Усадьба штабс-капитана Скорых занимала высокое место при слиянии речки Плюсинки с Енисеем в пределах межгорной Саяно-Алтайской котловины. Сибирской Италией назвали её просвещённые поселенцы за благодатный климат и щедрую землю. Участник Балканской войны и штурма Геок-Тепе с начала «Века катастроф» жил в ожидании дочери, связавшей свою судьбу с социал-демократами. Её молодые годы проходили в ссылках. В родительском доме вырос усыновлённый Василием Фёдоровичем племянник Никанор, который сызмала был невольником разных механических устройств. После реального училища он скоро получил известность знатного мастера на железоделательном заводе. В начале войны с германцами оказался в плену, при замирении вернулся домой, где его ждали жена и дети, дядя - отец всем домочадцам. Настроились жить дружно и долго.
Осень 1917 года принесла обывателям Подсинска чудные вести издалека: вновь поменялась власть в непонятной с февраля России. О большевистском перевороте Василий Фёдорович узнал от невестки Ангелины, поскольку за восемь последних месяцев, не признав республику, в город не наведывался. В ограде усадьбы осталась его империя с династическим триколором, чёрная полоса которого стала символом траура в душе старого бойца, верного присяге.
Никанор классовой борьбой не увлекался. Пока фабричная масса митинговала под красными знамёнами, он с помощниками приводил в порядок оборудование на заводе, страдающее от небрежения при «освобождённом труде». Домой приходил ночевать. Только его жена поддерживала связь с внешним миром.
Время от времени старый упрямец, не расстающийся с ветхим мундиром, выходил на крыльцо и долго смотрел на просёлок, вьющийся между окраиной Подсинска и усадьбой на отшибе. Когда вдали мелькала женская фигура, сердце вскрикивало вопросом: Феодора!? Свет сошёлся клином в единственноом его ребёнке от греховной связи с черногоркой. Мать рассталась с дочерью сразу после родов, на пороге монастыря.
Однажды вечером в прихожей затопали. Послышались радостные возгласы домашних. Их перебивает низкий, с властными нотками женский голос. Дверь в комнаты распахивается. Высокорослой Феодоре идёт офицерский френч, перетянутый по тонкой талии, через плоскую грудь ремнями. Узкие брюки, заправленные в высокие кавалерийские сапоги без шпор, невыгодно облепляют тонкие ноги. Маузер на длинном ремне оттягивает плечо. Бурка и мохнатая черкесская шапка сбрасываются на пол. Где роскошные локоны дочери? Стриженная «под мальчика» голова словно высохла, нос торчит. За ней появляется вооружённый хакас, ноги колесом; ординарец, похоже. Ангелина быстро собрала поздний ужин. За столом хозяин и родная гостья разговорились.
«С кем воевать собралась, дочка? Хакасы, вижу, у тебя служат. Серьёзная сила». - Феодора усмехнулась: «С генералами и офицерами, с их приспешниками». – «Тогда чего тянуть? Начинай воевать здесь, со мной, я ведь офицер». - Феодора шутки не приняла: «С тобой другой разговор. А, к слову, ты за кого?» - «За Россию, разумеется». – «Единую и неделимую? С немецким царём?». – «Во всяком случае, не с иудейским. Как там вашего социал-демократического духовника?.. Да, Маркс! А этот, главный в Петрограде народный, хм, комиссар, - протянув руку к окну, старый офицер взял с подоконника недельной давности «Подсинский листок», развернул, побежал глазами - Ульянов-Ленин. Ладно, пусть будет русский. А Троцкий? Урицкий? Дзержинский? Прямо справочник по рифмованию. Уж больно фамилии подозрительные. Свердлов? О-очень по-нашему – от «свер-д-ло». Где так говорят? Разве что в местечках Малороссии».
Тут в разговор вступила Ангелина: «Давеча ссыльный один, из симбирских учителёв, сказывал, будто знавал тех Ульяновых, из которых ихний Ленин. Так, значит матушка ентова присидателя - из немцев, Бланка её фамилия. Родитель её, значит Бланк, его ещё в ихней синагоге крестили». - «В кирхе», - рассмеялся Никанор.
… Ночь мелькнула как минута.
До управы Феодору отец проводил на своём пятнистом иноходце. Ехали в сёдлах шагом. Феодора открыла отцу причину решения Красноярского ревкома направить её в Подсинск. Она выросла здесь, лучше других в большевистском активе знает местные условия. Конечно, в краю зажиточных крестьян, немногочисленного рабочего люда, мещан, симпатии народа на стороне эсеров. Но, если собрать большевиков в один железный кулак и решительно, без гнилых интеллигентских сомнений, проводить в жизнь планы партии, избранная гвардия марксистов любое стадо способна направить в нужную сторону.
«Ты знаешь, какая сторона «нужная»?», - вновь не сдержался Василий Фёдорович. – «У нас учение». – «А у нас тысячелетний опыт». - «Вот он и подвёл старую Россию. Тысячу лет держаться за старину, в ней, значит, и оставаться. А весь мир уходит вперёд». – «Но ведь были преобразования: Иван Третий, Пётр, Александр Второй». – «И все незавершённые, непоследовательные и очень медленные. В России всё старое необходимо ломать». – «А не наломаете ли дров, дочка?» - «Наломаем, будем исправлять, тоже решительно. Для этого власть должна быть в одних руках». – «В твоих-то руках сил хватит?» - «Не сомневайся, хватит. Я из железа. Не только моё личное мнение, так в Комитете считают. Это вторая причина, по которой именно меня направили сюда, в эсеровское гнездо».
С тяжёлыми предчувствиями, так же неторопливо возвращался Василий Фёдорович домой. В конце концов, пришёл к умозаключению, что разница во взглядах, на что бы там ни было, не должна стать стеной отчуждения между ним и дочерью. Придётся смириться: Феодора из другого мира. Ему, старику, ничего не остаётся, как принимать дочь такой, какая она есть. Надо найти какую-то общую территорию. А в остальном… пусть она строит свой мир. Ей в нём жить, если построит. Не ему. Горько, конечно, что всё святое для него рушится вокруг с помощью самого дорогого для него человека. Да что поделаешь, судьба.
Просвещённые подсинцы назвали семимесячное правление Феодоры диктаторским. Местный Совет играл при ней роль коллективного статиста. Опорой ей служила горстка большевиков, преданных ей лично. Безопасность обеспечивали преторианцы из конных хакасов, кентавры с татарскими саблями. Василий Фёдорович свою «суверенную территорию» не покидал. Остальные домочадцы обходили управу стороной. Дочь не баловала родных своими визитами. Старый штабс-капитан не мог не беспокоиться за Феодору в тревожное время российского многовластия. Он подписался на городскую газету, сменившую название «Подсинский листок» на «Подсинский рабочий». Внимательно прочитывал все колонки, стараясь угадать, откуда может грозить опасность дочери. Теперь Василий Фёдорович невольно находился в курсе всех городских и основных российских событий. Кроме того, он стал прислушиваться к тому, что приносили из города домашние.
Когда Ангелина пришла с рынка с вестью, дескать, наша Феодора теперь самая главная в чике, хозяин понял, что председатель ревкома взяла под свой контроль и местное отделение самосудного ЧК. Феодора, с её независимым умом, имела основания не спускать глаз с «чрезвычайных опричников». Мысленно Скорых похвалил дочь: предусмотрительный ход. Если в её демократичности он сомневался с каждым новым, подписанным ею, декретом всё больше, то в практичности не отказывал. Он понимал, Феодора на подвластной ей территории не допустит никакой второй власти. А чтобы избежать неожиданностей с другой стороны, Феодора сократила военный гарнизон Подсинска, оставив под ружьём лишь большевиков и тех эсеров, что назывались «левыми».
До воцарения Феодоры в центре благодатного края, размером с Бельгию, здесь прошумел, в виде шутихи, большевистский декрет «О земле». На чернозёме межгорной впадины никогда не было царского и помещичьего землевладенья. Монастырей - раз, два и обчёлся. Церковные угодья не вызывали зависть пресыщенных десятинами крестьян. На своих уделах успевать бы справляться! Так что практически конфисковать землю было не у кого, а у кого и отняли (для отчёта в Смольный), то не нашли желающих получить даже даровую полосу. И, тем не менее, здесь, да и во всей Сибири, этот силовой акт в духе Робин Гуда вызвал у крестьянской массы уважение к большевикам. Раз смогли отобрать у царя и помещиков главную ценность крестьянской страны, значит, есть сила. А силу положено почитать.
Веками за Уралом селились старообрядцы, разного толка сектанты, беглые холопы и преступники, каторжники и ссыльные, их потомки, не знавшие крепостничества. Они образовали все податные сословия. Бунтарство и непокорность власти, стихийные антидержавные настроения вошли в кровь поколений. Вольная жизнь, без несения повинностей, без солдатчины и налогов, с уравниловкой в сытости и тепле, с правом на самосуд и грабёж богатеев, представлялась наибольшим благом. А настроения постоянно подогревалось пропагандой политических поселенцев в последние десятилетия. Теперь лукаво обещают: погоди малость, вот победит всемирная революция, и государство отомрёт. Заживёшь, не зная начальства, поборов, себе в радость, словно в сказочном Беловодье. Только помоги нам, народным заступникам. Возьми ружьё, стреляй в эксплуататоров! Так в тёмные массы стал проникать народный большевизм, мало чем отличный от обыкновенного анархизма. Разрушители традиционной государственной конструкции, далеко не идеальной, но требующей перестройки по обдуманному плану, и Богу вызов бросили, обещая устроить рай на земле, при жизни тех, кто пойдёт за ними.
Среди русских людей, чаще православных по обряду, чем по внутреннему содержанию, всегда выделялась масса грубых безбожников, склонных к уголовщине, разврату, кощунствам, богохульству. Они легко соблазнились заменой веры в Христа на псевдорелигиозную веру в коммунизм. Так стали появляться яростные и энергичные фанатики-богоборцы, мученики ложной идеи. Георгиевский кавалер Скорых, ещё вчера обвинявший во всех грехах, во всех преступлениях против его Отечества инородцев, стал убеждаться в том, что за ужасы революции, кроме комиссаров–евреев и прочих «интернационалистов», в первую очередь должны отвечать во много раз превосходящие их количественно русские люди. Они фанатично составили преступную компанию иноязычным носителям заразы.
Рассуждая таким образом, Василий Фёдорович по-прежнему выделял свою Феодору, как особое явление, причастное к хаосу, но отличное от его составляющих. В доме говорили о том, что в той или иной мере затрагивало всех – о национализации банков и предприятий промышленности, торговых контор. Ведь из-за этих мер Скорых потеряли почти все свои сбережения, лишились возможности приобретать товары в магазинах и лавках. Рабочее самоуправление, приведшее к падению производства, и разлад торговли вызвали к жизни безумно дорогие чёрные рынки. Однако никто в усадьбе (при хозяине, во всяком случае) ни словом не называл Феодору, ни намёком не обвинял её, хотя все местные указы, привязывающие центральные декреты к местности, подписывались «председатель Скорых».
Одно лишь начинание получило единогласное одобрение её родственников и почти всего Подсинска – создание в «Сибирской Италии» Комитета бедноты. Вообще-то задумывались комитеты – по весям. Но в селениях благодатного края, где любая воткнутая в чернозём палка плодоносила, не оказалось бедноты. Тогда вооружённые рабочие и преторианцы-хакасы отловили по злачным местам люмпен- участников всех беспорядков, воровских шаек и отрядов по изъятию излишков у состоятельных горожан якобы в пользу неимущих. Тунеядцев загнали в первый совхоз на Тарском озере. В отличие от сельской бедноты, хотя бы к грядкам под окнами приученной, у этих лжебедняков руки вообще из одного места росли. А ноги были проворны. Разбежались. Их переловили снова и под страхом расстрела, как саботажников, приставив к ним раскосую стражу, заставили работать. «Какова наша Феодора!» - сказал с гордостью отец за обеденным столом. Старого офицера домашние поддержали улыбками. Как-то, навестив родных, и обратив внимание, что Анатолий, Никаноров первенец, к школьному возрасту подбирается, Феодора заговорила о своём намерении с первого сентября ввести на доверенной ей территории всеобщее начальное обучение. «Может быть не всё так плохо? - впервые подумал Василий Фёдорович и тут же испугался своему молчаливому пока соглашательству. – Что дальше будет? Сломаюсь. Сдамся. Нет, умереть надо свободным».
Между тем за Уралом отряды эсеров и их попутчиков в лицах кадетов, меньшевиков и пролётных представителей политической экзотики, под трёхцветными знамёнами, стали изгонять из городов и весей, в основном, по сторонам от железнодорожных путей, краснознамённых рабоче-крестьян. На освобождённых территориях возникали независимые друг от друга правительства, которые объединял страх перед большевиками. Они заручались поддержкой белых генералов и казачьих атаманов. Страны Антанты обещали им всемерную помощь. Хотя на знамени запоздалых спасителей России белого цвета было столько же, сколько синего и красного, любители цвета крови и пожара назвали своих врагов огулом «белыми». В последних числах июня подсинский ревком озадачило известие о приближении к городу со стороны Красноярска речной флотилии. Феодора велела своему воинству уходить правым берегом вверх по Енисею.
В разгар золотой, с багрянцем, осени вошла в Подсинск с юга ватага под красным знаменем, одетая кто во что горазд, также разнообразно вооружённая. В телеге с пулемётом за спиной возницы сидела на ящиках баба-атаман, в расстёгнутом на плоской груди зипуне, в чёрной черкесской шапке, в офицерских сапогах. Вышедшие к тракту подсинцы, не из робких, признали в ней комиссаршу. Спросили у мужиков с ружьями: «Вы кто, красные?» - «Не, красная у нас атаманша, а мы сами по себе, зелёные партизаны». – «За кого воюете?» - «За царя Михаила и Ленина с Троцким». – «Вот те раз! Так они ж меж собой лютые враги». – «Темнота подсинская! Большевики, слышь, законному царю присягнули, будем всем миром государева ослушника Колчака бить».
На этот раз Феодора расположилась в родном доме. Охрана из хакасов и штаб расположились в постройках хозяйственного двора. Зелёная рать определилась на постой в избах городской окраины, выходящей к Енисею. Штабс-капитан понял хитрость дочери. Феодора знала тайный ход в карстовые пещеры известняковой горы. С небольшими силами, имеющими возможность исчезать и появляться буквально из-под земли, Феодора имеет преимущество перед целыми батальонами неприятеля. Что за женщина! Среди её пешцев преобладали крестьяне. Ни одного знакомого лица. На вопрос отца, куда подевались подсинцы, Феодора ответила без печали: «Когда эсеры прекратили поиски, я увела своих на Алтай. Там шли бои. Гвардия умирала, но не сдавалась».
Тот разговор состоялся за вечерним чаем вдвоём. «Признайся, дочка, тебе не стыдно поддерживать в этих дикарях идиотскую веру в союз великого князя Михаила Александровича и большевистских вожаков, а?» - «Нисколько, - ответила Феодора. - Для достижения конечной цели. Все стороны в гражданской войне хотят победы. Грош цена была бы нам, красным, если бы мы сейчас начали распускать ваши либеральные сопли. Наша пропаганда изощрённая, мы используем любых попутчиков против своего главного противника. Умеем играть на душевных струнах мужичка, даже на его животной любви к народному, доброму царю-батюшке. Не конкретному, а царю как идее. Девять же из десяти наших «просвещённых» рабочих, - Феодора язвительной усмешкой выделила «кавычки», - те же мужички. Вовсе не «красные». Это «зелёные», самые настоящие анархисты. Наши с тобой соотечественники, ваше благородие, оказались совсем не монархистами, в барском понимании, и не русскими, не православными. Их поманил «мировой тарнацинал», - вновь усмешка на бледных, тонких губах сорокалетней женщины. - Твои православные легко предают Бога. Это им выгодно. Ибо, раз Бог упразднён, то всё дозволено – грабить награбленное, вырывать из Священного Писания листы на самокрутки, устраивать самосуды, материться при детях и женщинах, отнимать жизнь у ближнего лишь за то, что он думает иначе. Поэтому национальный диктатор народной поддержки сейчас не получит. А ещё его не поддержат по той причине, что боятся возврата земли прежним владельцам. Ведь этот важнейший вопрос все твои генералы и директории откладывают на решение Учредительного собрания, обещают лишь всероссийскую порку. Это за Уралом. А здесь, в Сибири, боятся лишиться воли. Заметь, не свободы, а воли в понимании безначальных людей, ушкуйников, бродяг и казаков. Поэтому народ в массе своей пойдёт за нами против белых».
Наступила пауза. Василий Фёдорович обдумывал слова дочери. Наконец сказал со вздохом: «Сомневаюсь, что с народом, вооружённым как твоя банда…пардон, армия, большевики возьмут верх над генералами. Да, вы захватили все арсеналы и склады. Промышленность, что уцелела после перехода в руки рабочих, работает на военный заказ красной Москвы. Однако белым армиям обещаны поставки из-за рубежа. Против танков с саблями наголо попрёте? С трёхлинейками наперевес – Ур-р-а-а!?».- Феодора и тут нашлась: «В Антанте внутренняя грызня, интересы отдельных стран не совпадают. Ничего существенного твои колчаки и деникины не получат. Да мы и не собираемся воевать с ними атакующими цепями и колоннами. Мы измотаем их партизанщиной, не дадим проводить мобилизацию, а насильно забритые сегодня станут дезертирами завтра. Будем срывать поставки продуктов питания, пресекать перевозки. И сколько бойцов в тех белых армиях! Три-пять тысяч, от силы тридцать. Мы же миллион выставим и больше». – «Добровольцев?». – «Лучший доброволец тот, ваше благородие Василий Фёдорович, которого ведут под ружьём, а спиной он ощущает пулемёт.
Уверенность Феодоры могла бы убедить отца, если бы не события, получившие ускорение к концу осени. Газета «Подсинская воля» заклеймила позором сговор адмирала Колчака и «его подельников» с Омским правительством, объединившим все региональные правительства эсеров Сибири. Вскоре пришла весть о признании известного мореплавателя и флотоводца Верховным правителем России всеми белыми формированиями, начавшими теснить красных повсюду. Успехи на фронтах вдохновили военных на свержение правительства Сибири, назвавшего себя Всероссийским. Хватит штафиркам путаться под ногами, звенящими шпорами. Обиженные эсеры от такого недальновидного шага золотопогонников бросились в иудины объятия большевиков: долой диктатуру, даёшь демократическую республику!
Феодора всю зиму сбивалась с ног. «Сибирская Италия» находилась вдали от основной полосы военных действий вдоль Транссибирской магистрали, но была житницей огромного региона. Красные хозяева города не сомневались в скором визите гостей при погонах с пустыми товарными вагонами и баржами под продукты питания. Интересовали теперь белых и рекруты, как здесь называли призывников. То, что этот визит станет к тому же и карательным, было понятно по подтверждающимся слухам о жестокости белых по отношению к врагам. Нынешние офицеры пленных, как правило, не брали. Неизбежная жестокость гражданских войн, удивившая просвещённое европейское общество во время Французской революции, а ещё раньше – современников Кромвеля, лишь подтвердилась на русской почве. Крестьяне стали прятать плоды своего труда. Молодёжь обеспечила себя надёжными убежищами. Авантюристы по складу характера вливались в создаваемые энергией атаманши партизанские отряды. Командный состав в них формировался за счёт рабочих, прошедших германскую войну. Фабрики опустели, многие закрылись из-за трудностей производства при прекращении подвоза сырья, отсутствия заказа и невозможности сбыта продукции. Лишился работы и Никанор. Как неприкаянный, бродил он по усадьбе в ожидании случайного заказчика или скучно стучал под полом инструментом. Феодора предложила брату, отмеченному унтер-офицерскими погонами на войне с германцами, вступить в её отряд. Он хмуро отмолчался. Однажды зимним вечером он постучался к дяде. «Пришёл проститься, отец. Ухожу к Колчаку. За ресефесеерию я воевать не желаю. А за Россию… Знаешь, отец, я ведь тогда, на германском фронте, струсил, признаюсь… Сдался немцу. Хотел руки на себя наложить… И сейчас страшно. Но пойду. Не могу на этот развал и разврат смотреть. Тошно!».
До лета девятнадцатого года Подсинск несколько раз переходил из рук в руки противоборствующих сторон. При приближении колчаковцев, Феодора уводила небольшой гарнизон из города в район карстовых пещер, остальные отряды партизанской армии разбегались по предгорьям Саян и Алтая или растворялись среди мирных жителей до ухода «гостей». Отловив сотню-другую пожилых и увечных «добровольцев», загрузив транспорт реквизициями, белые удалялись восвояси. Бои случались редко. Последний из них, на памяти «независимого» владельца усадьбы на всхолмленном мысу между Енисеем и Подсинкой, оказался самым кровопролитным. В плен к Феодоре попал Никанор. Отступая, она увела его с собой.
На этот раз белые из города всё не уходили. Штабс-капитан пригляделся к ним. Не узнавал. Это были совсем не те русские офицеры, с которыми он прошёл три южнославянские страны в 1878 году и потом туркменские оазисы. Конечно, кадровых среди них мало, в основном, это «окопные» оберы, наскоро выслужившиеся из студентов и разночинцев. Как неопрятны, грубы, развязны, неоправданно жестоки! Не все, конечно, только слишком уж много паршивых овец, портящих стадо. Стойкое неприятное чувство к представителям своей касты овладевало постепенно героем двух войн прошлого века, монархистом по воззрению. Он отказался от первого намерения пригласить кого-нибудь из офицеров, наиболее приятных на глаз, в дом. О чём с ними беседовать?
О судьбе усыновлённого племянника старик Скорых узнал от соседа, дезертировавшего из отряда дочери: «Слышь, дядь Вась…Ты егорьевский герой, мужик, должон выдюжить… Словом, нет твого Никанора. Мы затаились в пещере. Сначала каждый собой занимался, у всех дырки от пуль и штыков болели. Но как очухались наши пролетарии и стали зло на пленнике вымещать, кто словами, кто чем под руку попадалось. Надоело и это. Тогда стали кричать: расстрелять белую сволочь! Федора им поперёк, дескать, без суда нельзя. Судили всем кругом. Ну, как положено, обвинили Никанора во всех грехах, он в прапорцких погонах был. Потом подняли руки – к стенке, кончать тось. А Федора в конце говорит: Никанор Скорых добровольно к Колчаку ушёл, он предал своих товарищей, рабочих, он враг революции и по нашему революционному закону заслуживает смерти. Только голосовать за расстрел его я никак не могу, он мне брат двоюродный. Поэтому воздержусь… Понимаешь, дядь Вась, барыня Федора умыла руки: решайте, православные, без меня. Что за баба! Прости, сосед, ведь дочь твоя, каково тебе меня слушать». Из дальнейшего рассказа Прокопьева сына открылось, что, утверждая приговор, Феодора сделала попытку изменить его: «Вот что, братцы, давайте так: пусть Никанор Скорых покается, даст слово, что больше руки не поднимет на трудовой народ. Мы, как выйдем отсюда, отпустим его с миром. Пусть живёт среди нас и помогает нам новую жизнь строить». До этих слов сестры Никанор то спорил с обвинителями, задирался, то просил их быть людьми: «Война ведь братоубийственная, земляки, все грешны». Но в ногах у них не валялся, помиловать не просил, хотя расправы боялся – руки дрожали. А тут только сильнее побелел, что стенка пещеры, окаменел, бросил напоследок: «Каяться? Нет уж, сестрица, шиш тебе!». Эти слова участь его и решили. Минуту назад «гвардия» готова была подчиниться мнению предводительницы, но последние слова прапорщика сделали пещерную вольницу невменяемой. Они бы, наверное, и комиссаршу растерзали, вставь она хоть слово в защиту обречённого. Феодора настроение подчинённых поняла, приговор подписала, спрятала подписанную бумагу под целлулоид планшетки и ушла из грота в одну из ниш, в темень, не бросив даже прощального взгляда в сторону брата. Оставшиеся на свету поставили колчаковца к бугристой стенке…
После ухода белых Феодора возвратилась домой, будто волчица в логово, которая подозревает засаду. Настороженный взгляд, замедленный шаг, вкрадчивый голос. Отец, внешне спокойный, будто не ведавший о том, что произошло в карстовой пещере, не ослаблял в ней напряжения. Она учуяла в его поведении фальшь. Первым не выдержал отец: «Скажи, Феодора откровенно, твоей революции так уж необходима была смерть Никанора?». – «Революционная целесообразность не допускала помилования, отец. Его отпустить, значит, освобождать от наказания, под честное слово больше не воевать, других белых офицеров. А мы их всех, без исключения, расстреливаем. Впрочем, как они всех красных. Око за око». - Старый офицер сорвался: «Он же твой брат!». – «Бывают времена, когда близкое родство определяется совместным окопом. Новый мир, отец, требует многих жертв. Никанор остался в его детях, они будут жить при коммунизме. Им дела не будет до отца среди впечатлений собственной жизни. А если узнают, что отец умер монархистом, офицером банды Колчака, то станут стыдиться его, а в анкетах писать: отец неизвестен… Мой долг перед революцией неизмеримо выше, чем долг перед близкими, друзьями, даже перед родиной, которую нужно, учили меня, беречь. Но можно и не беречь, если того требует интернационал. Земношарная советская республика – высшая ценность по сравнению с Россией. Этот долг требует уничтожать врагов коммунизма». - «Бесы»! Истинно «Бесы»!- только и мог выдохнуть, задыхаясь, старый русский офицер. - Прав был Достоевский».
Василий Фёдорович сильно постарел за последние месяцы, ослаб. И стал светлеть лицом. Уже не слонялся по дому в нижнем белье, как после февраля 1917, выражая презрение республиканской России. Выходил в гостиную в венгерке и панталонах. Подстригал по субботам седые усы и бородку. В глазах старого хозяина появился былой блеск постоянно мыслящего человека. Феодора понимала, она пала в глазах отца. Но она дочь, самая близкая «кровинка». Чёрная тень, возникшая между дочерью и отцом, не забудется им, но со временем потускнеет в свете новых дней. Феодоре пришло на ум испробовать на отце, для облечения его сердца, верное средство – устроить прощальный ужин «на троих» в их укромном уголке – у заводи на Енисее, где отец с детьми любил рыбачить в былые годы. Там у костра сядет между ними, живыми, Скорых, бесплотный, немой Никанор с опущенными веками. Только это надо терпеливо перенести. Боль утраты сменится грустью, светлыми воспоминаниями. Что сделано, то сделано. Прошлого не вернёшь. Надо положиться на время.
С предложением провести день на реке Феодора подступилась к отцу. Василий Фёдорович не сразу понял смысл обращённой к нему речи. А когда до него дошли слова дочери, на его бескровном лице отразилась такая мука, какую комиссарша не замечала даже у своих жертв при расстрелах. Но миг – и лицо старого штабс-капитана принимает обычное выражение: «Спасибо, дочка, угодила».
Было раннее, прохладное утро. Густые пласты тумана лежали над водой. Василий Фёдорович сел на вёсла. Феодора, ворочая длинным рулём, держала тупой нос плоскодонки против течения. Как обычно, пошли вверх по реке, держась левого берега, под которым вода текла медленней, чем у берега противоположного. В какое-то время Феодоре показалось, что они уже миновали то место, где надо сворачивать влево и пересекать реку, чтобы лодку вынесло течением к заводи, облюбованной ими много лет назад. Однако отец продолжал выгребать вверх молча, сосредоточенно.
«Дай мне, отдохни». – «Ничего, уже поворачиваем… Право руля!». Феодора отвела от себя рулевое весло на вытянутую руку. Нос плоскодонки описал дугу в четверть круга. Теперь река всей массой текущей с юга воды давила на правый борт, снося судёнышко вниз. Штабс-капитан грёб, тяжело дыша, откидываясь спиной и вытягивая руки с вёслами. Феодора старалась держать кормило по продольной оси лодки. Впереди проявилась в туманной мгле тёмная полоса – правый берег Енисея. Феодора, не дожидаясь команды, вновь отвела кормовое весло резко вправо. Течение, намного более быстрое, чем то, с которым Скорых боролись, поднимаясь по реке, подхватило их судёнышко. Теперь можно было сушить бортовые вёсла, отдохнуть, лишь слегка поводя из стороны в сторону рулём, чтобы корму не заносило вперёд.
Внезапно вся плотная масса тумана осталась за спиной пловцов. Солнце ещё не взошло над восточным увалистым берегом, но светился прохладный воздух, и каждая деталь рельефа чётко обрисовывалась, что вблизи, что вдали. Обрывистый берег, светло-кремовый от слагающего его известняка, был живописен вертикальными складками разных оттенков. Одна из складок, впереди с полверсты, выделялась более густой тенью. Наверное, Феодора не обратила издали на неё внимания, но георгиевский кавалер знал, что это такое, какой капкан поставила карстовая толща на реке для рассеянных пловцов. Когда-то штабс-капитан, чудом избежав природной ловушки, дал в сердцах ей название – Чёртова пасть.
Всё ближе смертельная западня, всё шире зев грота. Наконец и Феодора замечает углубление в скале, куда устремляются, переплетаясь, струи реки. Отец, сидящий к дочери лицом, спиной - по ходу лодки, будто впервые видит её глаза. Насколько они прекрасны сейчас не свойственным им человеческим чувством! Эти родные ему глаза выражают то, что никогда не замечал Василий Фёдорович, не раз пытливо заглядывая в душу единственного ребёнка. В них - животный ужас. И старый человек выходит из охватившего его оцепенения. Он хватается за вёсла, налегая сильнее на левое, чем на правое, пытается отгрести в сторону, вырваться из сплетения роковых струй, хрипит: «Дочка, помогай, право руля!». Но Феодора не слушается отца. Она уже вся там – в чёрном провале горы, совсем близком, жадно втягивающим в безразмерное, точно Тартар, нутро воду реки. Скорых видит, как ужас в её глазах сменяется выражением покорности, потом умиротворения, в последнюю минуту - восторга. Да, восторга! Отец вскакивает на ноги, протягивает руки к Феодоре, инстинктивно пытаясь уберечь её от неумолимо надвигающейся смерти: «Дочка!..». – «Мама! – было последним словом сорокалетней женщины, увлекаемой рекой в чёрную пропасть. Словом, произнесённым так, как произносят его при встрече.
