ВАСИЛИЙ Ш А Х О В

РАНЕНИЕ РОССИИ: ЛЕРМОНТОВСКОЕ ПРОТИВОЯДИЕ-2

«Клеветники России», начиная ещё с допушкинских, долермонтовских времён, люто измышляли всевозможные способы принизить, оболгать, деформировать, исказить историю Государства Российского.

В качестве наступательных «таранов» использовали даже имена и судьбы достойные. Взять хотя бы того же Адама Мицкевича…

* * *

Он между нами жил
Средь племени ему чужого; злобы
В душе своей к нам не питал, и мы
Его любили. Мирный, благосклонный,
Он посещал беседы наши. С ним
Делились мы и чистыми мечтами
И песнями (он вдохновен был свыше
И свысока взирал на жизнь). Нередко
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
Мы жадно слушали поэта. Он
Ушел на запад — и благословеньем
Его мы проводили. Но теперь
Наш мирный гость нам стал врагом — и ядом
Стихи свои, в угоду черни буйной,
Он напояет. Издали до нас
Доходит голос злобного поэта,
Знакомый голос!.. боже! освяти
В нем сердце правдою твоей и миром,
И возврати ему…

Ныне «клеветники России» используют наследие Адама Мицкевича сугубо в провокационно-подстрекательских целях…

Самым беспардонным образом фактически фальсифицируют биографию Тараса Григорьевича Шевченко… Примитивно трактуют нравственно-духовные упования и позиции его лирических героев. Повествователь от первого лица («Я») отнюдь

не тождественен самому Автору… Грубо-примитивно, внеисторично и тенденциозно истолковываются дневниковые исповедально-интимные заметки…

Или же – наглое, циничное выпячивание тирады «Прощай, немытая Россия» Порошенкою… К сожалению, в злорадном антилермонтовском шабаше замечены-засвечены «некие невзоро-эховцы» в нашем собственном Отечестве…

1.

«На коммунистов дико лая…»

В предшествующем публицистическом эссе я уже выражал признательность Надежде Диас за её публикацию «Вспоминая Лермонтова».

На «сгибе эпох», когда «бумажные носители» с лёгким ропотом мобилизуются на «оцифровку», хотелось бы, чтобы наиболее достойные тексты не исчезли бы, не растворились бесследно в мироздании… - « Здесь светит солнце золотое. Вьют гнёзда горные орлы. По праздникам вино младое Всех созывает за столы. Но здесь поэт, в раю Кавказа, Погиб интригою сражён. Пал жертвой царского приказа, Увидел свой последний сон. За что погиб? Не был слугою, Не был придворным, и не врал. За справедливость был горою, За правду горькую страдал».

У публицистической лирики – свои жанрово-стилевые каноны, свой пафос, своя метафористика. Вот и автор стихотворения «Вспоминая Лермонтова» по-своему воссоздаёт и анализирует сложный и противоречивый феномен создателя «Героя нашего времени» («Он не сгибался перед чином, Он не юлил, и честен был,
В краю средь скал, в краю пустынном В расцвете лет своих почил.
Храним мы память о поэте, Который не был лизоблюд.А перед нами эти, эти,
Рулады Ельцину поют»).

Автор-повествователь стихотворения «Вспоминая Лермонтова» ироничен, даже саркастичен; продолжающие «петь рулады Ельцину» основательно «окопались» в любезном Отечестве («Они заглядывают в глазки, И с восхищением их взгляд,
Им сыплют долллары для смазки, И дарят множество наград.
И вот того не замечая Давно не граждане они. На коммунистов дико лая
В пирах проводят свои дни»).

Кто в наше роковое время позорит гражданина сан? Кто лицемерно-демагогично провозглашает «Поэт в России больше, чем поэт»? Кто с мещанской верноподданностью «почёсывает душу», блаженно услаждаясь с теми, «кому на Руси жить хорошо»?..

«Давно поэзию забыли, В стихах лишь охи да сирень. А Родину свою пропили,
И души засосала лень. Поэт, предавший за монету, Тебя ведь слушает народ.
Твоя же лира песню эту С чужого голоса поёт. А раньше пел ты о народе,
И этим славу приобрёл. Поёшь теперь об этом сброде, Что нас до нищенства довёл»).

…Две финальные строфы:

Пусть Пушкин, Лермонтов, Некрасов
Вернуться, чтоб тебя судить.
Они без всяких выкрутасов,
По совести умели жить.

И с гневом, с болью и укором
В твои глаза они взглянут.
Твоё предательство позором
Поэты эти назовут.
23.07.1996 (положено на музыку

органистом Александром Родионовым)

2.

Смерть поэта

Отмщенье, государь, отмщенье! Паду к ногам твоим: Будь справедлив и накажи убийцу, Чтоб казнь его в позднейшие века Твой правый суд потомству возвестила, Чтоб видел злодеи в ней пример.

Погиб поэт!- невольник чести - Пал, оклеветанный молвой, С свинцом в груди и жаждой мести, Поникнув гордой головой!.. Не вынесла душа поэта Позора мелочных обид, Восстал он против мнений света Один, как прежде... и убит! Убит!.. К чему теперь рыданья, Пустых похвал ненужный хор И жалкий лепет оправданья? Судьбы свершился приговор! Не вы ль сперва так злобно гнали Его свободный, смелый дар И для потехи раздували Чуть затаившийся пожар? Что ж? веселитесь... Он мучений Последних вынести не мог: Угас, как светоч, дивный гений, Увял торжественный венок. Его убийца хладнокровно Навел удар... спасенья нет: Пустое сердце бьется ровно, В руке не дрогнул пистолет. И что за диво?... издалека, Подобный сотням беглецов, На ловлю счастья и чинов Заброшен к нам по воле рока; Смеясь, он дерзко презирал Земли чужой язык и нравы; Не мог щадить он нашей славы; Не мог понять в сей миг кровавый, На что он руку поднимал!.. И он убит - и взят могилой, Как тот певец, неведомый, но милый, Добыча ревности глухой, Воспетый им с такою чудной силой, Сраженный, как и он, безжалостной рукой. Зачем от мирных нег и дружбы простодушной Вступил он в этот свет завистливый и душный Для сердца вольного и пламенных страстей? Зачем он руку дал клеветникам ничтожным, Зачем поверил он словам и ласкам ложным, Он, с юных лет постигнувший людей?.. И прежний сняв венок - они венец терновый, Увитый лаврами, надели на него: Но иглы тайные сурово Язвили славное чело; Отравлены его последние мгновенья Коварным шепотом насмешливых невежд, И умер он - с напрасной жаждой мщенья, С досадой тайною обманутых надежд. Замолкли звуки чудных песен, Не раздаваться им опять: Приют певца угрюм и тесен, И на устах его печать.

_____________________ А вы, надменные потомки Известной подлостью прославленных отцов, Пятою рабскою поправшие обломки Игрою счастия обиженных родов! Вы, жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения и Славы палачи! Таитесь вы под сению закона, Пред вами суд и правда - всё молчи!.. Но есть и божий суд, наперсники разврата! Есть грозный суд: он ждет; Он не доступен звону злата, И мысли, и дела он знает наперед. Тогда напрасно вы прибегнете к злословью: Оно вам не поможет вновь, И вы не смоете всей вашей черной кровью Поэта праведную кровь!

1837

3.

Михаил Лермонтов и Наталия Гончарова:

«…подходило к настроению еѐ души, будило

в ней сочувственное эхо»

Когда б в покорности незнанья

Нас жить создатель осудил,

Неисполнимые желанья

Он в нашу душу б не вложил,

Он не позволил бы стремиться

К тому, что не должно свершится.

Он не позволил бы искать

В себе и в мире совершенства,

Когда б нам полного блаженства

Не должно вечно было знать…

М.Ю. Лермонтов

Лермонтовский космос Поэзии… Радужно-туманные всплески памяти: родимое тепло материнских рук, монотонно-бесконечно-сверчковый скрип зыбки-колыбели, лунные полосы на мерцающей стене, пахуче-духмяное лакомство ржаной свежевыпеченной лепешки, ночной костѐр под звездным небом, сенокосные песни в заливных лугах…

Устное, а потом печатное чудо поэтического слова; чарующие ритмы; музыка образа, музыка света, музыка сердца, музыка души… В розово-сиреневой дымке неведомых стихий белел одинокий Парус; морская царевна обвораживала витязя («Вот показалась рука из воды, Ловит за кисти шелковой узды»); молодая чинара у Черного моря отвергала наивные притязания дубового листка; тучка золотая на груди утѐса-великана («С утром в путь она умчалась рано, По лазури весело играя»)…

Детское, отроческое, юношеское прозрение, открытие мира через лермонтовское, сокровенное:

Мне грустно, потому что я тебя люблю,

И знаю: молодость цветущую твою

Не пощадит молвы коварное гоненье,

За каждый светлый день иль сладкое мгновенье

Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.

Мне грустно… потому что весело тебе.

Ласкаю я в душе старинную мечту,

Погибших лет святые звуки.

И если как-нибудь на миг удастся мне

Забыться, - памятью к недавней старине

Лечу я вольной, вольной птицей;

И вижу я себя ребѐнком; и кругом

Родные все места; и кругом

Родные всѐ места…

Лермонтовское озарение… Пушкинское озарение… Пушкиниана… Лермонтовиана… Окружение Лермонтова… «Присутствие» Лермонтова… «Присутствие» Пушкина…

В Пушкиниане, Лермонтовиане есть страницы особой интеллектуально-психологической энергетики; через десятилетия, через века, через болевое, горевое, трагическое или по-вешнему просветлѐнное, радостно-счастливое, романтично

озарѐнное – доносится знобяще-гулкое, далѐкое-близкое эхо давно умолкнувших голосов, улавливается растревоженной душой воскреснувшее в сиреневых гроздьях обаяние

былых, улетучившихся в космическое небытие, незабвенно-несказанных улыбок, врачующая горечь невыплаканных, сквозящих в золотых дождинках, пернатых снежинках былых слѐз, слѐз разлук и встреч, слѐз прощаний и здравствований…

Перечитаем мемуарные страницы, посвященные Надежде Николаевне…

Дочь еѐ (А.П. Арапова) вспоминает: «Нигде она так не отдыхала душою, как на карамзинских вечерах, где всегда являлась желанной гостьей. Но в этой пропитанной симпатией атмосфере один только частый посетитель как будто чуждался ее, и за изысканной вежливостью обращения она угадывала предвзятую враждебность.

Это был Лермонтов»

«Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь выдать чувства, оскорбительные для женщины, он всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз». Мемуаристка вплетает в документально-психологическую ткань повествования тонкие характеристические детали и бытийные коллизии («Матери это было тем более чувствительно, что многое в его поэзии меланхолической струей подходило к настроению ее души, будило в ней сочувственное эхо. Находили минуты, когда она стремилась высказаться, когда дань поклонения его таланту так и рвалась ему навстречу, но врожденная застенчивость, смутный страх сковывали уста. Постоянно вращаясь в том же маленьком кругу, они чувствовали незримую, но непреодолимую преграду, выросшую между ними»).

Мемуарное эссе воскрешает события мощной философско-исповедальной энергетики («Наступил канун отъезда Лермонтова на Кавказ. Верный дорогой привычке, он приехал провести последний вечер к Карамзиным, сказать грустное прости собравшимся друзьям.

Общество оказалось многолюднее обыкновенного, ступая какому-то необъяснимому побуждению, поэт, к великому удивлению матери, завладел освободившимся около не местом, с первых слов завел разговор, поразивший ее своей необычностью»).

Мемуаристке удаѐтся углубиться в «диалектику» сложнейшей психологической коллизии: «Он (Лермонтов – В.Ш.)точно стремился заглянуть в тайник ее (Наталии Николаевны – В.Ш.) души и, чтобы вызвать ее доверие, сам начал посвящать ее в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности осуждений, так часто отталкивавших от него ни в чем перед ним не повинных людей».

Автор воспоминаний понимает всю историческую значимость и весомость происходящего («Мать поняла, что эта исповедь должна была служить в некотором роде объяснением; она почуяла, что упоение юной, но уже признанной славой не заглушило в нем неудовлетворенность жизнью. Может быть, в эту минуту она уловила братский отзвук другого, мощного, отлетевшего духа, но живое участие пробудилось мгновенно, и, дав ему волю, простыми, прочувствованными словами она пыталась ободрить, утешить его, подбирая подходящие примеры из собственной тяжелой доли. И по мере того как слова непривычным потоком текли с ее уст, она могла следить, как они достигали цели, как ледяной покров, сковывавший доселе их отношения, таял с быстротою вешнего снега, как некрасивое, но выразительное лицо Лермонтова точно преображалось под влиянием внутреннего просветления»).

В заключение этой «беседы, удивившей Карамзиных своей продолжительностью», Лермонтов произнѐс:

- Когда я только подумаю, как мы часто с вами встречались!.. Сколько вечеров, проведенных здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только холодную неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть еѐ обаяние искренности, которое не разбираешь, а признаешь, чтобы унести с собою вечный упрек в близорукости, бесплодное сожаление о даром утраченных часах! Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать когда-нибудь вам другом. Никто не может помешать посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным!..

- Прощать мне вам нечего, - ответила Наталья Николаевна, - но если вам жаль уезжать с изменившимся мнением обо мне, то поверьте, что мне отраднее остаться при этом убеждении.

«Прощание их было самое задушевное, и много толков было потом у Карамзиных о непонятной перемене, происшедшей с Лермонтовым перед самым отъездом, - завершает свои воспоминания А.П. Арапова. - Ему не суждено было вернуться в Петербург, и когда весть о его трагической смерти дошла до матери, сердце ее болезненно сжалось. Прощальный вечер так наглядно воскрес в ее памяти, что ей показалось, что она потеряла кого-то близкого… Мне было шестнадцать лет, я с восторгом юности зачитывалась «Героем нашего времени» и все расспрашивала о Лермонтове, о подробностях его жизни и дуэли. Мать тогда мне передала их последнюю встречу и прибавила:

- Случалось в жизни, что люди поддавались мне, но я знала, что это было из-за красоты. Этот раз была победа сердца, и вот чем была она мне дорога. Даже и теперь мне радостно подумать, что он не дурное мнение обо мне унес с собой в могилу».

(продолжение следует)