Несколько лет назад на кирпичных стенах подземного пивного ресторана "Дома журналистов" появились старинные, можно сказать, древнерусские газеты, загнанные в рамочки под стекло. Меня, разумеется, в первую очередь привлек выпуск петроградской газеты "День". На желтоватой бумаге значилась дата: "Ноябрь 1917 года". Этот выпуск был издан в преддверие выборов в Учредительное собрание и носил явно агитационный характер: на первой полосе читателям бодро рекомендовали голосовать за кадетский список. В этой приторной пропаганде сквозило что-то конвульсивно-безнадежное. Главное событие века уже случилось, но, как видно, поняли это тогда не все. Оплодотворение уже состоялось, и открывшиеся на мгновение створки — закрылись. Но тысячи обреченных сперматозоидов суетливо мечутся, кружатся в бессмысленном смертельном танце. Или это крупинки летящего из мировой тьмы обжигающего льда? Та самая дьявольская русская метель, заметающая все земные следы, символизирующая первозданную, хаотическую, хтоническую взвихренную Русь…
Что может быть легковеснее выборов? Только шальной пушистый снег. Бюллетени, они как тени. Избирательные урны плотно набиты зеленоватым прахом.
Средь этой пошлости таинственной,
Скажи, что делать мне с тобой —
Недостижимой и единственной,
Как вечер дымно-голубой?
Позволю допущение, что под именем Незнакомки Блок подразумевал именно революцию, которая "приходит иногда", при этом "всегда бесстыдно упоительна".
Кстати, к столетию взятия Бастилии в Париже открылась Всемирная выставка. Триумфальной аркой, открывающей территорию выставки, служило гигантское аляповатое сооружение из металлоконструкций, впоследствии прозванное Эйфелевой башней. Выставку, знамо дело, демонтировали, а башенка осталась. Таким образом, мы получили самый большой и самый известный памятник Великой Французской революции.
Столетие Великой русской революции прошло в России незаметно и тихо. Как будто мышь поскреблась. Пресс-секретарь Президента на вопрос: "Собирается ли государство отмечать эту дату?", распахнул совиные глаза и прошептал: "А в связи с чем это нужно праздновать, объясните мне. Не совсем понимаю вопроса…". Кроме непонимающего вопроса Пескова, к юбилею вот "этого" состоялась премьера парочки сомнительных сериалов, а также небольшой и уютный коммунистический митинг у каменного Маркса на Охотном ряду. Мелькали разноцветные шарики и многочисленные красные флаги КПРФ, на которых красовались тонко-нежные серп и молот на фоне загадочной раскрытой книги. Мне всегда хотелось узнать, как называется эта книга, кто ее автор и что в ней написано. Никто пока не дал мне внятного ответа на сей простой вопрос. Не исключено, что книга эта — первое отдельное издание революционной поэмы Блока "Двенадцать". Хотя вряд ли…
Как известно, первая публикация поэмы произошла 3 марта 1918 года в газете эсеров "Знамя труда". Сразу же вокруг имени Блока начался неимоверный скандал. Либеральный бестиарий восстал. Вот характерная цитата из газеты с интересным названием "Петроградское эхо": "За последнее время Блок написал целый ряд стихов в большевистском духе, напоминающем солдатские песни в провинциальных гарнизонах. То, что Блок сочувствует большевизму — его личное дело. В своих убеждениях писатель должен быть свободен, и честь и слава тому, кто во имя этих убеждений смело идет против течения, — но зачем же писать скверные стихи? Когда любят девушку — ей несут в виде подарка золото и цветы, и никто не несет кожуру от картофеля…". Автор пытается иронизировать, не подозревая, что в определенные страшные периоды лучшим подарком для любимой становится уберегающая от цинги кожура картофеля, а не цветы и не золото.
В “Русских ведомостях” тогда писали, что поэма Блока написана "как бы в бреду тифозном". В том же издании известный литературный критик, сын одесского раввина Юлий Айхенвальд учит читателя: "Двенадцать героев поэмы, собранные в одну грабительскую шайку, нарисованы как темные и пьяные дикари, — что же общего между ними и двенадцатью из Евангелия? И пристало ли им быть крестоносцами (впрочем, они — без креста…) в борьбе за новый мир? Так не сумел Блок убедить своих читателей, что во главе двенадцати, предводителем красногвардейцев оказывается Христос с красным флагом. Имя Христа произнесено всуе".
Впрочем, после публикации поэмы на Блока накинулись не только либеральные псы, но и многие бывшие его друзья.
В мартовские дни 1918 года литературный протеже Блока поэт Владимир Пяст гордо заявил, что больше не подаст руки своему прежнему кумиру. После Пяст напишет про Блока: "демон извращенности зашевелился в поэте", "мара заволокла его очи".
Другой близкий Блоку человек, принявший священнический сан Сергей Соловьев, назвал поэта "святотатцем", певцом "современного сатанизма".
Не чуждый Блоку критик Георгий Чулков определил своего друга как "безответственного лирика", имеющего слабую связь с окружающей реальностью. По его словам, музу Блока "опоили зельем", и она, "пьяная, запела, надрываясь, гнусную и бесстыдную частушку".
Известный в свое время русско-польский филолог Фаддей Зелинский заявил, что Блок "кончен", и потребовал удаления имени поэта из списка лекторов Школы журналистов.
Прочитав "Двенадцать", Корней Чуковский вспылил: "Блок променял объятья Незнакомки на дровяной паек".
А вот что написала "добрая девочка" Гиппиус после того, как в квартиру Блока на Офицерской улице подселили буйного революционного матроса: "Блок страдает, к нему подселили одного матроса… жалко, что не двенадцать…". Она же назвала поэму Александра Александровича неприличным жестом.
Осип Мандельштам обозвал поэму "монументальной драматической частушкой". Шкловский пошел еще дальше: "Двенадцать" — ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана "блатным" стилем. Блок пошёл от куплетистов и уличного говора. И, закончив вещь, приписал к ней Христа".
В своей обычной язвительной манере выступил Бунин: "Увлекшись Катькой, Блок совсем забыл свой первоначальный замысел “пальнуть в Святую Русь” и “пальнул” в Катьку, так что история с ней, с Ванькой, с лихачами оказалась главным содержанием “Двенадцати”. Блок опомнился только под конец своей “поэмы” и, чтобы поправиться, понёс что попало: тут опять “державный шаг” и какой-то голодный пёс — опять пёс! — и патологическое кощунство: какой-то сладкий Иисусик, пляшущий (с кровавым флагом, а вместе с тем в белом венчике из роз) впереди этих скотов, грабителей и убийц. Блок кричит: “Слушайте, слушайте музыку революции!” и сочиняет “Двенадцать”, он берет зимний вечер в Петербурге, теперь особенно страшном, где люди гибнут от холода, от голода, где нельзя выйти даже днем на улицу из боязни быть ограбленным и раздетым догола, и говорит: вот смотрите, что творится там сейчас пьяной, буйной солдатней, но ведь в конце концов все ея деянія святы разгульным разрушением прежней России и что впереди нея идет Сам Христос, что это Его апостолы. Ведь вот до сих пор спорим: впрямь его ярыги, убившие уличную девицу, суть апостолы или все-таки не совсем?"
Николай Гумилев со слов Ирины Одоевцевой: "Написав "Двенадцать", Блок послужил "делу Антихриста", вторично распял Христа и еще раз расстрелял Государя".
Спустя годы идейный начетчик Иван Ильин напишет о поэме: "Вспоминаю я невольно тот тягостный и постыдный день, когда в русской литературе были сказаны о Православной Руси… окаянные, каторжные слова".
По поводу всего этого шума Блок ответит короткой фразой:
"…Те, кто видит в поэме политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой — будь они друзья или враги моей поэмы".
Действительно, "Двенадцать" Александра Блока, как и написанные в тот же период "Скифы", — стихи вовсе не политические. Это в чистом виде метаполитика — выход на новый уровень понимания происходящих в истории процессов.
Стихотворцы, литераторы, журналисты, эстеты и балаболы Серебряного века, как и все прочие смертные, попали в ослепляющий снежный вихрь. Не всегда видели за отдельными снежинками окружающий ландшафт, не всегда способны были различить среди огромных и грозных очертаний нахлынувшее вдруг со всех сторон будущее.
Будущее дано в предчувствиях и предзнаменованиях. Поэт, подхваченный огненной стихией божественных созвучий, способен видеть невидимое… "И внял я неба содроганье…"
Мелкий ум, трусливый эгоизм, интеллектуальный конформизм и стадный рефлекс "интеллигенции" несовместим с безжалостной прямотой духовных прозрений.
Известна дневниковая запись Блока, сделанная в апреле 1912 года:
"… Гибель Titanic'а, вчера обрадовавшая меня несказанно (есть еще Океан)".
Это высказывание по сию пору трактуется, как явный признак помешательства поэта, возликовавшего после гибели полутора тысяч невинных пассажиров злосчастного лайнера.
Однако, порождение монополий, широко разрекламированный "Титаник" был ярчайшим символом ненавистной Блоку, лишенной внутреннего содержания обнаглевшей и обреченной "немузыкальной цивилизации". Многоярусный гигант являлся на тот момент самым большим судном на планете, и в силу особой конструкции был объявлен непотопляемым. На его борту располагались корт, бассейн, тренажерный зал, салоны, рестораны, галереи и прочие приметы буржуазной роскоши. Восемь палуб делали его схожим с плавучей Вавилонской башней, бросающей вызов Всевышнему. Собственно, этот вызов был принят. Первый рейс "Титаника" оказался единственным и последним.
Блок пишет: "Музыка эта — дикий хор, нестройный вопль для цивилизованного слуха. Она почти невыносима для многих из нас, и сейчас далеко не покажется смешным, если я скажу, что она для многих из нас и смертельна. Она — разрушительна для тех завоеваний цивилизации, которые казались незыблемыми; она противоположна привычным для нас мелодиям об "истине, добре и красоте"; она прямо враждебна тому, что внедрено в нас воспитанием и образованием гуманной Европы прошлого столетия".
"Один из основных мотивов всякой революции — мотив о возвращении к природе; этот мотив всегда перетолковывается ложно; его силу пытается использовать цивилизация; она ищет, как бы пустить его воду на свое колесо; но мотив этот — ночной и бредовой мотив; для всякой цивилизации он — мотив похоронный; он напоминает о верности иному музыкальному времени, о том, что жизнь природы измеряется не так, как жизнь отдельного человека или отдельной эпохи; о том, что ледники и вулканы спят тысячелетиями, прежде чем проснуться и разбушеваться потоками водной и огненной стихии". (Из статьи "Крушение гуманизма", 1919 г.)
"Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но — это ее частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот, все равно, всегда — о великом".
Будто отвечая своим хулителям, восставшим против первой революционной поэмы, Блок написал следующее: "Мы любили эти диссонансы, эти ревы, эти звоны, эти неожиданные переходы… в оркестре. Но, если мы их действительно любили, а не только щекотали свои нервы в людном театральном зале после обеда, мы должны слушать и любить те же звуки теперь, когда они вылетают из мирового оркестра; и, слушая, понимать, что это — о том же, все о том же". (Из статьи "Интеллигенция и революция", 1918 г.)
А вот запись из дневника того же года: "Происходит совершенно необыкновенная вещь (как всё): "интеллигенты", люди, проповедовавшие революцию, "пророки революции", оказались ее предателями. Трусы, натравливатели, прихлебатели буржуазной сволочи.
Это простой усталостью не объяснить. На деле вся их революция была кукишем в кармане царскому правительству".
Но обратимся к самой поэме "Двенадцать". За сто лет сказано-пересказано много всего. Однако, туманная толща прошедших десятилетий сформировала своеобразную линзу, приблизив донельзя черную позолоту этого поразительного, пророческого произведения, открывающего мистические горизонты парадоксального, нелинейного русского пути.
В этом величайшем творении Блока присутствуют три времени и три метафизических уровня бытия. И как на всякой русской иконе, здесь действует закон обратной перспективы.
В мятежном большевистском настоящем, исполненном страстными потоками обжигающего ледяного ветра, мы видим волевое движение двенадцати революционных апостолов-красногвардейцев.
В ближайшем прошлом — бессмысленная буржуазная республика, "старый мир", шелудивый адский безродный пес-космополит-антихрист.
В неведомом будущем (неясно — далеком или близком) — шествует сам Господь с красным флагом в руках.
Это явь, навь и правь русской космогонии. Если у Босха между раем и адом на центральной створке триптиха — стог сена, у Блока главным символом быстротекущего времени является ветер.
Серебряный век погас, схлопнулся, задутый великим ветром. В магическом душном пространстве закрытой оранжереи произрастали экзотические растения: млели прекрасные розы, источали свой ядовитый аромат изысканные орхидеи… И вдруг стекло лопается, и внутрь врываются мощные ледяные сквозняки, космический холод мироздания. Все редкое, особое, закрытое, оранжерейное, дьявольско-прекрасное гибнет. Ароматы выветриваются, разнообразие исчезает. Погибает, сворачивается, уничтожается мир туманных грез и тонких запахов. Кто, как не Блок, испытал на себе мертвящее действие этих страшных и ледяных дуновений? Этот же радостный ветер спустя десять лет явится в поэме "Хорошо" Маяковского: "Дул, как всегда, октябрь ветрами…". И здесь ветер обозначает сдвиг, переход, геополитическую и внутреннюю нестабильность. Стихию, которая переворачивает миры, разворачивает вывески, срывает шапки, меняет ландшафт, путает все карты. Обструкция интеллигенции против поэмы "Двенадцать" закономерна. Никто не хочет добровольно покидать свои норки, выходить навстречу ледяному ветру. Никто, кроме Блока, безжалостно-правдивого, бесстрашно идущего в гудящее снежное пламя в "страшный шум, возрастающий во мне и вокруг".
Кто, как не Блок, мог осознать и почувствовать происходящее? Он, который некогда написал "невозможное возможно", понимал уникальность России, живущей по правилам геометрии Лобачевского в особом времени, в пространстве, где порой не действует земное притяжение. Здесь параллельные прямые пересекаются, здесь происходят невероятные (чудесные или страшные) события.
Блок и пошлость — две несовместные вещи! Россия-буря, Россия-революция, Россия — надежда всего человечества… Россия из "устрашающих и пророческих снов Достоевского"; та самая, "которую Гоголь назвал несущейся тройкой". В революции Блок видел не замену монархии на республику, с последующей сменой общественного строя. Но, прежде всего, распечатывание потрясающих русских энергий, древних народных архетипов. Вот почему вместо поэмы он написал икону, на которой и ад, и рай.
Современники гадали: почему в конце поэмы Христос?
Странно, как им не пришла на ум третья глава Апокалипсиса с известными строками: "Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих". Двенадцать революционных разбойников Блока — точно не безнадежны, совсем не мертвы, далеко не теплохладны…
Но мы-то уже видим другое. Мы видим в полноте своей грандиозный, жертвенный трагический русский ХХ век. И отлично понимаем, о каком "державном шаге" толкует в своей поэме Александр Блок. И прекрасно знаем, как "без имени святого" на устах — под Москвой и Сталинградом — бросались на немецкие пулеметы защитники, воины Святой Руси. Кто, как не Христос, благословил их на подвиг жертвенной любви, позвал за собой на муки ради всеобщего спасения? Посмотрите на одухотворенные лица комсомольцев, партизан и летчиков, глядящие на нас с немых фотографий времен Великой Отечественной. Эти лица дышат героическим аскетизмом, иконописной русской святостью.
Есть в финале поэмы еще одно указание, беспредельно важное для нас сегодняшних.
Как мы помним, в результате Февральского переворота царь был свергнут, и к власти окончательно пришли капиталисты-западники. Но вся эта масонская либеральная челядь и при царе чувствовала себя в России превосходно. Потому-то так быстро и тихо слетела монархия. В руках будущих заговорщиков была и пресса, и парламент, и деньги для подкупа солдат. После 1905 года количество британских, французских и американских агентов, отдельных личностей и целых организаций — зашкаливало.
Блоковский "старый мир" — это мир монополий, мир пошлости, продажности и полной глухоты.
Но тот, кто двигал, управляя
Марионетками всех стран, —
Тот знал, что делал, насылая
Гуманистический туман:
Там, в сером и гнилом тумане,
Увяла плоть, и дух погас,
И ангел сам священной брани,
Казалось, отлетел от нас…
(Из поэмы "Возмездие", 1919)
Современный финансовый капитализм, опутавший своей паутиной человечество — это и есть коллективный антихрист. Тот самый безродный, вечно голодный пес, подгрызающий любые ростки святости, раздирающий в клочья государства, принижающий народы, насаждающий извращения, сеющий по всему миру безумие и смерть. В октябре 1917 года произошло Божье чудо. Россия проскочила мимо этой раскрытой гнилой пасти и влетела в иную стихию, другую реальность. Экстремальный большевизм — страшный, суровый, безбожный — спас Россию от антихриста, дал ей историческое время на создание сверхоружия и создал колоссальный задел для социального и государственного строительства в ХХI веке.
Блок прозрел Христа, идущего далеко впереди, за пределами кромешных дней Великого Октября. Жертвенный героический путь, пройденный страной в веке ХХ, есть путь спасения не только России, но и всех народов Земли.
Читайте Блока! Слушайте музыку революции!
