Птица галка - «городская санитарка».
(Нечаемая зарисовка)
О чем думаешь в бессонной дрёме, когда ночь еще невыносимо длинна и постыла? Нынешние напластования жизненных печалей таковы, что не остается никакого просвета на веру, надежду и любовь. Кроме, конечно, редких семейных радостей и частных удач, что, вроде бы, и не мало, если бы не хвори, в которых тонет редкое теперь мироощущение оптимизма, когда не в силах обрести склонность видеть во всём только хорошие стороны.
Поэтому не дай Бог проснуться среди ночи, когда даже тусклые огни городских фонарей кажутся тебе зловещим фантастическим светом из фильмов ужасов. С нетерпением молю быстрый приход утра. Часто гляжу на часы-шагомеры с фиксацией пульса, ожидая рассвета, когда непреложная обязанность гулять с псом поднимет меня с постели, намеренно стряхнет с меня полудрёму с её ночной тревожностью и сердечной недостаточностью.
Слава богу, на циферблате шесть утра. Предательская истома, притягивающая к постели, мало-помалу исчезает, усталое тело приобретает некоторую крепость; посапывающий пёс Жорка тоже бодрится и уже часто семенит ножками впереди меня, иногда, топорща рыжие усы и оглядываясь, плетусь ли я за ним.
Сегодня снова зима. Снег сечет по куртке, лицу, косо рассекает желтый свет городских фонарей, серебряной метелью сыплет с крыш. Жорка то и дело останавливается, стряхивая с себя налипшие хлопья.
Вдруг мы с Жоркой видим, как перед нами, в нетронутой снежной белизне, что-то, медленно перескакивая, чернеет. Очень похоже на резиновую калошу. Оторопев, пёс останавливается, не издавая ни звука. Не шагаю и я. И тоже молчу.
А что-то, похожее в утреннем сумраке на резиновую калошу, скачет, утопая в снегу, от нас, как будто спасается.
Нагибаюсь, пытаясь достать прыгающее от меня и Жорки существо. Существо пригибается, расставив два крыла, пытаясь прыгнуть. Пёс ложится на передние лапы, предвкушая некую игру. Его хвост машет туда-сюда.
Вижу: это раненая галка пытается спастись. Беру на руки и, должно быть, каким-то образом освобождаю из крыла её заплетенную в перо тоненькую проволоку, мешавшую взлететь.
Изящная птица, в черном мундире с повязанной серой шалью, сипло вскрикивает и под собачий лай пытается освободиться из моих рук.
Рядом стоят мусорные контейнеры. Там, наверное, много всякой всячины из остатков еды. Несу галку к возможному завтраку. Потревоженная, птица боязливо забивается в щели между мусором, где столоваться можно столько, сколько душе угодно.
Голод не тетка. Галка без стеснения берется за привычное дело. Вот только бы не зацепиться ей за проволоку, которая чуть не привела её, «городскую санитарку», к гибели.
Жорка чему-то радуется. Ему весело и легко. Счастье возрождается и в моей душе, гудит веселым гулом в мозгу.
А галка, насытившись, садится на краешек бака и легко взлетает вверх. Она не летит, а скользит в просветлевшем воздухе и, взглянув на нас с Жоркой черноглазо и благодарно, ныряет между деревьями, а затем, вздымаясь вверх, гаснет едва заметной точкой в снежной сумети.
Я мысленно благодарю улетевшую птицу за то, что воротила меня к вере, надежде и любви ко всему живому на свете.
«Эта птица в какой-то степени решает наболевшую мусорную проблему в городе, да и души людские иногда чистит от мусора», - почти серьезно говорю я Жорке, и мы оба шагаем по снежной целине к лесу.
