НА заставке: Пушкин, Мериме, Байрон
Ни один критик не дерзнет теперь вычеркнуть их имена из списка великих поэтов.
П. Мериме о Байроне и Пушкине.
*
Творения литературных гениев, без исключения, теряют свои художественные качества при переводе на иной язык, даже родственный. И наоборот, слабые произведения, благодаря таланту переводчика, могут в восприятии иноязычных читателей обрести более высокий художественный уровень, поднимая тем самым значимость творца.
Во втором случае, переводчику достаточно обладать известными способностями к сему виду литературного труда – самому иметь «художественную жилку», удовлетворительно владеть языком оригинала и, разумеется, родным. Ему помогает умение пользоваться соответствующими словарями и справочниками. Нелишне обращаться за помощью к знатокам в случае затруднений в тех или иных местах иноязычного текста. В недавнее время переводчики на русский язык творений представителей малых народов СССР имели, чаще всего, под рукой подстрочники стихотворений или авторские изложения на «школьном русском» прозаических сочинений. Тем не менее, они вывели из стойбищ, аулов, кишлаков многие имена, сначала в великую русскую, а через неё – в мировую литературу. И нельзя однозначно сказать в каждом отдельном случае, чьей заслуги здесь больше, рассказчика ли «на непонятном языке» или того, кто прочитанное в рукописи пересказал языком, понятным на 1/6 земной суши и того шире.
Что же касается классики (то есть того продукта творчества, высокое качество которого подтверждается временем), переводчику, в первую очередь, необходимо собственным художественным талантом находиться близко к тому творцу, чьё произведение он собирается пересказать своей родной речью на бумаге. Но гении рождаются нечасто, каждый со своими неповторимыми особенностями. На занятых ими вершинах и пятачка свободного нет. Более того, переводчик должен не только выведать всю подноготную своего вдохновителя, но уметь перевоплощаться в него, ощущать его всеми своими чувствами, становиться его «вторым я» в каждой строчке сочинения. В этом случае мастеру перевода необходимо знать язык оригинала, как свой родной (а свой – в совершенстве); притом, авторский язык того времени, когда создавался шедевр. При переводе важно найти соответствие говору героев произведения, нередко живших задолго до своего первого появления на бумажных страницах. И это ещё не всё. Помнится, один из переводчиков «Дон Кихота» на русский язык не приступил к работе, пока не проникся языковыми особенностями произведений Карамзина. Именно в письменной речи русского литератора эпохи сентиментализма взыскательный переводчик услышал каталонца Сервантеса, создавшего свой знаменитый роман на ещё не разработанном испанском литературном языке конца XVI – начала XVII веков.
**
Выдающимся прозаикам национальных литератур в мировом признании повезло много больше, чем поэтам. Последние, есть мнение, вообще непереводимы. Читая, например, Вийона в русских переводах, то наслаждаешься стихом, то досадуешь на его пресность. Так может быть, этим именем подписывались разные авторы? Нет, Франсуа Вийон существовал в одном экземпляре. Но переводчики – разные. Мы читаем их подражательные в разной степени талантливости и бесталанности стихи, подписываемые именем первого французского лирика. То же с переводами из Джорджа Байрона. Я давно для себя решил, что на русском его можно не читать (а в language я слаб): «властителем моих дум» он не стал, грешит длиннотами, скучен. Не все со мной согласны, особенно читающие на литературном английском. Но я признаю, что романтик №1, порождённый туманом Альбиона, – мировой поэтический гений. Так «все говорят», так утверждал сам Пушкин, чьи оценки всего, чего касался его проницательный ум, точны. У хозяина украинского Парнаса Тараса Шевченко, слабого стихотворца, есть малая тетрадка мелодичных «поезiй», извиняющих искусственность его славы. Чтение их на мове способно доставить эстетическое удовольствие. Но читать их на русском!.. Нет, увольте! При переводе исчезает без остатка та, присущая малороссийской речи музыкальность, которая приглушает всё несовершенное в рифмованных строчках.
Иностранцы, не владеющие языком Пушкина, но читающие его в переводах, как правило, сомневаются в его гениальности, во всемирном значении плодов его поэтического творчества. Признание в нём «талантливого подражателя Байрона» считается в «европах» высокой похвалой. А законченных прозаических произведений создателя русского литературного языка немного, ещё меньшее их число привлекло внимание переводчиков в иных странах. То, что доступно, например, французскому, немецкому или английскому читателю, недостаточно для верного суждения об авторе «Талисмана» и «Станционного смотрителя». Бывает, перевод из Пушкина настолько хорош, что способен поразить даже литературного гурмана, как это случилось однажды с литератором Хуаном Хименесом по прочтении им «Пиковой дамы». Но покорённый «удивительной простотой» маленькой повести, названный читатель склонен был хвалить переводчика, не автора. Ведь тот перевод самого известного сочинения Пушкина за рубежом осуществил мэтр французской словесности Мериме, сам прекрасный стилист. К нему я скоро вернусь.
***
Для нас, русскоязычных, для которых Пушкин – наше всё, первая любовь России, не безразлично, кто есть Пушкин на самом деле, в объективном суждении. Но где взять эту самую объективность, если мы смотрим на него глазами близких родственников, затуманенными дивными чувствами? А глухие к русскому языку зарубежные читатели имеют возможность судить о литературном гении (гении в русской рекомендации) по редким, чаще всего несовершенным переводам «под Пушкина» (уточняю: переводам непереводимого поэта), хотя и сделанными «с энтузиазмом», по словам публициста В. Мусина. На вопрос, заданный выше, через фразу, у меня есть ответ. Чтобы озвучить его, мне необходимо выполнить обещание вернуться к самому именитому переводчику произведений Пушкина на французский язык – классику новеллы, мастеру скупой, без излишеств, сжатой фразы, чем отличался и наш великий земляк.
Проспер Мериме познакомил своих соотечественников не только с двумя повестями самого громкоголосого певца северных равнин, где осталась под снегом Великая армия Наполеона (второй повестью стал «Выстрел»). Без существенных отклонений от оригинала он перевёл на французский язык стихотворения «Анчар», «Опричник», «Гусар» и «Пророк», поэму «Цыганы» - самое любимое им сочинение Пушкина, вдохновившего его на новеллу «Кармен», которая, в свою очередь, зазвучит музыкой Бизе. К сожалению, всё прозой. Мериме, бывало, переводивший и стихами (например, из трагедии Софокла «Аякс»), верно оценивал свои поэтические способности. Они были несоизмеримы с пушкинскими. Он также не обманывался и качеством своих переводов прозаических произведений, напечатанных кириллицей в типографиях империи Романовых. Он честно признавался: они небезупречны. Ведь русский язык он стал осваивать далеко не молодым, торопливо, словно бы догоняя для более близкого знакомства замеченный им издали волнующий феномен Пушкина. Но недостатки собственных переводов Мериме с лихвой перекрывал другим.
Перевод может рассматриваться как своеобразная рекомендация: автор оригинала представляется иноязычному читателю. Мэтр французской литературы в отношении предмета своего увлечения этим не ограничился.
Мериме, сколько смог, охватил аналитическим умом открытые его взору стороны творческой деятельности русского поэта, прозаика и драматурга, понял их, истолковал правильно, как отметил А. Чебышев, дал им оценку. Более того, эта оценка делалась в привязке к европейской литературе, в сравнении с известными, величайшими её творцами. Мериме тем более имел на это право, что он был сведущ в литературах многих народов континента, обладал тонким художественным вкусом, владел искусством перевода, и, главное, был в широком смысле полиязычен, с той особенностью, что читал на русском столь же хорошо, как, скажем, на английском. Его «сравнительные суждения» о Байроне и Пушкине можно считать объективными и профессиональными.
Предлагаю, мой читатель, перейти от общих рассуждений к конкретным. Послушаем того, кто «был (словами А. Чебышева), без всякого сомнения, искренним и убежденным почитателем» зачинателя современной русской литературы.
****
С Байрона и начну, сразу возьму, подражая Пушкину, «быка за рога» (этим восхищался в русском поэте Мериме). Он, в целом, признавал равенство двух поэтов, англичанина и русского, располагая иных служителей лиры позади и ниже них; даже Виктора Гюго, стихотворца не менее одарённого, чем прозаика. Последний (свидетельствует Тургенев) имел удовольствие чуть ли не своими ушами услышать из уст собрата по писательскому цеху, что не он, известнейший из возвышенных галлов, а странный славянский номад, с абиссинской кровью, – «высочайший поэт своей эпохи» (дословно).
Получается, что Мериме отнёс Пушкина и Байрона к поэтическим вершинам одного порядка, но пушкинскую определил всё же несколько более высокой. Объяснение этому, я полагаю, в следующем:
Уравнивая по высоте два литературные пика, превосходящих иные, Мериме признавал за русским ряд превосходств иных измерений. Сюда, в первую очередь, надо отнести сжатость содержания и формы пушкинских сочинений. «Каждый его стих - плод глубокого размышления… В настоящее время слишком презирают труд и преклоняются перед скороспелыми гениями. У Пушкина, конечно, нет недостатка во вдохновении, но оно соединяется у него со строгим вкусом и желанием достигнуть совершенства…» (Мериме как-то отметил, дескать, если для выражения некой мысли Байрону требовалось 10 строф, то Пушкин обходился одной). И ещё существенное в оценке русского писателя словами француза (для подтверждения сказанного в начале абзаца): «Никто не рассказывает умнее Пушкина и не перемешивает более удачно смелую и честную сатиру с верными и тонкими наблюдениями над нравами и характерами».
Немногословность Пушкина, его умение небольшим набором верных слов создать в рамках жанра яркую, живую картину, определить характеры, наиболее всего поразили Мериме в «Цыганах». Здесь он, как нигде, открыл для себя гений Пушкина, был очарован его манерой письма, простотой замысла. Выбор деталей нашёл предельно удачным. Француза поразила трезвость исполнения литературного труда; покорила сжатость повествования, отсутствие второстепенного, способного перегрузить творение, сделать его утомительным для читателя. «Его образы, полные правды и жизни, скорее намечены, чем развиты, и автор с чисто эллинским искусством направляет внимание читателя».
Автор таких шедевров французской литературы, как «Кармен» и «Венера Илльская», поклонник «эллинского искусства в литературе», сам владевший им в совершенстве, не раз подходил с «античной меркой» к русскому писателю. В одном из разговоров с Тургеневым он сравнивал Пушкина с древними греками по равномерности формы и содержания, образа и предмета, по отсутствию всяких толкований и моральных выводов. Также в частных письмах: «Я принялся за чтение его (Пушкина. – С.С.) лирических стихотворений и нахожу много великолепных вещей, совершенно в моем вкусе, т. е. греческих по правде и простоте…». Даже игривыми (по определению француза) стихотворениями Пушкин привлекателен взыскательному переводчику: «В этом роде, как и во многих других жанрах, он мне кажется превосходным по точности и ясности». Отмечая лаконичность пушкинского языка, Мериме обращается к другому образу, превосходящему в этом смысле эллинский. В примечании к своему переводу стихотворения «Анчар» именитый толмач негодует на осознаваемое им собственное бессилие и бессилие родного ему французского языка, когда им противостоит письменная речь Пушкина: «Один только латинский язык может дать понятие о силе и сжатости русского стихотворения».
Мериме, как критик, едва ли не первым в Европе заметил самую существенную разницу между двумя, западным и восточным, подходами к художественному творчеству в стихотворной форме. Он говорил Тургеневу: «Наши поэты хлопочут прежде всего об эффекте, остроумии, блеске. Ваша поэзия ищет, прежде всего, правды, а красота является потом сама собою». Свою мысль француз усилил примером Пушкина. У него-де поэзия чудным образом расцветает из самой трезвой прозы.
Что до влияния Байрона на Пушкина, то глупо его отрицать. Байрон был старше своего «соперника по лире» на 11 лет, примерно столькими же годами раньше обратил на себя внимание читающей публики. Английский поэт-романтик первой звёздной величины дал своё имя – байронизм - целому направлению в поэзии при отсутствии равноценных конкурентов, оказал влияние на творчество Гюго и Ламартина, де Мюссе, многих французских и немецких писателей, на Лермонтова. В год ранней, героической смерти великого англичанина Пушкин назовёт его «властителем наших дум», не только своих собственных. Но кто из творцов прекрасного в искусстве и литературе не испытывал влияния предтеч? Все без исключения. Даже юный Гомер прислушивался к старшим рапсодам, учился их мастерству. На молодого русского поэта в период его созревания, кроме Байрона, влияли также Вольтер и Парни, Карамзин, Батюшков и Жуковский, как в своё время на самого Байрона - швейцарец Руссо, английские классики, сатирик Поуп.
Но испытывать влияние можно по-разному: полностью отдаться ему, во всём подражая своему кумиру, в лучшем случае стать его бледной тенью; можно чужое звонкое имя присоединить к своему («Русский Байрон», например), если достичь уровня образца подражания; а можно использовать его во благо для собственного развития и, достигнув творческой зрелости, благодарно расстаться с наставником и пойти своим собственным самобытным путём.
Мериме, говоря о влиянии Байрона на молодого Пушкина, чётко определил область этого влияния, оставил старшему поэту, в основном, роль учителя и вдохновителя, да подсказчика по мелочам. Преимущество англичанина в том, что он раньше ступил на благодатную почву, успел возделать её до появления другого творца, равного ему по таланту. В статье Проспера Мериме об этом сказано так: «Это влияние… породило множество замечательных произведений, которые, однако, я колеблюсь назвать подражаниями». В редких же случаях, когда подражания очевидны, как в «Кавказском пленнике», где «торчат уши» байроновских «Гяура» и «Дон-Жуана», француз отмечает нежизненность, вымышленность характеров. Иное впечатление у него от Пушкинских «Графа Нулина» и «Домика в Коломне», которые Мериме предположил не более чем «родственными» Байроновскому «Беппо». Здесь, за исключением размера стиха и общего тона, Пушкин, однако, ничего не заимствовал у Байрона, — его характеры вполне русские (не сомневался француз, создатель разноплеменных героев).
А. Чебышев посчитал достойным внимания следующий факт. Отметив влияние Байрона в первых песнях «Евгения Онегина», Мериме оговаривается, что и здесь заимствованное вполне русифицировано. Что касается остальных частей поэмы, то в них, по его мнению, нет и следа английского влияния. Евгений Онегин, по толкованию Мериме, — красивый молодой петербуржец, «наделенный всеми недостатками своего поколения, но в глубине сердца которого — что-то возвышенное и даже известная доза философии».
Пришло время сказать и о совсем иного рода влиянии, уже нашего Пушкина – на Мериме. Нет, начитавшись в подлинниках поэтических и прозаических сочинений своего русского прелестника, мэтр французской литературы не стал писать «под него», пушкинским слогом. Мериме сам владел в совершенстве мастерством короткого рассказа, был тонким стилистом, удачливым искателем драгоценных, по точности, слов в словесных россыпях. Он остался верным манере письма… «по Мериме», и поэтому издали заметна его собственная вершина в пределах «литературного высокогорья». Влияние Пушкина на него, повторюсь, иного рода. И оно для нас более ценно, чем обычное.
Именно Пушкин привлёк внимание знаменитого француза к русской литературе. Пушкин побудил его к изучению русского языка, а значит, способствовал его становлению как верного и беспристрастного судьи в оценке и сравнении европейских литератур, их разноплемённых творцов. До Мериме интерес в Европе к русской литературе проявлялся очень редко, был поверхностен. Русские писатели, во мнении читательской публики, были как бы второсортны, русская литература для неё как бы не существовала вовсе. Благодаря Пушкину, личный интерес к ней Проспера Мериме приподнял завесу невежества. К его голосу повсеместно прислушивались. Этот интерес он стал энергично распространять по Франции. Оттуда весть о «русском чуде» распространилась по другим странам континента. А за таким громким вестником, коим был Мериме, пошли Рамбо, Мельхіоръ де-Вогюэ, Леже, Легра и другіе, продолжившіе его работу по ознакомленію французкаго общества съ нашею литературою (по А. Чебышеву). Среди другіхъ я с признательностью вписываю сюда скромного литератора Станислава Яшовского, о котором предыдущая публикация.
*****
Лет 20 тому, по инициативе чуть ли не ООН, был проведён своеобразный всемирный опрос. Предлагалось ответить, в чём, по мнению опрошенных, тот или иной народ с наибольшим эффектом проявил себя на культурном поприще за всю историю человечества. В отношении русских большинство опрошенных назвало художественную литературу. Думаю, комментарии к этому излишни. И на этом многозначительном факте я заканчиваю своё настоящее повествование.
