Начал писать произведение немалой формы, скоро опубликую полностью. Вот начало… Название пока не оставляю. Но вопросы веры будут подняты крепко.
Смысл этих слов я понял не сразу, а лишь когда Энджи осторожно прикусила нижнюю губу. Дёрнув за цепочку светильника, погрузив комнату во мрак, бледно-синяя, из-за тусклого свечения уличной рекламы, Энджи облизалась – если она так делала, значит, обдумывала что-то всерьёз. Она устала. Ослабла.
– Сегодня опять будем фасовать порошок, – шмыгнув носом, недовольно проговорила она. Где Энджи успела простудиться, она ведь – сколько знаю – постоянно трудилась под крышей, в тепле. Видно, не договаривала, и я это чувствовал. Чувствовал, и не мог возразить. А чем? Слабыми руками измождённого пятнадцатилетнего парня? Это ИМ я сказал, что мне уже восемнадцать… И зачем возражать? Чтобы наказали: лишили жалования, не накормили, отдали «напрокат» какому-нибудь старику-извращенцу или старухе-калеке?
– Ладно, – согласился я, вздохнув. Уставившись в потолок, некоторое время лежал тихо.
– Крепись, – пробормотала Энджи, как будто засыпая. – У меня есть план... А ты знал, на что шёл, поэтому не хнычь. Вряд ли и здесь будем принадлежать себе. У них всё схвачено. Но это лучшее, поверь, чем было бы там…
Раздражала меня глухая болтовня Энджи сквозь заложенный нос, порой доводила до исступления.
В Евротуннель под Ла-Маншем я попал по её вине… Это вроде был единственный способ прекратить скитания по улицам и притонам нищих. По крайней мере, так убеждала Энджи. Только сейчас я понимаю со всей горестью: она понукала мной, как хотела, этот наглый и самоуверенный тип женщин-мужланок, я в них не разбирался. И вот, благодаря Энджи, мы стали «куклами», которых подкидывали кому попало.
– Где сейчас этот «дядя»? – сглотнул я, пошевелившись на матрасе. В сердце водворилась дикая, съедающая душевные силы, тоска. Оно колотилось от гнева и пережитых волнений. Отвращение к людям, обманувшим мои надежды, и мысль о грядущей череде дней, кои предстояло провести в беспросветном унынии, – вызывали истошную боль. – Ужасные люди, лгуны, пусть горят в аду! Завтра же убегу… всех зарежу на пути. Я припрятал ножик… – слёзы наворачивались от обиды.
– Замолчи ты! – бросила Энджи, повернувшись на бок. Гневно сверкнули её глаза. – Моли бога, чтобы никто не стоял за дверью. Если бы не «дядя», мы бы прозябали среди больных и сами бы сгнили там. Тут хоть чисто и тихо, сами готовим еду.
– Что не спите, милочки? – прошептала Марра, вздохнув.
Проснулась… шлюха. «Кукла». За деньги она могла сделать что угодно, хоть продать душу на половую тряпку. Такой, мутно-офранцузившейся и невнятно-русской, как Марра, душа ни к чему.
– Энджи, э-э, «бунтаря» осади! Нам тёплую одежду дали, есть пристанище.
Я замер, предчувствуя...
– Напомню ему, как себя вести… – откинув покрывало, процедила Энджи. – Малколм говорил, чтобы обо всём докладывали ему. Тогда он подумает, как помочь и выбрать из худшего лучшее… Но мы больше не увидим этого человека.
Женщина с большой грудью встала и хрустнула пальцами. Свет неоновой лампы из окна очерчивал её крупную и высокую фигуру. Поднялась и Марра, присев на матрасе. Она пристально следила за Энджи. «Мужланка» наступила на мой матрас.
– Из-за тебя огребём, – выдавила она. – Ты нас чуть не подвёл своим языком, лучше бы оставила тебя у Крама, заменил бы его «карлика-флейтиста». По-другому бы пел…
– Не говори, – заметила Марра сухо, прислушиваясь к звукам за дверью.
Если бы не было тварючки Марры, то Энджи наказала бы меня так, как она обычно делала со мной – делала, что хотела.
Скинула бы моё одеяло, хлопнула бы ладонью по груди или перевернула бы меня на живот… и тоже хлопнула – но по костлявой заднице.
Но сейчас этого не произошло, потому что я успокоился сам.
Этот жестокий «закон выживания» превращает людей в существ, повинующихся инстинкту. Превращает их в рабов, лишённых здравого смысла, готовых растерзать себе подобного даже за мысли вслух…
***
Жизнь ради выживания сделала этих людей выродками – воплощениями мерзкого и грязного, подчиняющимися невесть кому или чему. Ещё в приюте Святого Мартина я начал понимать это, имея дело с подонками – «оторвышами», изгоями, шутами – их можно как угодно называть. Это были не местные нищие, апаши, а иммигранты – «контуженные по жизни» жертвы войны в Югославии, а потом и «арабской весны». Среди них в основном оказывались такие, кто подолгу ждал вид на жительство, не желая никуда перебираться из временно приютившей их страны, люди с тёмным прошлым и призрачным настоящим.
С одним из таких выродков, женщиной по имени Энджи, я связал свою жизнь – связал невольно, бесповоротно… а куда было деваться мне, которому много лет пришлось выживать на улице, хватаясь за эти хвостики жизни, тонкие, слабые, гадкие, ядовитые…
В приюте, работая, чтобы не погибнуть, я таскал грубые мешки, стёсывая до крови пальцы. Доставая скудные крохи в больной постоянно сосущий желудок, я замечал особенного человека – женщину… некое необычное существо, чудесным образом вобравшее в себя несколько жизней, жадно распоряжающееся ими… словно бы бессмертное… Прочие постояльцы Сен-Мормант побаивались задирать её, только за глаза называли «мужланкой» или «бабезьяной». Поговаривали, что Энджи – наркокурьер, и только прикидывается извращенкой – мол, большие и отвисающие под футболкой сиськи ей нужны как контейнеры для афганского порошка. Чёрт её знает, так ли оно было на самом деле, только в миграционной службе толерантной страны ей постоянно отказывали.
Я совсем не испытывал к ней неестественного влечения, но боялся и, наверное, по-человечески любил эту «мужланку», инстинктивно приписывая ей всевозможные людские грехи, мысленно возлагая на неё неудачи свои, чужие. Этот странный с виду человек наблюдала за моими страданиями и тоже мучилась втайне. За меня, а может, за бога. Я это знал. Вроде, так чувствовал. Глядя на меня, на то, как жадно поглощаю сэндвич или иную пищу, она, казалось, слишком уж была озабочена тем, кто я и как попал сюда.
Кто я – вопрос, конечно, интересный. Оба отца звали меня Арчибальд, но помнилось и другое имя – Артём. Сирота, наверное, из России, которого усыновила бездетная французская пара. Я знал немного русский язык и что-то смутно помнил из прежней жизни, убогой, казённо-серой, в которой не было любви, а для души был только телевизор с забавными американскими мультиками. Во Францию меня продали – так мне не уставали внушать приёмные родители, и потому я обязан был повиноваться им с благодарностью. А я не хотел – противно было.
Я вышел на улицу рано. Сбежал. Не мог жить с ними, потому что пили, а гнев выпрастывали на меня, «русского недоделка». «Даб» Паскаль был здоровенный мужик средних лет, «Родитель №1», как значилось в документах об усыновлении. В подпитии, он тяжёлой дланью колотил не только меня, но и своего мужа Дидье, «Родителя №2», и однажды загнал того в гроб. С его смертью папаша №1 вовсе сдурел – стал приводить домой кого попало, отдавать вещи. Вот-вот его лишили бы родительских прав, а детский дом, «ПМЖ для маленьких убогих», – был не для меня. Рвала изнутри неизвестная сила… так я, десяти лет от роду, оказался на улице. Наверное, размышляю порой, я не стал бы жить нигде, кроме улицы и странных подсобных помещений, потому что, сам чувствую, был чуточку того… Опротивела жизнь, поэтому швырял её бездумно. Мне бы психиатра, да где его сыщешь в притонах?
Скитался я довольно долго, лет восемь где-то, избегая прибиваться к беспризорникам, живущим стаей. Естественно, встречался с ними на улицах, но меня прогоняли, отнимали мой «аффюр». Заработок, то есть. Я просил подаяния или крал – тем и был сыт. Я прятался на ночь в теплотрассу, в подвалы, но приходили «шарклю» – бомжи – и меня гнали вон, или пытались сделать рабом. Так, перебираясь с места на место, как вечный жид, я решился распроститься с бродячей судьбой – истощённый, больной и вшивый, сдался в монастырскую канцелярию – в приют святого Морманта.
В мои сомнительные «восемнадцать» был я слаб и часто плакал. Рыдал, как девочка, на работах или в приютской ночлежке, зарывшись в плед, вдавившись лицом в худую пахучую подушку. Я был уверен, что пропаду, размазанный как букашка, низвергнутый в помои, в грязь. Тяга к жизни, желание побыть на свете хоть немного – вот, наверное, были мои «спасательные плавсредства». Никто, впрочем, тут, в приюте, меня особенно не обижал – взрослые люди мальчишку жалели, наверное, по-своему. Хотя, я же понимаю, мне однажды встретится злой человек, и ему в радость будет моя беззащитная немочь. Так вот, Энджи, выходит, тоже следила за мной. Однажды она, прервав мои рыдания, посоветовала найти покровителя, который сумеет позаботиться обо мне, убогом «дрище»-доходяге.
Энджи стояла и смотрела на меня неотрывно – я прищемил палец и скорчил жалобную гримасу, посасывая больное место. Что-то всё же есть в жизни такое, «магнитящее» одного человека к другому. Вроде бы не близки, но выделяешь кого-то из прочих, и он становится в некотором смысле твоим ориентиром – знакомый незнакомец. И думаешь о нём, и в мыслях с ним беседуешь… Мне показалось, кто как не Энджи могла разделить со мной эту боль? Кто как не она могла позаботиться теперь?
– Эй! – откинув капюшон, защищавший шею от сыпучей пыли, позвала она резко.
Отставив мешок, я засунул в карманы руки. Они – болели, ныли, багровые, стёртые на ладони и пальцах кое-где до крови. Зачем кому-то показывать свою слабость? Вдруг донесут, расскажут, заменят…
– На, возьми, тёплый ещё.
Из бумажного пакета вкусно пахнуло жареным, слюни так и полились изо рта.
– Сплюнь ты! – улыбнулась она, растянув тонкие алые губы. Ласково сияли её лиловые, будто собачьи, глаза.
Повинуясь, я смачно сплюнул.
– Знаешь сколько калорий, столько за весь день не растратить, – нос её морщился, прямой, с большими «соплами»… улыбнуло: так славно было наблюдать за одним только носом!
Женщина эта обладала овальным подвижным лицом, грубым на остром подбородке, покрытом бело-серыми пятнами. Выпуклые надбровные дуги, с широкими ноздрями короткий «утиный» нос, нижняя губа выдавалась вперёд, будто припухшая. Лоб у неё гладкий, широкий, с выступившими крохотными каплями испарины.
Я жадно откусывал кунжутный багет с мясом, урча, как пёс, дыша громко, с удовольствием впитывая аромат.
– Э-э, так не пойдёт, – встревожилась она, сощурившись, бороздя меня тёмными блестящими щелочками. – Медленно, а то не наешься…. второго у меня нет, на него придётся заработать. А руки у тебя слабые!
Я затих пристыженный и сердитый, не смея проглотить кусок. Никто на меня не обращал внимания. А тут – дали еду, чтобы пожалеть!
– Спокойно! – развела она руками, улыбаясь добро, глядя сверху вниз покровительствующим взглядом. – Не всё сразу. Труд, любой, – и мы люди.
Она отошла, приступив к погрузке своей части, а мне стало легче, не «будто бы», а реально спокойней, теплей. И руки не болели. Родилась во мне надежда, приятно и крепко дрогнула в груди струна. Она в этот день больше за мной не наблюдала – зато я посматривал украдкой и немного стыдливо.
Часто помогая, подсказывая, Энджи настаивала, чтобы я немедленно «приклеился». Объясняла она это с удовольствием. В свободную минутку на работах или перед сном, она по обыкновению смотрела на меня внимательно и чего-то ожидала.
«В кругу, ужасном, безнадёжном, золотом, великолепном, пёстром, загадочном, жили только два вида людей. Не три – лишь ДВА!» – она говорила красивые необычные слова, и мне слова её казались важными, значительными, как речи пастыря.
Проигрыш по Энджи – тоже победа, только относящаяся к определённому виду, первому или второму – это как посмотреть. Её, мол, жизнь научила так – сдаться, чтобы победить, тоже надо уметь. Но зачем, возражал я, мне это знать? Я хотел кушать, одеваться в чистое и тёплое, не болеть, не быть битым – и чтобы никто не мешал жить свободно. Выслушав мои наивные претензии к жизни, она рассмеялась, касаясь моих рук, проверяя что-то известное лишь ей.
Энджи настойчиво повторяла «закон стаи»: если не к ней я должен был приклеиться, то хотя бы к тому здоровенному негру, заросшему седеющей бородой и с глазами «вразбег», глупыми, пустыми. Негр, по прозвищу «Колтун», мог меня уберечь от чего угодно – его боялись, при нём все забияки будто языки проглатывали. И вправду, вида негритос был угрожающего, чудилось, смог бы голыми ручищами разорвать этих хлипких и плешивых «бико» – так расисты называют северных африканцев, арабов.
– Видишь его!? – не глядя, кивнула в сторону Энджи. – Ходит как сильный, значит, имеет власть. Про ММА слыхал, нет? Хотя да, откуда тебе… Крам рестлер, бывший морской пехотинец из Америки, контужен в Ираке.
– Угу, – согласился я, посматривая из-под опущенных бровей. При виде мрачного «Колтуна» по спине и по шее бегали мурашки, я ёжился. – Страшный человек, колдун вуду.
– Совсем нет, – улыбнулась моя милая подруга, поглаживая меня по спине. – Не страшнее людей, собравшихся здесь, не страшнее жизни, а может, и милее… Ты с ним ещё познакомишься.
– Вряд ли, – вздрогнул я. – Если только станет моим покровителем.
– Так ведь не за даром, – Энджи буквально расцвела, сверкнув глазами, задвигалась всем телом.
– Деньги у меня бывают, – вымучено улыбнулся я, заёрзав. Я не любил тему «денег»…
– Средств у него в достатке, – произнесла Энджи с видом просветительницы.
Я отвернулся – терпеть не мог, когда кто-то выпендривался.
Веселее Энджи у меня не было подруги. Она отлучалась по каким-то делам из-под опеки охранников Сен-Мормант, и тогда я скучал. Стоило ей прийти, как я думал: нам всё дозволено и мы – очень крутые, круче только – охранники. Мы вместе могли материться, далеко плеваться, обсуждать кого и что угодно важно и долго, как, наверное, делали профессора и депутаты.
Энджи присаживалась на мою койку и болтала, иногда кокетничала, наклоняя голову набок. Из общего бремени невзгод, которое мы переносили без жалоб, родилась привязанность; она-то и помогала мне жить и чувствовать себя нужным. Взаимное сострадание… оно как свежий воздух – необходимо всегда!
