ОСКОЛКИ ПРОЖИТОЙ ЖИЗНИ.
Отголоски звуков вокруг. Отголоски слухов, по кругу…
Прислушиваешься к ним сегодня без особой жадности. Потому что не меняется минорная тональность происходящего. Потому что всё вокруг происходит так, как оно и происходило. В искорёженных войной и похожих, один на другой, годах. Помелькавших однажды перед глазами бессмысленностью пятилетней бесцеремонной напористости. С насильственным вторжением в стратосферу личностных чувств, болезненно ранимых. Понимаешь это, по-особому, печально. Терпеливо протоптав километры помыслов. Останавливаясь иногда. Чтобы пришпилить их укрощённую мятежность к страницам неумолимо приближающего грядущего. И успокоить свою горестно взволнованную душу действом беспристрастного описательства запомнившихся мгновений. И продолжаешь, между тем, двигаться дальше. За безукоризненной, без примесей бравурного варьирования, чистотой познания. Преследуя его, как утвердившийся и доказанный жизненной истиной постфактум свершившегося. Как собственными усилиями разгаданную шараду.
Она сложилась из часто повторяемых при данных обстоятельствах, возможно - в любой последовательности, слов: долгая душевная боль. Боль душевная долгая.
Долгая боль…, душевная.
Изматывающая, изничтожающая.
…Как единственно возможная реакция на всё то, что пришлось пережить. Пришлось… Не имеешь желания этому пустоговорению, проевшему в сознании дыры, сопротивляться. И ловишь, между тем, себя на глубоком вздохе смелого предположения - может, есть ещё какие-то другие слова, посмелее, пообъемистей? Чтобы ощетиниться с ними вместе всем своим нутром и обрести силы. И, наконец, вырваться сегодня, сейчас и навсегда из тёмных лабиринтов прошедшего времени. Они – нескончаемые. Как новый греховный путеводитель по дорогам Донбасской трагической скорби. Как скрытые рубцы старого изношенного сердца. И нет никакой возможности по этому поводу негодовать. Потому что всё сегодняшнее, вызубрено-заучено-исступлённое, настолько насквозь просмолилось зАпахом застоявшейся осточертелости, что любая попытка выбраться из этой гибельной стихии всяческих разрушений – всего лишь мутная блажь недоразвитых желаний. На корню пресекаемых силой неведения. Как военного времени легкомысленный каприз.
…Дозревший однажды, непостижимым образом, как!?, в таких тленом упадническим дымящихся условиях, лишь до стадии тугого бутона. Который потом, не достигнув красочной эйфории своего цветения, скоропалительно и жалко увял. На глазах. И превратился на своём ослабевшем стебле в рахитичного, сохраняемого, скорее для истории, немощного уродца. На ветру, каком-то декоративно-ветреном, бесконечно обсуждаемого стремления прорвать кольцо блокады города. Унижающей своей смысловой сутью человеческое, ну не срамное же слово!, величие.
…Невесомо плавают недоразвитые людские потуги в спиртовом растворе, в стеклянных колбах времени. Да не спешат ими пополняться музеи современного искусства. Слишком спорно двусмысленный у таких экспонатов смысл. Будоражащий с трудом хранимое спокойствие падкого до стихийного буйства общества. Поди, утихомирь потом заколобродивший люд, когда начнёт он вникать в шарады vade mecum(а) карманного, то есть путеводителя: то иди со мной. То – угомонись. Отстань…, в конце концов.
И безумие от страха. Шумно и горланисто-внезапно наводнившее город. Вместе с кровавыми зарницами расстреливаемых, доказано – с многочисленными смертельными последствиями, Донецких рассветов и закатов. Всё дальше удаляющихся в небытие своей никак не излечимой военной похожестью. С тех памятных и незабвенных дней, когда всё только начиналось. И, наотмашь яростно, волком загнанным завывай…, прожигало до земли расплавленным свинцом обезжизненные чёрные бреши… В провинциально-жизненном водовороте некогда оживлённых городских улиц.
…И безмолвие отчаяния. Когда повторявшаяся изо в день истерия непонимания всего изо дня в день происходившего, беспрепятственно тащила за собой насильственным волоком, в каждый Донецкий дом, бесконечные бессонные ночи. Оглушённые громкими человеческими рыданиями. Обезображенные натужным постижением смысла всего в городе случившегося. Утонувшего, очень быстро, в наводнении лекарственных настоек забытья. Всё же погасившего рыдания…
…
А, по сути, всего только несколько слов, непонятно к кому обращённых, и отрезвляют. И как будто выталкивают из путаной рутины давно приевшегося:
- Так, что же это за война у вас такая? – Спросила, мимоходом и ухмыляясь, соседку её родственница, приехавшая к ней издалёка. После многих лет разлуки с ней. Выпрямляя-расправляя своим присутствием в доме племянницы поистончавшие, было, да чудом сохранившиеся, в своей обветшалой потёртости и в теперешнем Донецком безвременье, нити семейного родства. – Хожу-брожу по улицам да по дворам вашим, присыпанным, с лихвой, пыльной невезухой, оглядываюсь по сторонам, да диву дивному дивуюсь: ну и живёте же вы здесь… Машины та-ки-е…!, что и у нас такие считаются - ну ничего себе, Вася, будь здоров! А там, у нас, будьте спокойны - всё в порядке! Не слабО, скажу я вам…, и у вас тоже… - Сила эмоционально-восклицательных слов женщины не значила для неё самой ровным счётом ничего. Ну увидела. Ну удивилась. Посудачила, от нечего делать, о жизни нашей, Донецкой. Вполне в духе на пару-тройку дней оказавшейся в городе особы, по особому житейскому случаю.
Подобных много здесь случается. И других. С душком дел нечистых. А к жизни такой мы и сами здесь, по-аборигенски, запросто, попривыкли. Но как-то быстро опять завертелись-закрутились после услышанного мысли. Перемешались скопом. Как будто выше крыши встряхнулись. И вырвались-таки они из привычного русла долженствующего быть. И, как ни стараться от них, переродившихся, отмахнуться, не получается. То вправо они норовят свернуть. То влево – закуролесить. И тащат, и тащат они за собой…
- И колготня какая-то неприлично шумная наблюдается… - Продолжила Донецкая гостья. - И нет у вас простора цивилизованного, для транспорта. Автостоянок, что ли, нет в городе? Что дворы тачками этими, расписными заморскими, кишмя кишат. Как будто стада диких парнокопытных сюда набежали… Да так здесь и застряли.
Действительно. Не вмещаются своими впечатляюще ослепительными габаритами иностранческие машины в узко проходимо-проездную местную кондицию. Не приличествует она никак и не сопутствует комфортно, так это всякому видно, и дело это давно остро стоит, привычкам Европейским.
С которыми возвратилась на временное пребывание в город некогда его горожанка. Свезло ей однажды или указующий перст судьбы её таковым есть, но осела она теперь тяжёлым надёжным якорем в тихой Европейской стране. Где живёт её дочь.
Женщина вполне обеспеченная, все силы свои, финансово-умственные, она собрала когда-то в один волевой кулак и бросила их на то, чтобы дочка её обучалась в Европейском университете. И девушка оказалась на редкость способной и склонной к постижениям наук. Овладела с лёгкостью несколькими иностранными языками, получила престижную современную специальность. Оголтело востребованную и хорошо оплачиваемую в известных странах с высоким рейтингом лучшей жизни. И домой, в Донецк, девчонка уже не вернулась.
О таких историях всегда говорят на просторах, бывших советских, много. Кто – с завистью. Кто – с открытым восхищением. Но последнее – скорее отвердевшее в своей истине исключение из правил. Потому что жизнь местную, она такой понятливо простой всегда была, без хитрого плутовства и без изощрённого обмана – никак не прожить. Что ни делай, как ни крутись, да хоть плюй дальше своей тени, что испанцы делать никак не советуют – не переплюнешь, а всё одно здесь получается. Или надувательство лукавое. Или безнадёга массовая. В слишком широких, как океан, передуманных за всю жизнь мыслях, и требовательно-обязующих к осмыслению словах – степь Донецкая…
Кручина Вечная…
- …Да, ну и как там, у них? – Не терпится бывшим соседям разузнать, в подробностях, о жизни заморской.
- Не по-нашенски, это точно. - Рассмеялась иностранка новая. Когда-то – из наших, из Донецких.
- Ну, объясняй популярно. Для невежд. Про коварный их зарубеж. – Понимающий хохот обожателей Владимира Семёновича Высоцкого.
- Всё у них – не так. Прохладно. Солнце не палит… Городок наш, тихий да приземистый, в горах вечно зелёных отстроился. Дочка с зятем, он из тамошних, на работу на машинах в большой город ездят. А когда и прямо из дома работают. У каждого – свой рабочий ноутбук, своя рабочая комната. По несколько проектов у каждого. Дороги – автобаны, как стёклышко асфальтовое. У всех там машины, но многочасовых пробок нет. И стоянка у детей – рядом с их трёхэтажным домом. Небольшим. Квартира у них там. Осталось немного, скоро полностью ипотеку выплатят. Сколько метров? Больше ста. Под каждую машину отчерчено на асфальте белыми широкими полосами парковочные места. Да и парковка – в некотором отдалении от подъезда. Никто никому не мешает. Никто ни с кем за место парковочное не ругается. В окна жилых помещений газы выхлопные не струятся. Наверное, ещё и потому, что жители по городку на велосипедах ездят. Которые, заметьте, никогда не пропадают бесследно. А, если таковые и пришпилены где к велосипедной стойке замком навесным, чуть ли не амбарным, можно спорить на ящик шампанского: наши люди в городе объявились. Всё боятся чего-то…
А под окнами квартир – клумбы. Ухаживает за ними специально нанятый, по договору, садовник. Всё там – строго по закону. Что добавлю… Цветок к цветку, холёные, ухоженные растения на клумбе. Никаких ограждений. Никто из детей не топчется по цветам. Скамеечки для старушек? Нет, их у подъезда нет. Но в каждой квартире есть лоджия, длиной на несколько окон. На ней не склады ненужного изношенного хлама, а кресла для отдыха. Столики беленькие, лёгкие, для вечернего чая. Очень много кругом цветов. Летом – в навесных горшках. Водопадом льются из них цветочные гирлянды по стенам жилых домов. Хозяйки соревнуются друг с другом за первенство на самое красивое в городке окошко. Привыкла я к этому…
Медицина – вся по страховке. Мы все для себя выбрали ту, что подороже. Здоровье же ещё дороже стоит. Налоги – дети мои с ними справляются. Зарплаты хорошие. Сюда? Нет. Сюда они не приедут. Хотя бы потому, что мне придётся краснеть перед зятем за всю эту грязь перед подъездом нашим. Война? А до войны – по-другому что-то было? Я уезжала в 2013 отсюда. Уже тогда несколько лет ремонт в подъезде не делали. И прошло уже шесть лет. Закопчённые копотью потолки многоэтажки, ржавые пятна от водных подтёков на этих потолках. Отбитые ступеньки на лестницах… Вонь подвальная. Жуть эта местечковая – вся насквозь изгнившая. Отключили на месяц горячую воду. Бегаю с кипящей кастрюлей в руках. И надо же было так не удачно сюда приехать… - Дончанка-иностранка досадно скривилась. Но продолжила:
- Сейчас жара, надеюсь, пойдёт. Вода в трубах на солнце будет нагреваться. Ничего, я привычная ещё к неустроицам. Жива курилка. Не забылась вода по часам. Успевала когда-то и постираться, и еду приготовить… Помню, помню… За несколько часов. А сейчас бы помыться быстро под душем. А посуду вымыть – кипятить воду придётся. Куда же деться от этого? Мою тарелки по-прежнему, с содой. Напрягают меня там, интуитивно их отторгаю от рук моих, те очень красивые бутылочки с ароматизированными химическими смесями.
- Понятно, бытово у них лучше…
- Ну…, если дебаты с объективной предубеждённостью, то… А, вот, у них к дому каждому две трубы с горячей водой подключены. Если одна будет ремонтироваться, то вторая сразу же подключится. И никто из жильцов об этом и знать не будет. А в подвале чистота какая стерильная... А в квартире у моих детей краны есть. И они никогда не булькают и не хрипят пришибленным инвалидским стоном. Ну нет там такого, чтобы в домах не оказывались услуги. За которые платят деньги.
Вздохнули тяжело люди Донецкие…, одуревшие насквозь под тяжестью постоянно переживаемого уныния. И физического, и морального. Хотелось им поюморить, да показалось, невзначай, что и юмор им в их горестях не поможет. Чтобы не разругаться на этой почве с бывшей соседкой: перезапустилось её сознание. Другого замеса оно стало, буржуазно-свободного. Так всё выглядело по её рассказу.
- А квартиру, что, будешь продавать?
- Продавать!? Да понарассказывали мне такого об этих теперешних квартирных сделках, что и в снах кошмарных такого не увидишь. Пусть пока стоит. Не отдавать же её даром коробейникам заезжим. Знаю, что скупают они жильё сейчас за бесценок. Коммуналка, действительно, здесь копеечная. Но всё остальное… Я пересчитываю цены на доллары.
- Зачем!?
- Почему-то так понятней. К примеру, килограмм сыра, нормально-съедобного, стОит как пять месячных цен за воду. Дешёвая здесь вода, понятно. Но какая же она дорогая, когда узнаешь, как обстреливаются в пригородах насосные станции…
…Но – дальше. Если этот же килограмм сыра, как шестая часть пенсии? Получается. Килограмм сыра хорошего и килограмм колбасы сомнительно съедобной, вместе купленные, – и треть пенсии проели. Вернее третьей частью пенсионного пособия, я правильно говорю?, так называются здесь пенсионные выплаты?, за пару дней изгрызли. И, потом… Сырный продукт… Это что такое? Или колбасный продукт? Или пельмени замороженные, со сроком годности в один год? И с надписью на пачке: без ГМО. Да мы каждый месяц в холодильнике делаем ревизию. И продукты месячной давности откладываем в пакеты и ставим их аккуратно, в закрытом виде, возле мусорных контейнеров. Их могут забрать в приюты для животных. И только в том случае, если сочтут нужным. А вообще, стараемся не выбрасывать деньги на ветер. С трудом отучалась я от привычки покупать всё впрок. Жучки потом, таракашки заводятся… Кстати, много там у мусорных баков и пакетов с одеждой, так же аккуратно упакованной. Кто из людей поуспешней, те и покупают себе одежды больше. Но старую, и это не означает – изношенную, выносят из своих квартир и домов красиво, по цивилизованному. И так – во всём абсолютно. Не выбрасывают кофемолки старые, чайники, соковыжималки, а выносят заботливо упакованными. Иногда - и с прилагающимися к ним инструкциями по использованию приборов, внутри пакетов.
О языке… В стране, где мы теперь живём, несколько языков в обиходе. Расселялись по разным областям целыми семьями, может, кланами, когда-то новые поселенцы на той территории. Так и говорят они на своих родных языках и по сей день. Где-то – вообще диалекты. Но все друг друга понимают. Никто никого не насилует идеями своего расового превосходства. Все очень терпимы и уважительно вежливы друг к другу.
- Ясно. Бьётся твое сердце теперь в ритме тамошних гор… А о нас там говорят? Кто-нибудь интересуются, что у нас здесь делается!? Или слов там мало, чтобы пообщаться между собой запросто, по-людски…?
- Если честно, то пишут об этом очень мало. А говорить? Так и не принято там говорить о политике. Живут люди своей жизнью… Телевизоры и не у всех-то имеется. Журналы, газеты – больше…
- Гламурные. Извини, что перебиваю. По-нашему это - моя хата с краю и ничего не знаю. А когда часть суши в Европе полыхает огнём? Это что же, уже политика? Или, скажем, когда чуть ли ни сирены круглосуточной гул в ушах стоит? Это – тоже политика?
- …
- А дети твои интересуются новостями с Родины бывшей? Или стыдится дочка происхождения своего азиатского?
- Не ймётся же тебе… Говорю же, что живут они по-другому. На фестиваль цветов ездили недавно. Целая поляна тюльпанов разноцветных перед глазами… Обходили её, фотографировали полдня… Представляете, не скамеечки, а бревно огромное, грубо обработанное, у той поляны лежит. Чтобы можно было посидеть, отдохнуть на нём. Потом - опера под открытым небом… Люди со всей Европы приезжают в тот город, чтобы музыку качественную послушать. Под открытым небом. Мест в концертных рядах не всем хватает, так на траву, за концертными креслами, кладут подстилки тёплые или одеяла, которые с собой приносят, и слушают музыку. Оркестр очень известный играл в последний раз. А солисты… - вообще молчу. Вот это звёзды оперного олимпа со всего мира… Очень много среди публики молодых людей. Меломаны...
- Да…, прекрасная земля людям тем дана… А у нас тоже концерты под открытым небом… Тоже слушаем. Пока скачем…, все вместе… Хорошо, конечно, что дружно и вместе дичаем. Но попса привозная как-то хорошо востребована… Бум-бум… В центре… А по окраинам – другая музыка грохочет. Меломанам оглохнуть можно от тех децибел... И звёзды на небе не каждую ночь там увидишь. Такое впечатление, что обесцветились они над этой землей… Растворились в дыму чадящего пороха. Не было и дня, чтобы он к небу ни вился. А что, ни разу не поздоровилось там, у вас, людям, когда узнали они о нас…!? Узнали, узнали… Сами по телевизору смотрели. Когда самолёт подстреленный упал в степь Донецкую. От ваших он летел. И как же здесь оказался…? Уже тогда шла здесь война… Свои на своих… XXI век…
…
- А меломаны настоящие, слышала такое?, говорят, в уныние тяжкое впали. Когда узнали, что Бетховен умер. Но так было раньше. Может, сейчас всё совсем по-другому. Весело. И по-современному. И чтобы комфортно было…
- Да-да-да… - Женщина смутилась. Дошло до неё, что мысленно и заранее подготовленный ею для своих бывших соотечественников рассказ, о её жизни заморской, психологически и бытово уравновешенной, получился каким-то фальшиво-уклончивым и скучным. Неинтересным для людей, слушавших его не только ушами своими. Но и впивавшихся в каждое произносимое слово и глазами. И люди эти, как стадо заблудших, привыкших в своей случившейся с ними загнанной обречённости и к полутьме лукавого коварства здешних откровений, всё толпятся да толпятся, на дороге. Не ведущей никуда. И оттого – всё больше мрачнея и замыкаясь в себе. Ненавидя друг друга. И в друг друге выковыривая-выискивая причины своих бед. Кто-то же должен быть назначен виновным за неудачи. Которые – не сами по себе. А которые были здесь всегда. И будут здесь после. Как насквозь исполосованный бесконечными импровизациями вопрос: что раньше – яйцо или курица?
Или - последствия без причин.
И вдруг несколькими словами разоткровенничалась женщина, по-настоящему. Сбивчиво. Но искренне. Физически ощутив в людях зарождавшуюся к ней враждебность. Напугавшую её. И, как будто, начала оправдываться за то, что узнала она, разглядела, разнюхала, попробовала на язык жизнь человеческую, совсем другую. Здесь –неизвестную. И, вполне возможно, вряд ли в ближайшем будущем, а, может, и никогда, могущую быть познанной:
- И тоскуется, и скучается… Постоянно… Как же всё можно забыть… Помню, как тайно ликовала, как Штирлиц в тылу врага. Когда совсем недавно прочитала в воспоминаниях немецкого генерала о том, что многие русские генералы во время войны, бесспорно были на уровне лучших немецких генералов. И победа наша тогда…, великой и значимой была… И я, как часть её… Деды же мои, оба, звёздные орденоносцы. До Берлина в сорок пятом дошли. И как много было надежд на лучшее… И всё что-то мешало им сбыться… И получилось, что расползаемся мы, как тараканы, по всему миру. Бросая дома, отрекаясь от всего, наследованного и обретённого. А у молодых жизнь - как с чистого листа. А когда история твоя уже сложилась, не вырвешь же из неё страницы. И так лютуешь иногда в душе, когда понимаешь всю трагическую безысходность твоей земли родной, что стыдно становится за свою сытость, на другой земле… Но что же можешь сделать в бессилии…? Которое выглядит какой-то потехой, пережитком советской ущербности в глазах окружающих. В их пустых и жаждущих развлечений глазах… Ну всё там по-другому… Нет там политики… Каждый занят своим делом... А моя радость – огородик небольшой возле моего нового дома. Всего там – по чуть-чуть. И ласкательно, поэтому, называю я свой урожай: помидорки, клубничка, малинка… Вспоминаю нашу дачу здесь, а, помните, как дурили когда-то, увлекаясь сериалами первыми, называли мы свои шесть соток фазэндой…? Смешно… Как быстро у нас всё то приносное и ненашенское приживалось… А я, вот, не могу внуков своих приучить там к книгам. Всю жизнь собирала библиотеку. А дочка сказала, чтобы даже и не думала я о том, чтобы книжки какие привезти с собой… Да и по-русски внуки мои только несколько слов и знают. Хорошо, что получается у меня с языком ихним. А то бы и не разговаривали они со мной. А с дачей нашей здесь? Так нет её уже. Разрушен здесь домик наш. И никого туда, в посёлок тот, не пускают. Вывезли оттуда всё, что могло бы ещё на что сгодиться… Да наша это территория… Наша.
…Политика, как острые осколки увечий. Травмирующие человеческие жизни и отвлекающие внимание людей от других проблем. Можно притвориться, что их нет. Но, только потому, что ничего не меняется к лучшему, они всё дальше углубляются…
…
- Катя, ну а что ты зажурилась?
- Да вспомнила, как не купила себе перед войной сумку. За 29 гривен… Крутила её в руках. Вертела… А не купила. Теперь всё в сэкондхэнде себе покупаю… Что моё пособие пенсионное да зарплата сестринская…? Купила два килограмма клубники на базаре. Так, через одну – горькая ягода. И что это? Пестициды? А триста с лишком рублей отдала! Я уже и не считаю, какой коэффициент грабительский получается с ценами теми, довоенными… Одно расстройство. А по воскресеньям квартиры хожу чужие мою… И докторша наша тоже квартиры убирает. Двое мальчишек у неё. И не малыши, и не переростки. Школьники-погодки. Вырастают из одежды каждые полгода. Тоже в сэконде покупает она им одежду. Убедила я её, что так для неё лучше будет. Ну что же делать, если денег катастрофически не хватает… Прокормить бы мальчишек по-человечески… А ещё – депрессия гложет… Уничтожает она меня… Пять лет промаялись… А мне, с моими годами стареющими, что сказать… Надоело в нищете беспросветной биться. Как рыба об лёд. Как будто всю жизнь мою редькой горькой давлюсь… Нет сил моих… Работаю с шестнадцати лет. Скоро будет пятьдесят пять лет моего чистого трудового стажа. Без единого безработного дня…
- Да что сказать, не дури. Радуйся, во-первых, не сэкондхэнд, а суперхэнд, как говорят. Уже – почти ура! И квартира твоя цела. А что же люди, кто всё потеряли в этой войне? Считай, больше трети месиного населения уже... Ты помнишь, как девушка молодая рассказывала, как они в пригороде живут? Дом уже свой, много раз обстрелянный, и не латают. Каморки какие-то, глиной замазанные, кое как пригодные для житья, внутри его остались… А болезнь если какая, у матери да отца, так самотёком она у них и идёт. Что без денег куда-то идти, куда-то ехать… Не подходят они под программу переселенцев… Так, отщепенцы какие-то…, местные страдальцы… Говорила ещё, что когда болели её старики, так она умудрялась одноразовыми шприцами им уколы по несколько раз делать. То есть, у деда – своя коробка со шприцами использованными. У бабы – своя. Иголки спиртом протирала. Пронесло... И не один раз. Эксперимент на выживание… Твой – не худший…
- Не худший, да напоминает мне вся эта жизнь эксперименты с кошками. Когда их всё выше и выше на высоту поднимают. Потом с неё несчастных животных кидают на землю. Чтобы зафиксировать, где та точка, с которой они, если упадут, то на лапы свои уже не встанут… Для чего это нужно делать? А я уже только пришибленно ползаю. Душа моя – без жизни…
Много тайн хранят стены любого дома. Своей затаённой и безмолвно говорящей скрытостью продлевая жизнь людей. Живущих в этих домах. И, наверное, навсегда останется без ответа один вопрос. Мелькающий на свету городского пространства неисчезающей тенью. И в эту минуту - тоже. И, если тень не растворяется, а только густеет, перерождаясь в фантом и удерживаясь в световом парении высоким давлением своей непонятности, то значить это может одно: нет конца беде.
- Давненько ты у нас не появлялась! – По-соседски приветливо встретили недавно старожилку дома её соседи. – Как живётся тебе?
Появилась женщина в его стенах после долгого отсутствия. Жила она теперь на Украине. Ухаживала там за своей престарелой матерью.
- Знали бы вы…, все…, как вы там нам надоели! – Резко развернувшись на сто восемьдесят градусов, женщина демонстративно зло поспешила восвояси.
Разговора – категорически не состоялось. Ни тогда, ни вообще.
…Жуткая разобщенность со своим прошлым. В пределах темы избавления от назойливой памяти… Оказавшейся разбитой отчаянием неверия в будущность на осколки духовной истовости. Каждый черепок унёсся в свой заоблачный космос... Испугавшись матереющей несправедливости окружающего мира. Продвигающейся по Земле всё дальше. Неотвратимо быстро и зло карающе...
С уважением, Людмила Марава. ДОНЕЦК!!!
22 июня, 2019 года.
P.S. Меня мало интересует, о чём думает человек, разминающийся по утрам леновой пробежкой в городском парке. Или о чём мыслится, когда гарцуешь на красивой породистой лошади. Вполне возможно, там же.
Но не даёт покоя мысль. Как же легко удалось когда-то завалить ВЕЛИКУЮ СТРАНУ. И опутать её бренные останки путиной невежества. Пропитав мозги подрастающей поросли, на черепках нищенского выживания, абсолютным презрением к своему прошлому.
