать, его физиономии, но и сказалось на самой сокровенной нутряной глубине. В частности, в одержимости местью, в готовности без всяких зазрений совести пойти в этом чувстве до конца – вплоть до массовой резни чем либо не угодивших.
Не вдаваясь в связи с этим в более глубокие размышления, отмечу, все-таки, два наиболее часто встречающиеся в поэзии Шевченко мотива – крови и топора (одно из его стихотворений начинается даже словами «у Бога за дверью лежал топор»). При помощи нехитрого плотницкого инструмента автор (именно автор, а не так называемый лирический герой, который у Шевченко начисто отсутствует, так как его поэзия озарена его собственным, не переосмысленным для литературных нужд образом) намерен исправлять несимпатичную ему человеческую породу, регулярно кроша им черепные коробки ее представителей. Но то автор, желание которого высказывается, как правило, в больше гипотетической, чем осуществляемой форме. А вот посредством героев он воплощает его в формах весьма и весьма конкретных. И тогда это свойство приобретает масштабы вовсе гиперболические.
Более всего – в самом крупном произведении Шевченко, эпической поэме «Гайдамаки» - и надо ли добавлять, что едва ли не каждая ее глава густо пропитана кровью.
Привожу навскидку несколько фрагментов.
Глава «Кровавый пир»:
Зазвонили по Украине
со всех колоколен,
загуляли гайдамаки
да на вольной воле.
«Смерть шляхетству! Погуляем,
тучи разогреем!»
Запылала Смелянщина
и Корсунь за нею.
А Медведевка давно уж
небо подпекает.
Горит Смела; Смелянщина
кровью подплывает.
Полыхают разом Канев,
Чигирин, Черкассы.
Черный шлях окутан дымом,
и кровь полилася
до Волыни. На Полесье
Гонта пир справляет.
Зализняк же в Смелянщине
саблю закаляет
да в Черкассах, где Ярема
поспевает рядом.
«Добре, хлопцы, режьте ляхов,
никому пощады!»
Зализняк своих казаков
в дыму окликает.
Ад кромешный, а по аду
казаки гуляют.
А Ярема губит ляхов
с Максимом бок о бок.
Так и косит! «Добре, хлопец,
тряси их хвороба!
Валяй, хлопец! В раю будешь,
а то есаулом.
Нуте, детки!» Переполнен
город криком, гулом.
В лавках, в каменных палатах
души не осталось.
«Подсчитаю! Добро, хлопцы,
отдохните малость».
Город трупами завален,
улицы, базары,
черной кровью подплывают.
«Мало ляхам кары!...»
Недорезанных кончали:
не встанут, собаки!
Глава «Гупаливщина»:
Встало солнце. Украина
дымилась, пылала.
Где в живых осталась шляхта, —
запершись дрожала.
А по виселицам в селах
ляхи в ряд висели
чином старшие. На прочих
веревок жалели.
По улицам, по дорогам —
груды трупов с ночи.
Псы грызут их, а вороны
выклевали очи...
По дворам везде остались
дети да собаки.
Даже бабы, взяв ухваты,
ушли в гайдамаки.
И творилося такое
по родным округам...
Хуже ада... За что ж люди
губили друг друга?..
Поглядеть — такие ж люди,
жить, водить бы дружбу.
не умели, не хотели —
разделиться нужно!
Захотели братской крови, —
потому — у брата
и скотина, и холстина,
и светлая хата.
«Убьем брата, спалим хату!»
И пошла работа.
Ну, убили! А на муки
остались сироты.
Подросли в слезах, в неволе,
развязали руки,
ножи взяли. И зуб за зуб,
и муки за муки!
Над Лысянкой клубы дыма
к небу повалили:
Зализняк да Гонта люльки
на ночь закурили.
Страшно, страшно закурили,
земля пламенеет.
Вряд ли даже в преисподней
так курить умеют!
Багровеет Тикич кровью
евреев да ляхов.
Горят хаты и палаты, —
заодно — все прахом...
И богачи с голытьбою...
А среди базара
Зализняк гуляет с Гонтой;
«Кара ляхам, кара!»
Чтоб покаялись собаки —
всех подряд карают.
Стоны, слезы. Один молит,
другой проклинает,
третий кается напрасно
перед мертвым братом.
Старикам пощады нету
и малым ребятам.
Не милуют гайдамаки,
не щадят, зверея,
ни красу, ни возраст юный
шляхтянок, евреек.
Ни убогих, ни здоровых,
ни калек горбатых
не осталось,— не спаслися
от грозной расплаты.
Ни души — легли все, пали,
свершилася кара.
Трупы стынут, багровеет
небо от пожара.
Разгорелся, распылался
под самые тучи.
А Галайда всюду слышен:
«Мучить ляхов, мучить!»
Как безумный, мертвых режет,
рубит как попало.
«Дайте ляха, дайте пана,
мало крови, мало!
Дайте ляха, дайте крови
тех собак поганых!
Море крови!.. Мало моря!
Оксана! Оксана!
Где ты?» — крикнет, пропадает
в полымя пожара.
А тем часом гайдамаки
столы средь базара
расплавили. Отовсюду
несут, несут блюда.
Собирают, накрывают,—
тешат свою удаль.
«Пейте, лейте!» Загуляли.
А вокруг что было:
трупы панские, качаясь,
висят на стропилах.
Глава «Гонта в Умани»:
Было, будет. Гайдамаки
гуляют, карают.
Где пройдут — земля пылает,
кровью подплывает.
Не родной хоть он, не кровный
сынок у Максима —
поискать такого надо
хорошего сына.
Батько режет, а Ярема —
не режет, лютует,
со свяченым на пожарах
днюет и ночует.
Не милует, не минует —
карает сурово,
за ктитора платит ляхам,
за отца святого,
за Оксану… холодеет
вспомнив об Оксане…
А Максим: «Гуляй, Ярема!
Пока доля встанет,
погуляем!»
Погуляли казаки до срока,
от Киева до Умани
легли ляхи впокот.
Словно туча, гайдамаки
Умань обступили,
до рассвета, до восхода
Умань подпалили.
Подпалили, закричали:
«Карай ляхов снова!»
Покатились, отступая,
бойцы narodowi.
Побежали старцы, дети,
хворые, калеки.
«Гвалт! Ратуйте!» Полилися
кровавые реки.
Море крови. Атаманы,
стоя средь базара,
кричат разом: «Добре, хлопцы!
Кара ляхам, кара!»
И т.д. – до навязчивости. Причем все эти описания зверств от времени разбавляются лирическими фрагментами, мало чем от них отличающимися, вроде:
«Ой, Днепр мой могучий, стремяся к низовью,
от крови казацкой бывал ты багрян,
и море ты красил казацкою кровью,
да сам еще не был от крови той пьян.
А нынче упьешься. Кромешное пламя
над всей Украиной в ночи заревет,
и хлынет ручьями, волнами, реками
кровь шляхты поганой; казак оживет.
Гетманы воскреснут в жупанах старинных,
вольной песней станут грозные слова».
В общем, майданным воякам, жаждущим крови, было у кого поучится и на кого ориентироваться. Куда там до этих страстей гоголевским казакам из «Тараса Бульбы» с их кажущимися игрушечными на фоне кровавого шевченковского апогея. Однако и этого Шевченко кажется мало: ближе к финалу следует подробнейшее описание убийства Гонтой двух собственных малолетних сыновей (исторически недоказанное – как, кстати, и многое другое, описываемое раннее), затем их оплакивание, затем погребение – и все это на грани дурного тона, в интонациях, странным образом сочетающих нотки сентиментализма, гнева и обиды (на Бога, что так естественно для Шевченко и его персонажей). И, в придачу, событие увидено с какой-то приземлено-бытовой точки, не предполагающее ни раскаяния персонажей, ни чувства катарсиса, бывшего конечной целью древнегреческой трагедии, у содрогающегося от прочитанного читателя. Содрогающегося, но не знающего, как отнестись к тому, что ему предлагает Шевченко.
Самое главное - он и сам не смог бы предсказать, на кого при тех или иных обстоятельствах может быть направлена эта воистину звериная энергия: на ляха, на москаля, на жида или же на самого брата-хохла. Так же и непредсказуема и причина ее выплеска. Это даже не классовая или сословная ненависть, как можно было бы подумать – поводом может послужить что угодно. Хорошо бы еще, если бы украденная конфедератами невеста Оксана, а то ведь – какая-нибудь мелочь, ненароком разбитая, к примеру, соседом крынка со сметаной: любая пустяшная вещь может стать причиной для того, чтобы демоническая энергетика разворошила постоянно воспаленное сознание хохла и вступила в действие.
Ибо зависть, ненависть, месть - один из главнейших пунктов духовного помрачения Шевченко, а вслед за ним – и ориентирующейся на его мировоззрение нации, знамением которой он совсем недаром стал.
Прав, прав был проницательнейший, все понимающий и все берущий в расчет Сталин, всячески противившийся изданию «Гайдамаков» и в России, и на Украине, и даже несколько раз пускавший под нож уже готовые тиражи, а заодно и запретивший к показу фильм И. Кавалеридзе «Прометей», снятый по мотивам произведений Шевченко и очень близкий ему по духу! Но позднейшее изучение этих произведений в школах уже после его смерти, равно как и декламация их на торжественных вечерах для украинцев не прошла даром. Посему, думается, призрачная тень Тараса с развевающимися на ветру гневными усами наверняка буревестником носилась над майданными мятежными толпами, одержимыми долго не высказываемым чувством, наконец-то получившим возможность вырваться наружу зимой 2014 года.
