Ответь, спустился ты с Небес?
Иль выполз как исчадье Ада?
Родился ты зачатья без
Или ты есть порока чадо?
Нет, я не ангел и не бес.
Узри во мне земного гада,
Что мир построил вроде ада,
На землю рай спустив с небес.
А. Зиновьев «Нашей юности полёт»
В природе нет ничего случайного, равно как в истории. Цивилизации рождаются и погибают, оставляя память о своём прекрасном юношестве, великой зрелости и внешне отвратительном, как всякая смерть, упадке. Но как бы ни были очевидны признаки той или иной стадии жизненного цикла цивилизации, для непосредственных участников этого вечного движения порой бывает нелегко увидеть живой организм в его целостной диалектически развёрнутой сущности, данной нам лишь в её исторически завершённом сущем. Тем ценней для нас уроки истории, чем более способны мы извлекать из преходящего сущего его непреходящую сущность.
И если эволюционная аналогия безусловно даёт некоторое представление о сущности жизни цивилизаций, то революционная во многих нефилософских парадигмах рассмотрения исторического процесса полагается, как нечто противолежащее эволюции. Дескать, раз эволюция и революция противоположны по своей внешней природе, они не могут относится к одному и тому же предмету не отрицая друг друга. Отсюда порочная дихотомия политического выбора - либо так, либо иначе. Как будто есть выбор - жить или умереть. Как будто не должно умереть всё, что рождено, чтобы дать миру новое развитие.
Античная Греция, прекрасная юность человечества, дала миру традицию - в гносеологии, этике, эстетике. Античный грек - существо крайне гармоничное, единое в себе и для себя. Поэтому молодой человек, принявшийся изучать науку и искусство мог годами из этого периода не выходить - настолько он всеобъемлющ и целостен, как сама Вселенная. Достигнув зрелости, греческая цивилизация распространилась сначала Александром, затем - Цезарем по свету, и в первую очередь - по Европе. Но если мягкая стопа прекрасного юноши-грека не оставила в Азии ощутимого следа, то жёсткий, уверенный шаг римского легионера, наследивши, преобразил самый дух Европы. Для этого римская цивилизация должна была твёрдо стоять на земле, она должна была преобразить греческий идеализм в материализм модернистического толка, где идеал отрицался не вообще, но лишь как противолежащий своему воплощению. Поэтому римская философия не есть философия духа, но есть философия государства - института духа, воплощённого на грешной земле.
Когда дело было сделано, и римская цивилизация воплотила греческий дух на практике в поистине грандиозном всемирно-историческом масштабе, начался пост-модернистический упадок - покинутое духом тело начало разлагаться. Разложение это не прошло мимо современников Рима времён упадка. Ещё носители духа, но уже живущие как бы за рамками исторического процесса, эти отмирающие клетки мозга гибнущего римского организма, занимались в основном апологетикой, попыткой осмыслить жизнь и смерть своего духа. Велик был закат той эпохи, но не менее великий виделся на горизонте рассвет христианского духа, уже дававшего ростки новой традиции, нового европейского идеализма.
Новый идеализм уже отличался от греческого. Прошедший через римскую философию государства, человек научился в практической жизни видеть и признавать иерархию и высшее единство в виде государства, оставаясь при этом свободным гражданином. Новый христианский идеализм одухотворил эту иерархию, и возвратившись обратно в сферу духа возвысил высшую государственную всеобщность до всеобщности абсолютной. Будучи таковой, эта всеобщность полагала также и человека истинно свободным. Она разбивала классовую природу рабовладельческого общества, производя, по сути, революционную смену общественной формации. Монархия, таким образом, явилась одновременно формой нового классового порабощения в виде феодализма, но также и тем переходом нового идеализма в свой материалистический модернизм, в своё действительное воплощение на практике, которое было прогрессивным по сравнению с рабовладельческим модерном предыдущей формации, и уж конечно более прогрессивным нежели разложившийся пост-модерн уходящего рабовладения.
Таким образом мы видим, что цикличность истории, её эволюционность неизбежно заключает в себе революцию, как смерть одного поколения и рождение другого. Мы наблюдаем также и живую диалектику идеализма и материализма, искусственно дихотомизируемых в переходные этапы диалектического становления истории. Они вступают в противоречие, которое тут же снимается неуклонным движением человеческой цивилизации по эволюционной прямой от революции к революции, от перерождения к перерождению.
Чем больше вникаешь в диалектику истории, тем более нелепыми кажутся споры на заре нового идеализма о первичности сознания и материи. Такие споры не возвышаются над историческим моментом, и более того - их философская природа весьма сомнительна. Цитируя Маркса, Ленина, Сталина наши новые марксисты в своей неуместной (но, впрочем, понятной) тоске по ушедшему модерну не осознают, что история не движется назад. В своём отрицании пост-модерна, в своей ненависти к упадку современного общества, они проявляют лишь свою реакционность, если в качестве альтернативы предлагают повернуть колесо истории вспять. Они сражаются не только с пост-модерном как таковым. Они сражаются с идеалистами прошлого века, и надо отдать им должное, таковых в условиях пост-модернистического смешения немало. Но сражаясь по сути с фантомами, наши новые марксисты бьют по новому идеализму, который ещё не успел даже зародиться. Они не видят, что на данном этапе развития человеческой цивилизации без нового идеализма они обречены на бесплодную борьбу, лишённую своего содержания. Новой борьбе необходим новый дух. Его рассвет - не за горами, его уже можно ощутить. Но чтобы дать ему развиться, необходимо осознать сущность нашей традиции, необходимо видеть нашу новою юность, восставшую против старого развратника пост-модерна, который к своей бездуховности и пустоте привык и парадоксальным образом считает её своим содержанием, а не своей смертью, т.е. отрицанием своего увядающего содержания.
И это не будет юность, стремящаяся забыть Маркса, чтобы вспомнить Гегеля. История не прощает легкомысленной забывчивости. Это будет юность, знающая наверняка, что Гегель - первый марксист, а Маркс - последовательный Гегельянец и ей не нужно будет защищать Маркса от Гегеля, чем занимались наши первые марксисты, а Гегеля не нужно защищать от Маркса, чем занимались наши монархисты. Эта юность на правах своего развития должна противоречия между сознанием и материей снять и идти вперёд. Только такая юность сможет создать новый дух. Только зрелость, прошедшая такую юность, сможет этот дух воплотить. И чем более развитым будет дух, чем больше будет в нём райской целостности и единства с самим собой, тем меньше будет его телесность напоминать ад, тем дольше простоит этот храм всуе на нашей грешной земле.
