«Вот наше первое футуристическое заключение!
Да здравствует война!»
Томмазо Маринетти
От автора: продолжаем публикацию серии текстов о литературе и философских идеях периода Первой мировой войны, которая была начата в статьях «Будетляне», «Братская линия», «Отказ от обыденности» и «Гордое бремя» - частей работы «Первая Мировая Война и доминанты развития художественной культуры». На этот раз — небольшие очерки про культурную ситуацию времен Первой мировой войны в Италии и США. Как не странно, именно для этих стран война стала «будетлянской», хотя и по-разному. В Италии разочарование итогами войны дало зеленый свет социальным экспериментам, проникнутым духом милитаризма и построения новой империи, в которой, впрочем, было больше театрального и литературного, чем политического величия. США постепенно отходит от изоляционистского мышления (наследия колониального прошлого) и все больше видит себя в роли вершителя судеб мира. И американская «гуманитарная помощь» вкупе с санитарными частями прокладывают пути, по которому потом двинутся военные части — строить очередную и, быть может, последнюю в земной истории «империю добра».
Приступая к исследованию искусства Италии непосредственного предшествовавшего и современного Первой мировой войне, необходимо учесть некоторые специфические особенности итальянской культуры того времени, связанные, как с объединением большинства итальянцев в составе единого государства и, соответственно, актуальности формирования «национальной идеи», так и политических устремлениях Италии, претендовавшей на роль новой великой европейской державы. Однако, если «футуристические» проекты России или Германии опирались на существовавшую государственную традицию в сочетании с реальной военной мощью, то «итальянский миф» отличает определенная дистанция от предшествующего периода, который, по мнению творцов «новой мифологии», не соответствует истинному предназначению Италии. Наиболее любопытной в этом контексте представляется позиция футуристов - в отличие от своих русских последователей, итальянские «бунтари» стали глашатаями «новой Империи», сочетая радикальные националистические взгляды с резким неприятием существующего политического строя, того государства, которое Александр Блок, называл «ручной и карманной Италией Кавуров и Викторов - Иммануилов».
Наиболее важным в контексте данной темы нам представляется формирование итальянского футуризма как течения, возникшего как антитеза современной культуре, реакции на растворение в объединенной Италии черт национального своеобразия и, в конечном счете, разделения культуры на величественную «музейную» и современную - ничтожную. По воспоминаниям Шершеневича, Маринетти во время своего визита в Россию говорил: «иностранцы посещают не Италию, а наше прошлое». Итальянский футуризм с самого начала возвел в ранг основных ценностей такие понятия как Родина, патриотизм, милитаризм. В этом контексте стоит привести слова, сказанные Маринетти в Миланском Лирическом Театре, где он читал оду в честь генерала Адинари де Барнеццо: «Внезапно один из них осмелился крикнуть - «Долой Отечество!» Тогда-то, изо всех сил моих легких, я бросил следующие слова: «Вот наше первое футуристическое заключение! Да здравствует война! Долой Австрию!». Для итальянского футуризма вообще характерна активная политическая позиция, в которой, по словам русского философа-евразийца Н.В. Устрялова, «патриотизм сочетается с революционностью». Этим духом «протеста и патриотизма» проникнута речь, произнесенная Маринетти на футуристических митингах в Триесте, Милане, Турине, Неаполе: «...Знайте, что мы ненавидим с одной стороны консервативный, трусливый и клерикальный дух, а с другой интернационалистский и пацифистский социализм. Все свободы и всяческий прогресс в великом кругу Нации! Мы славословим патриотизм, мы воспеваем войну, колоссальное воспламенение энтузиазма и великодушия, без которого расы цепенеют в сонном эгоизме и в низкой ростовщической скаредности». (Можно дополнить эту цитату словами Муссолини, который во время Первой мировой войны писал о том, что: «Война - тигель, выплавляющий новую революционную аристократию. Наша задача - ниспровергающая, революционная интервенция, а вовсе не интервенция умеренных националистов, империалистов».)
Итальянский футуризм изначально заявил себя строителем не только новой культуры, но и нового отношения к жизни, нового Государства - произведения искусства. Важно отметить то, что нигилизм итальянского футуризма был продиктован реальной необходимостью, по словам известного итальянского философа Юлиуса Эволы - «в той Италии уже нечего было сохранять». В контексте «футуристического отношения к войне» и его мотиваций необходимо упомянуть еще одно произведение - «Манифест женщины-футуристки», написанный французской писательницей Валентиной де Сант-Пуан в ответ на тезис Маринетти, провозглашающего «ненависть к женщине». Основными категориями в этом манифесте являются не «мужчина и женщина», а «мужественность и женственность», что позволяет трактовать заявление Маринетти не только на бытовом уровне, но воспринимать его как отрицание «женственной» современной цивилизации.
Безусловная поддержка футуристами вступления Италии в мировую войну была заложена в его основных принципах, так, например, в «Манифесте футуризма», опубликованном в 1909 году, Маринетти пишет: «Красота только в борьбе. Нет шедевра, который не был бы агрессивным. Поэзия должна быть бурным натиском на неведомые силы, чтобы заставить их склониться перед человеком. Мы желаем прославить войну - единственную гигиену мира - милитаризм, патриотизм, разрушительный жест анархистов, прекрасные идеи, которые убивают.<...> Мы выпустили в Италии этот манифест ниспровергающего и зажигательного насилия, посредством которого основываем ныне футуризм; так как желаем освободить Италию от гангрены профессоров, археологов, чичероне и антиквариев. Италия слишком долго была громадным рынком старьевщиков». Во время мировой войны при участии Маринетти были образованы так называемые «фашио» - группы воинственно настроенных молодых людей, ратующих за вступление Италии в войну против Австрии. Сам Маринетти принял участие в войне, а после фактического разгрома Италии, ознаменовавшегося битвой при Каппорето, где три итальянских армии были наголову разбиты дивизиями генерала фон Бюлова, «фашио», вместе с ветеранами итальянской армии, составили костяк нового политического движения Муссолини.
Интересно процитировать стихотворение итальянского поэта-футуриста Арденго Соффичи, написанное под непосредственным впечатлением от военных действий:
Над склоном горы Кобилек,
Недалеко от Баверки,
Рачительно рассыпает
Шрапнель свои фейерверки.
Новое небо Италии
Нынче невообразимо
Без флагов, наскоро сшитых
Из разноцветного дыма.
Поет пулемет в лесочке под боком,
Грозный напев смакуя,
Свист каждой пули кажется чмоком
Прощального поцелуя.
Если б не это чертово копошенье
Неприятеля, сулящее быструю мясорубку,
Можно было бы в раскисшей от солнца траншее
Закурить — кто цигарку, кто трубку.
И за этим мирным занятьем
Верить наперекор шрапнельным разрывам
В милость смерти к солдатам, больше, чем братьям, -
К нам, молодым и красивым.
«Я и мои товарищи, бросив уединение наших студий и лабораторий, пошли на борьбу с предчувствием близкой главенствующей идеи, у которой мы хотели быть послушным и светлым орудием, для восстановления города, отчизны и Латинского Могущества». Эта цитата из пьесы «Слава» Габриэле д’Аннунцио - одного из самых известных европейских писателей начала двадцатого века, может служить своеобразной иллюстрацией к его собственной биографии - как известно, он принял активное участие в Первой мировой войне. Стоит отметить, что, как и Маринетти, д’Аннунцио активно выступал за вступление Италии в войну. («Ода д’Аннунцио» Николая Гумилева как раз посвящена выступлению д’Аннунцио на острове Кварто, близ Генуи.) Однако война для писателя стала не только «политической необходимостью» - воспевание «опасности и отваги» являлись важным элементом мировоззрения писателя. Само искусство нации д’Аннунцио определяет как воплощение ее героической истории - в его пьесе «Сильнее любви» главный герой Коррадо говорит, что: «Народ имеет ту архитектуру, которую заслужил крепостью своих мускулов и благородством чела. Разве ты не чувствуешь в римских арках разлета консульских бровей?» Габриэле д’Аннунцио стремился в жизни воплотить свои эстетические постулаты - военным летчиком он сражался в небе Первой мировой войны, с группой добровольцев и солдат итальянской армии захватил город Фиуме и удерживал его более года. В его «послужном списке» бравада и дендизм сочетается с подлинным трагизмом - в августе 1918 г. он сел в самолет, чтобы собственноручно опорожнить над зданием парламента в Вене ночной горшок... с капустой..., а в одном из боев получил серьезное ранение, что привело к потере глаза.
Говоря об американском «художественном осознании» событий Первой мировой войны стоит отметить отсутствие своеобразного «катарсиса» - «очищения через страдание», присущего, в той или иной степени всей послевоенной европейской философской и художественной рефлексии. Можно сказать, что трагизм войны, безусловно актуальный для немецкой, французской и отчасти английской литературы, в американской литературе скорее преображается в драматизм личной судьбы героя, и не имеет ярко выраженного широкого исторического и культурного осмысления. Причины этого стоит искать как в достаточно ограниченном участии Соединенных Штатов Америки в боевых действиях, так и в отсутствии философской и мировоззренческой мотивации «необходимости войны» или «ее тотального зла». В общем то война для Америки явилась первой «пробой сил» в Европе, участие в ней было продиктовано в основном материальными причинами, и не имело, в отличие от европейских государств, культурной и религиозной подоплеки. Для иллюстрации этого тезиса стоит привести оценку «американского взгляда на войну», данную русским адмиралом А.В. Колчаком, после его посещения Соединенных Штатов в конце 1917 года: «Я поехал в Америку, надеясь принять участие в войне, но когда я изучил вопрос о положении Америки с военной точки зрения, то я пришел к убеждению, что Америка ведет войну только с чисто своей национальной, психологической точки зрения - рекламы, advertising... Американская war for democracy (война за демократию) - Вы не можете представить себе, что за абсурд и глупость лежит в этом определении цели и смысла войны. Война и демократия - мы видим, что это за комбинация, на своей родине, на самих себе. Государственные люди Америки понимают это, но они не могут иначе действовать, и потому до сих пор американцы не участвовали еще ни в одном сражении и потеряли 3 убитых, 4 раненых и 12 пленных, о чем в Америке писали больше, чем о Марнском сражении». Интересно сравнение американских и немецких солдат, сделанную Э. М. Ремарком в романе «Возвращение»: «На американцах новое обмундирование, ботинки их из непромокаемой кожи и пригнаны по ноге, оружие хорошего качества, ранцы полны боевых припасов. У всех свежий, бодрый вид. По сравнению с ними мы настоящая банда разбойников. Наше обмундирование выцвело от многолетней грязи, от дождей Аргонн, от известняка Шампани, от болот Фландрии; шинели искромсаны осколками снарядов и шрапнелью, зашиты неуклюжими стежками, стали заскорузлыми от глины, а нередко и от засохшей крови; сапоги расшлепаны, оружие давно отслужило свой век, боевые припасы на исходе. Все мы одинаково замызганы, одинаково одичали, одинаково изнурены. Паровым катком прошла по нас война».
Американское общество как бы «прошло мимо войны» - военные произведения можно скорее назвать «отзвуками войны», чем ее непосредственным выражением. И понятие «потерянного поколения», к которому только с большой оговоркой можно причислить Хемингуэя и абсолютно невозможно отнести Фолкнера, тем более не может считаться актуальным для американского общества - осознание войны, как своей, американской, боли, триумфа и трагедии, наступит гораздо позднее - во время другой войны, в иной культурной ситуации. В этом контексте стоит упомянуть, что художественные произведения, посвященные событиям Первой мировой войны в американской литературой написаны писателями, чье творчество было связано с европейской художественной традицией. И Эрнст Хемингуэй и Уильям Фолкнер были вовлечены в войну не столько как ее непосредственные участники (хотя Хемингуэй служил на Итальянском фронте, а Фолкнер, согласно легенде, которую он вначале не опровергал, участвовал в качестве летчика в боях над Францией), а скорее как авторы, чье творчество в значительной степени ориентировалось не только на формальные признаки, но и на идейное насыщение современной им европейской литературы. Так, например, первый роман Фолкнера «Солдатская награда» был посвящен возвращению калеки летчика домой с фронта. Однако, стоит отметить, что этот роман остался единственной данью военной теме, и в дальнейшем Фолкнер к ней не возвращался. А, в свою очередь, известный роман Эрнста Хемингуэя «Прощай, оружие», по значимости собственно «военной составляющей» отличается от произведений Юнгера или Ремарка - если у немецких авторов война становится своего рода «огненной ретортой» в которой изменяется не только личность, но происходит тотальная «переоценка ценностей», то у Хемингуэя непосредственное описание военных действий как бы отступает на задний план, а авторская оценка происходящих событий, основанная, на подчеркнутом в предисловии «антимилитаризме», играет второстепенную роль. Можно сказать, что изображение боев на Итальянском фронте, занимает в композиции романа подчиненное место по отношению к перипетиям любовной интриги главного героя - военнослужащего американской армии. В какой-то мере сюжет романа вбирает в себя реальные факты биографии самого писателя - как известно, Хемингуэй вступил добровольцем в Транспортный корпус американского Красного Креста и в его рядах служил на итальянском фронте. И, несмотря на его высокую оценку военного опыта в формировании писательского таланта, все же говорить о романе «Прощай оружие» как об исповеди «потерянного поколения», актуального по отношению к американской культуре того времени было бы неправильно.
