Писательское литературоведение – явление замечательное, но редкое. Ведь из глубин собственного писательского «я» понять, о чем мыслил и страдал другой художник, вскрыть тайные пружины его творческой лаборатории – и проще, и сложнее, чем ученому-литературоведу, который всегда находится «вне» писательского мира, анализирует его с помощью своего специфического инструментария. Но когда соединяются два этих взгляда на литературные феномены – изнутри и снаружи – начинает «искрить» Истина.
Захар Прилепин счастливо объединяет в себе обе ипостаси: он и талантливый, без всяких скидок выдающийся писатель нашего времени, и замечательный филолог, чье природное чутье к слову подкрепляется великолепной филологической образованностью. Неслучайно его прежняя книга о Владимире Луговском, Анатолии Мариенгофе, Борисе Корнилове, его проницательные и оригинальные суждения о поэтах Серебряного века, о Есенине, Маяковском, Блоке, позволяют всерьез говорить об опыте создания оригинальной авторской концепции истории русской литературы XX века.
Книга Захара Прилепина «Взвод» – новая попытка перекинуть мост из нашего литературного «позавчера» в день сегодняшний, вполне по-грибоедовски «посравнить да посмотреть век нынешний и век минувший». При этом удивительно то, что оглянувшись на два века назад, Прилепин с присущей ему парадоксальностью делает шаг вперед, преодолевая флер заглянцевевшей хрестоматийности, казалось бы, безвозвратно отделившей «золотой» век русской поэзии от нынешнего – то ли «железного», то ли «бронзового», то ли вовсе уж «каменного», утратившего ощущение поэзии как «святого ремесла».
Метод Прилепина близок к пушкинскому пониманию поиска формы повествования как некоей перспективы, не ограниченной во времени и пространстве:
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал…
Книга Прилепина и есть опыт «свободного романа», «путешествия в Золотой век», в котором жизнь давно ушедших персонажей вдруг заискрилась, подобно старому доброму вину двухсотлетней выдержки, обрела не только плоть и кровь, но и поразительную современность. Волшебная сила «магического кристалла» сделала свое дело.
***
Оригинальность взгляда Прилепина на наше далекое культурное прошлое в том, что история русской литературы первой половины XIX века увидена в ней сквозь призму истории России как неотъемлемая составная часть имперской политики великого государства. Само становление русской военной и литературной культуры рассматривается в ней в неразрывном единстве, как живительный фермент формирования патриотического сознания в русском обществе на протяжении нескольких столетий.
Заслугой автора является феноменальное сопряжение двух ключевых концептов (литература и война) как базовых основ нашей культурной истории, нашего национального самосознания, нашей ментальности.
Ценность книги Прилепина также в том, что в ней нет ни грана дилетантизма. Ее большие и малые открытия основаны на фундаментальной источниковедческой базе, со всеми параметрами серьезного, практически диссертационного исследования: актуальностью, научной новизной, историей вопроса. Военная история государства Российского осознана в ней как ключевой источник имперского и постимперского сознания в мега-пространстве русской культуры. На вопрос о первоначалах державного сознания, государственнического инстинкта – главного «базового элемента» русского менталитета, и, в конечном счете, «загадочной» русской души – писатель-литературовед отвечает в высшей степени аргументированно, выстраивая систему доказательств и фактов с убедительностью математической аксиомы.
Например, рассказав о вехах военной биографии Г.Р. Державина, о его неслучайной дружбе с генералиссимусом Суворовым, Прилепин делает вывод, имеющий значение полноценного научного открытия: «Одно из наиважнейших достижений его в том, что он придал патриотизму звучание абсолютное».
И действительно: какие еще чувства в сознании всякого русского могла бы вызвать громозвучная державинская лира, прославляющая величие национального подвига?
О росс! О род великодушный! <…>
Твои венцы – вкруг блеск громов;
В полях ли брань – ты тмишь свод звездный,
В морях ли бой – ты пенишь бездны, –
Везде ты страх твоих врагов…
За тонким и глубоким филологическим анализом, связующим эпоху Державина с именами поэтов других времен – вплоть до Маяковского с его могучими гиперболами, взрывающими грубую плоть стиха, и еще дальше – Бродского – с его величественной одой «На смерть маршала Жукова», – следует ключевой тезис главы о «поручике Державине»: «Патриотизм мог тогда носить религиозный характер – приверженность вере православной, мог иерархический – приверженность русскому царю, мог родовой – любовь к отеческим могилам, мог обрядовый, песенный, языковой… Державин сплел все это в единый венок: историю, государственничество, религиозность, верность престолу, верность культурным кодам, гражданское чувство, чувство моральное и чувство воина, росса-победителя».
Не менее вдохновенно написана в книге и глава об Александре Семеновиче Шишкове. Том самом, о котором современному выпускнику филфака известно только то, что он был ретроградом, выступал против заморских новшеств в русском языке, требовал называть галоши «мокроступами» и участвовал в знаменитой полемике «шишковистов» с «карамзинистами». А Прилепин, как плугом, выворачивает такие забытые, подпочвенные пласты нашей литературной истории, что становится очевидной особая роль Шишкова в оформлении идеи державности как фундамента национальной идеологии на два с половиной века вперед. Более двухсот лет назад написаны им слова, адресованные тогдашней светской элите, но звучат они как сказанные сегодня: «Ненавидеть свое и любить чужое почитается ныне достоинством…» Многие ли знают, что именно боевой адмирал и выдающийся флотоводец Шишков, он же министр народного просвещения, он же глава Российской академии наук, знаток иностранных языков, автор «Треязычного морского словаря» и перевода книги «Морское искусство», был подлинным создателем царских манифестов во время Отечественной войны 1812 г. и зарубежных походов русской армии? Воздействие этих воззваний к народу было таковым, что, по воспоминаниям графа Ф. Ростопчина, у всех, слышавших их, «негодование прорывалось наружу: присутствующие рвали на себе волосы… видно было, как слезы ярости текли по этим лицам».
Именно Шишкову принадлежит, может быть, самая лаконичная и емкая характеристика Суворова: «Был двух империй вождь. Европу удивлял; // Сажал царей на трон, и на соломе спал»
Прилепин открывает в числе литературных заслуг новые неведомые нам грани Шишкова: «первый детский поэт, родоначальник «почвеннического» крыла в русской литературе! Продолжение традиций Шишкова как пламенного публициста «аввакумовского» типа, приверженца имперской идеологии Захар Прилепин совершенно справедливо видит в пассионарных, духоподъемных текстах нашего выдающегося современника и яростного государственника Александра Проханова.
Русские офицеры-поэты – золотая когорта Золотого века, не имеющая аналогов в других, даже самых великих литературах мира. Как много, при всех различиях, в них общего! Вот тот же молодой еще Шишков, участник русско-шведской войны, получив отказ от адмирала Чичагова оставить его в составе эскадры, с грустью сетует: «Я поехал от него весьма печален: как же, отставляют от войны – что может быть огорчительней для русского офицера и, к тому же, поэта!»
С не меньшим основанием так мог сказать о себе Денис Давыдов – «самый известный генерал из числа прославленных русских поэтов и самый известный поэт из прославленных русских генералов». «В русской литературе, – замечает Прилепин, – множество отменных вояк, больше, чем на взвод, – наберется и на роту, и на батальон, – прошедших через несколько войн, совершивших подвиги, награжденных немыслимыми наградами… Однако легендарный полководец и военный теоретик, чей опыт рассматривается в военных академиях, – только один: Давыдов».
Еще ребенком получивший благословение легендарного Суворова, кавалергард с 16 лет, адъютант Багратиона, сумевший заглянуть в глаза Наполеону, «три десятилетия кочевавший с войны на войну», генерал-лейтенант, первый теоретик и практик партизанского дела, он исповедовал и в жизни, и в поэзии «культ доблести и войны», а неизменное шампанское (деталь также мало кому известная) уже на исходе жизни подносил ему слуга, «одетый под Наполеона».
Нет, не наезднику пристало
Петь, в креслах развалясь, лень, негу и покой…
Пусть грянет Русь военною грозой –
Я в этой песне запевало!
(«Ответ»)
Связав воедино многие известные и малоизвестные факты, Захар Прилепин и в «давыдовской» главе вновь перебрасывает мостик в современность, размышляя о «гусарском» элементе в русской поэзии позднейших эпох, выдвигая не бесспорное, но интересное, на наш взгляд, утверждение, что «в числе прочих ниш Давыдов занимал и ту, что займет впоследствии Высоцкий»: «Портреты его (Давыдова) были на постоялых дворах, в девичьих комнатах, в крестьянских избах и, заодно, в кабинете писателя с мировым именем и современника Давыдова Вальтера Скотта. Кого еще так любили?».
Параллели с современностью – не только литературные, но и политические – одно из самых ценных качеств новой книги Прилепина. Так и в этой главе – он сумел найти в записках Дениса Давыдова нечто важное, что может служить завещанием политикам XXI века: «Мне, уже состарившемуся… не удастся увидеть эпоху возрождения России. Горе ей, если к тому времени, когда деятельность умных и сведущих людей будет ей наиболее необходима, наше правительство будет окружено лишь толпою неспособных и упорных в своем невежестве людей».
В наследии Дениса Давыдова Прилепин находит и ответ тем псевдопатриотам, которые, утверждая, что любят свою Родину, свою страну, в то же время отвергают государство как «ненавистный режим»: «Беспечный гусар и казак Давыдов не хуже нас понимал, что страна и государство не всегда тождественны, а зачастую и враждебны друг другу. Но жил и рисковал жизнью, даром своим, исполняя приказы порой презираемой им власти, – даже без надежды увидеть сиятельное возрождение матушки России». Автору книги близка эта позиция гражданина и патриота своего Отечества, никогда не изменявшая Давыдову: ведь и ему, Прилепину, пришлось в свое время, в годы торжества предательского ельцинского режима, исполнять свой воинский долг, и делал он это с честью. Поэтому имеет полное право видеть в поэте-гусаре родственную душу: «Это Давыдов. Он завещал нам петь и побеждать».
Так от главы к главе движется этот ни на что не похожий историко-биографический «роман в очерках» о прославленных офицерах литературной гвардии Российской империи. И в главе о Федоре Глинке Захар Прилепин вновь вступает в полемику с теми из своих современников, кто искренне недоумевает: как можно сражаться за свою страну вдали от ее границ – в той же Сирии – и стоит ли это вообще делать? «За русский край везде можно пасть; было бы место», – так комментирует он стихи Федора Глинки о солдате, погибшем в далеких землях «за русский край святой», приводя его мысль, созвучную нынешним временам: «Хранить дружество с соседями, помогать ближним и защищать утесненных было священным обычаем России» (а ведь сказаны, вернее, написаны эти слова были более 200 лет назад, в 1805 году!).
«Войной народной» назовет Ф. Глинка Отечественную войну 1812 года, воспев Бородинское сражение как живой его участник и очевидец:
О, как душа заговорила,
Народность наша поднялась:
И страшная России сила
Проснулась, взвихрилась, взвилась!
Кто вам опишет эту сечу,
То гром орудий, стон долин? –
Со всей Европой эту встречу
Мог русский выдержать один!
(«1812 год»)
Разве не достойны эти стихи того, чтобы их знал каждый русский школьник? Спасибо Прилепину и за это – извлеченную им из «пропасти забвения» россыпь чудесных строф – жемчужин нашей патриотической лирики.
«Русский человек и война – одна из главных тем Федора Глинки», - подчеркивает Прилепин. И вновь обнаруживает прямую перекличку с современностью, обращаясь к мудрым рассуждениям патриарха русской военной поэзии, достойно прожившего до 93 лет, написавшего знаменитые «Письма русского офицера» и «Очерки Бородинского сражения», ставшие одним из источников толстовского романа «Война и мир». «Всего неохотнее переменяют люди наречие, одежду и образ мыслей, к которым привыкли, – писал Ф. Глинка. – За все сие, как известно, многие народы вели кровавые войны». Во многом эти слова Глинки объясняют суть сегодняшнего подвига героев Новороссии, сражающихся за право оставаться русскими.
«Не забыть имя свое, не истечь желчью, не отпасть от святыни: вот его тихие заветы» – такими светлыми, почти стихотворными строками завершается глава о старом русском воине, пережившем несколько войн и поколений.
«Мне очень нравится военное ремесло» – так словами другого замечательного поэта, штабс-ротмистра Константина Батюшкова Прилепин начинает главу о нем. Прошедший через три войны, он, по меткому замечанию писателя, никогда не изменял себе «в следовании национальному родовому коду: войне».
И вновь автор книги с помощью своих героев ведет диалог с нашим временем. Приводит известные слова Батюшкова: «Что теряем мы, умирая в полноте жизни на поле чести, славы, в виду тысячи людей, разделяющих с нами опасность? Мы умираем, но зато память о нас живет долго в сердце друзей, не помраченная ни одним облаком…»
Прилепин комментирует: «Глупые люди потом назовут это “войнобесием”. А за этим стоит великолепное античное спокойствие. Правильные книги читал Батюшков в дедовском доме!»
Именно Батюшков, по мнению автора книги, «открыл в русской поэзии саму традицию «поэта-фронтовика», причем именно он первым в русской литературе населил тогда военную поэзию не только полководцами, как было принято в то время, но и рядовыми ратниками, лица которых он увидел, и смысл победы, слагаемой из тысячи малых подвигов, разгадал…»
Главное же, по мысли Прилепина, состояло в том, что, презирая «казенный» патриотизм и будучи искреннейшим европейцем, Батюшков тем не менее соединял ценности Родины и свободы в единое неразрывное целое:
Отдайте ж мне мою свободу!
Отдайте край отцов,
Отчизны вьюги, непогоду,
На родине мой кров,
Покрытый в зиму ярким снегом…
«Родина – вот наивысшая степень свободы», – комментирует Прилепин, завершая рассказ о своем мятежном герое.
Человек чести – таким предстает другой герой книги Прилепина: генерал-майор Павел Катенин, сын генерал-майора – боевого генерала суворовской школы и внук генерал-поручика, директора Сухопутного кадетского корпуса, пехотинец, мастер штыковой атаки, принявший боевое крещение на Бородинском поле. Он же – участник «Битвы народов» под Лейпцигом (1813 г.) и кровопролитной битвы за Париж, где потери союзной армии составили 8400 человек, а из них – более 6000 русских («так не раз случалось, что за общий триумф самую большую цену платили мы», – замечает Прилепин). Писатель приводит воспоминания П. Каратыгина, воссоздающие классический образ русского офицера, знакомый нам по позднейшей литературе от толстовского Андрея Болконского до купринского поручика Ромашова («Поединок») и бондаревского Андрея Княжко («Берег»): «Как командир Катенин, по человеческому обхождению с нижними чинами, был одним из отрадных исключений тогдашней аракчеевщины, как товарищ – был искренне любим всеми сослуживцами. При всем том как подчиненный не умел ладить со своим высшим начальством, особенно в тех случаях, когда замечания по службе были несправедливы или неосновательны».
В 1833 году Катенин одновременно с Пушкиным избирается в Академию Российскую, и в том же году он, известный поэт, блестящий переводчик, который, согласно пушкинской оценке, «воскресил // Корнеля гений величавый», отправляется в действующую армию на Кавказ, участвовать в рейде против Гамзат-бека – проповедника мюридизма, предшественника современного ваххабизма с той же маниакальной идеей «джихада» против иноверцев, религиозного фанатика, чьи политические амбиции подогревались Англией и Турцией.
И вновь Прилепину, как и его читателю, трудно удержаться от ощущения, что забытые исторические уроки повторяются вновь и вновь: «Все время приходится ловить себя на мысли, что описываешь то ли прошлое, то ли настоящее, то ли ближайшее будущее».
Все другие очерки, включенные в книгу – о «корнете» Петре Вяземском, «майоре» и «первом русском декабристе» Владимире Раевском, о «штабс-капитане» Александре Бестужеве-Марлинском, – столь же содержательны и интересны, насыщены малоизвестной фактологией, объединены общей идеей.
Завершается книга мыслью о преемственности, «реинкарнации» Золотого века в тридцатые годы XX века. Очередное парадоксальное наблюдение: «Гусарское поведение тех лет, характерное для Симонова, Долматовского, Слуцкого, Павла Когана, Михаила Луконина, культ дружеских посланий, культ воинской дружбы, культ мужества и победы – все это вдруг явилось тогда, подарив нам несколько поэтических шедевров, которые еще придется перечесть». Молодое геройство Николая Тихонова и Владимира Луговского, «гусарский дух» первых военных романов Юрия Бондарева – все это в значительной степени наследие Золотого века, не без основания считает автор.
Завершают книгу Захара Прилепина замечательные страницы о «спецназе русской литературы», ее боевом авангарде и его славном предводителе, на роль которого история и судьба выдвинули Пушкина, обойденного, вопреки его страстному желанию, военной участью. На основе глубокого анализа военной темы в пушкинских стихах, красной нитью прошедшей через все его творчество, повествователь делает примечательное наблюдение: «В полной мере не сложившаяся личная воинская история – одна из постоянных пушкинских рефлексий, пронесенных через всю жизнь <…> Так что – объективно – без него «Взвод» не полон»:
Мне бой знаком – люблю я звон мечей;
От первых лет поклонник бранной славы…
Для Прилепина Пушкин «не просто идеальный символ Золотого века, но и фигура, удивительным образом объединяющая всех, собранных в этой книге». Следует точный вывод: «Получается, что и в этом – военном – смысле фигура оказывается всеохватывающей, неотменяемой, определяющей».
Действительно, «если этому взводу нужен взводный, то он есть: Пушкин.
Равнение на Солнце!»
Так пушкинский «магический кристалл» помогает Захару Прилепину, а вместе с ним и читателям увидеть в новом свете особую магистральную линию всей русской литературы – ту магистраль, которая самым естественным образом привела – не могла не привести! – автора книги «Взвод» в сражающуюся Новороссию, в судьбоносный для его жизненной и творческой биографии Русский Батальон.
