Я очень много читаю: для моего организма это столь же насущная потребность, как сон и пища. Но среди огромной кучи книг, толстых и тонких, освоенных мною в прошлом году, лишь одна произвела поистине потрясающее впечатление – я говорю об «Обители» Захара Прилепина. Появилась настоятельная необходимость сесть и в письменном виде оформить впечатления, оставшиеся у меня от этой мега-книжищи.
К слову, есть у меня друг Кузьмич. Умный человек, философ, богослов, на жизнь зарабатывает работой сторожа. Абсолютный и бескомпромиссный партизан духа, в общем. На днях мы, сидя у него в сторожке за рюмкой чаю, детально обсуждали «Обитель». Получилась интересная беседа, побудившая меня набросать эту дерганную, бессистемную заметку
Сначала разговор у нас с Кузьмичом шел об общем, уже и так многократно разжеванном. Необходимость разобраться с прошлым, важность открытого разговора о самых даже неприглядных страницах истории – кто только за истекшие десятки лет не оттоптался на этой делянке! Да, противоречивые, часто кровавые годы начала советской эпохи, да, лагеря… Потом мы обсудили композиционную стройность «Обители», проработанность деталей художественного полотна – и тут Кузьмич упомянул, что ему, среди прочего, очень понравилась концовка романа. Дескать, она оставляет умиротворяющее впечатление: все завершилось абсолютно правильно, так как и надо. И тут я прямо взвился: о какой «правильности» может идти речь, если выясняется, что главного героя, заключенного Соловецкого лагеря особого назначения Артёма Горяинова, банально зарезали в лесу какие-то уголовники? Где победа его, в чем успех?
-А оказывается, ты, Вован, успел пропитаться попсовым голливудским мировоззрением, - презрительно процедил Кузьмич. – Это ведь по голливудским стандартам успех, победа обязательно ассоциируются с успехом и благополучием героя. Мол, жили они потом долго и счастливо… Ушли в закат в сторону уютно полыхающего камина… Но на самом деле, в русской традиции обычно не отнюдь так: хорошая концовка означает, что человек достигает определенной меры своей зрелости, ответственности, красоты внутренней жизни и внешних поступков. А с Артёмом именно так и происходит. Помнишь эпизод, когда он согласился заменить собой товарища, которого жребием выбрали для расстрела? То есть, собственно, его пример показал, что человеком можно остаться даже в самых невыносимых условиях. Вообще-то, весь сюжет и посвящен тому, как Артём старается сохранить в себе человеческое. Я бы даже сказал, что «Обитель» является книгой метаисторической – подобный сюжет можно вставить почти в любую эпоху. Ибо борьба за сохранение облика Божьего в себе закончится лишь с нашим миром.
Тут я, конечно, с Кузьмичом не могу не согласиться. Однако же, каков мастер Прилепин: он явил героя, который на первых страницах вызывал абсолютно не те восторженные чувства, что ближе к концу. Напротив, первоначально Горяинов заставлял дивиться своему кажущемуся бесстрастию, отсутствию рефлексии, какой-то абсолютной «от-вязанности». Эдакий дикарь, невинный в силу своей наивности. В нем ощущалось даже нарочитое равнодушие к творящимся вокруг него несообразностям. Известный всем Александр Гельевич Дугин – мыслитель, без сомнения, противоречивый, но очень интересный – рисует в своих трудах концепцию «радикального субъекта». Вкратце дело обстоит в следующем: в наши времена всепоглощающего, иссушающего нигилизма необходимо, дабы выжить в этом лишенном Традиции мире, стремиться к превращению себя в Радикального Субъекта. Радикальный Субъект – это фигура, реализовавшая в себе «субъективное Ничто» и бросающая вызов «Объективному ничто» современного разложения. Он рождается в зоне абсолютного льда, пробуждаемый болью от ухода сакральности. Радикальный Субъект не меняется со временем, постоянно оставаясь одним и тем же. Он вечен, но не Бог. Он во времени, но не тронут им. Ему одинаково в аду и в раю. Но в точке гибели мира он оживляется. Ему становится по-настоящему интересно…
Близким к этому состоянию мне сначала и показался прилепинский Артём Горяинов: оказавшись в мире, начисто лишенном – на первый взгляд! – всяческих остатков сакральности, он отстраняется, стараясь занять место бесстрастного наблюдателя. Однако же, благодаря некоторым людям и обстоятельствам со временем выясняется, что дух, действительно, дышит там, где хочет. Как метко замечает «владычка» Иоанн: «Я же говорю, милый: у Бога Соловки для нераскаявшихся – так, значит, лучше раскаяться вовремя, и земные Соловки – не самое дурное для этого место». А позже он говорит уже по поводу самого Артёма: «Я-то думал, твоё лёгкое сердце - как твой незримый рулевой, знающий о том, что попеченье его у Всевышнего, - проведёт тебя мимо всех зол».
Действительно, по ходу действия оказывается, что Горяинов вовсе не столь отстранён – вернее, это Соловки постепенно будят в нём поистине титанические страсти. Противоречивые отношения с Галиной, крестный путь узников Секирной горы, гибель друзей, неудавшаяся попытка побега, дни, проведенные в одной камере с недавними мучителями, бывшими чекистами, теперь самими ожидающими смерти – все это «подсвечивает» личность Горяинова с новых ракурсов. И мы видим человека честного, буйного, отважного и кипучего.
На формирование личности Артёма непосредственное влияние оказывает тот факт, что жизнь его протекает на борту ковчега с обитателями пропавшей Атлантиды, в который превратились Соловки. Вообще, у Прилепина, что персонаж, то почти стопроцентное попадание в цель. Созданные им образы закрепляются в воображении и живут в нем долго; их хочется обсуждать. Скажем, среди дореволюционных «осколков былого», окружающих Артёма, особенно интересны двое: уже упоминавшийся священник Иоанн и экс-белогвардеец Василий Петрович. По поводу первого из них Кузьмич рассуждал так:
-В лице священника Иоанна показан практически святой человек, несущий нездешний свет потерявшим облик человеческий лагерникам. Когда подобных людей пытаются изобразить средствами литературы, велик риск свалится в откровенную фальшь или ложный пафос. Поэтому, мне очень понравилось, что описывая отца Иоанна, Прилепин делал это как бы со стороны, не пытаясь «влезть в душу» к данному персонажу, разобрать его мотивацию. Он показывает Иоанна, как некий феномен, что, на мой взгляд, очень правильно. Писатель точно понимает границу, перед которой он, как настоящий художник, обязан остановиться. Но нарисованная им сцена коллективного покаяния обреченных лагерников на Секирке поражает своим реализмом – хотя при ее изображении он использует заведомо фантасмагорические краски (кстати, здесь чувствуется влияние ценимого Захаром Проханова). И несомненно, что именно эта сцена является для «Обители» кульминационной.
Лично я бы добавил, что не менее запоминающимся вышел антипод Иоанна, поп Зиновий. Он тоже раскрывается не сразу. Сначала это, казалось бы, всего лишь жалкий побирушка. Но, попав на Секирку, он обнаруживает свой внутренний пламень, превращается в огненного пророка, чуть ли не в нового Аввакума Петровича. Вместе с владычкой Иоанном они ведут узников к преображению.
А вот любезнейшего собирателя ягод Василия Петровича Вершилина Кузьмич трактует совсем по-иному:
-Человек-перевертыш, человек-трансформер. Что мы знаем про него из первых глав «Обители»? Типичный старорусский интеллектуал, мужчина дореволюционной закалки, высоко несущий в себе понятия того времени о чести и культуре. Однако, доверие к столь прекраснодушной личности моментально улетучивается, как только мы, читатели, узнаем о его прошлом. Оказывается, в свое время Василий Петрович служил в контрразведке Колчака, лично занимался пытками пленных, оставив после себя немало инвалидов, «которых он недозамучил, а только отщипнул по куску, как от пасхального кулича». По моему мнению, такой типаж актуален и сегодня. Ты посмотри только на нынешнюю российскую интеллигенцию – на представителей что либерального, что патриотического лагеря! Похоже, они уже давно перешагнули ту грань взаимного ожесточения, за которой стоит готовность мучить и убивать своих идеологических врагов. И если – не дай Бог, конечно! – в России разгорится гражданская война, то по ее окончании мы увидим еще немало таких Вершилиных, за вежливым обхождением скрывающих страшные секреты своего прошлого.
Зато совершенно человеком своего времени являлся дерзкий чубатый поэт Афанасьев. Это – плоть от плоти «бурных двадцатых». Уцелевшая в «гражданке» литературная богема, кутежи, девочки, друг Серёга Есенин, только что вернувшийся из Америки… Правда, сослали Афанасьева на Соловки, как выясняется из послесловия, отнюдь не как бунтаря, но за чистую уголовщину. И вот этот витальный типаж с его любовью к риску, привыкший жить на кураже, как раз является персонажем, очень типичным для Захара Прилепина. По мнению Кузьмича, Афанасьев отчасти похож даже на незабвенного Митю Карамазова. Кстати, перекличка с бессмертным романом Достоевского чувствуется и в другом – в «Обители» тоже выведен мотив отцеубийства, за которое мотает срок главный герой.
Или вот еще начальник лагеря Федор Эйхманис. Читатель заранее настраивается на то, что эту фигуру загонят в расхожий стереотип: чекист, палач, упырь, мучитель. Тем не менее, прилепинский Эйхманис отнюдь не оказывается беспросветным злодеем – налицо попытка понять и разобраться. Каков же результат препарирования? Оказывается, интересная личность, отнюдь не плоская. С одной стороны, чувствуется в нем грань личности Пилата – но большой начальник, в руках у которого сосредоточена безраздельная власть над бесправными лагерниками, и не мог быть иным. Впрочем, он и не тиран, скорее хозяйственник, озабоченный нормальной жизнедеятельностью вверенного ему мирка. Экспериментатор, искренне заинтересованный в том, чтобы наладить эффективную «перековку» попавшего на Соловки человеческого материала.
«-Здесь не тюрьма, - твёрдо сказал Артём. – Здесь создают фабрику людей. Тогда людей сажали в земляные ямы и держали, как червей, в земле, пока они не подыхали. А здесь даётся выбор: либо становись человеком, либо…
-Ага, либо мы тебя перемелем в порошок, - добавил Эйхманис. – Ты действительно так думаешь?»
Яркий выразитель духа своей эпохи – и разрушительной и созидательной одновременно! – вот кто таков Фёдор Иванович Эйхманис! Эпохи, которую мы, не будучи современниками, уже никогда, наверное, полностью не осознаем.
Вообще, «Обитель» тем и отличается от прочей «лагерной прозы», что она не пытается свести счеты с минувшим, с «клятым совком». Тут отсутствует какая-либо сенсационность. Когда читаешь аннотацию к роману («Соловки, конец двадцатых годов. Широкое полотно босховского размаха»), ожидаешь, что автор с ходу начнет щекотать тебе нервы, нагромождая один кошмар на другой. Отнюдь! Пружина сюжета разворачивается медленно, картина на первых порах открывается не идиллическая, конечно, но и совсем не страшная. Вот герои идут в лес по ягоды, вот решают мелкие бытовые вопросы, вот мирно гутарят о философском… Страхи нагнетаются постепенно и очень дозировано. Прилепин не ставит перед собой задачи вогнать читателя в комплекс вины, не собирается внушить ему священный «ужас-ужас» перед советским прошлым. Символично – и в романе об этом неоднократно упоминается – что и до СССР Соловецкие острова отнюдь не были, мягко говоря, курортом. Столетиями монахи жили на них в условиях, куда даже худших, чем лагерные. Соловки штурмом брало войско царя Алексея Михайловича, здесь и до революции держали заключенных. «Расстригу Ивана Буяновского посадили в 1722 году – Пётр посадил, - а в 1751-м он всё ещё сидел! Под себя ходил тридцать лет! Крысы отъели ухо! Караульщик пожалел, передал Буяновскому палку – отбиваться от крыс, - так караульщика били плетьми!..», - напоминает Эйхманис.
Нас давно уже усиленно заставляют каяться за репрессии советского времени. Но мы вряд ли способны принять на свои плечи такой груз, мы дети иного века. Чтобы покаяние было искренним, необходимо так вжиться в шкуру человека той эпохи, чтобы ощутить его грехи, яко собственные. Но этот поезд давно ушел: воспитанные в иных исторических условиях, мы и сами абсолютно иные. К тому же, по прочтении «Обители» встает закономерный вопрос: кому здесь и за что каяться?
У нас ведь как повелось? По отношению к сталинскому периоду неравнодушная часть общества поделилась, условно говоря, на две части. Одни рьяно убеждают: «При Иосифе Виссарионовиче сажали только за дело! А проклятая либшиза рассказывает нам сказки про сто миллионов невинно расстрелянных!» Другие, не менее яростно: «СССР, особенно на начальных этапах, был настоящим Мордором, беспросветным царством бессмысленной тирании, страдательного абсурда!» И тот и другой подход заведомо ущербны. Захар Прилепин не отрицает реальных ужасов и ошибок той эпохи, но он и не обуян разоблачительным пафосом. Он описывает не супер-зверей и не супер-героев, но обычных людей со своими конкретными мотивами. Иногда, конечно, эти побуждения являлись вполне себе садистскими – достаточно вспомнить палача с колокольчиком! – но такими были далеко не все. Да и если говорить даже о совершенных злодеях, то их достаточно имелось не только в рядах большевиков. В качестве доказательства можно отослать заинтересованных гуглить в интернете о зверствах колчаковцев. Не факт, что если бы белые одержали победу, они не залили бы Россию еще большими реками крови. К слову, в «Обители» экс-белогвардеец Мстислав Бурцев успешно находит общий язык с бывшими врагами и даже поступает на службу новым властям, усердно мордуя и избивая недавних сотоварищей-заключенных. И вряд ли оправдывает Бурцева то, что таким образом скрывает он свои планы мятежа и побега. Да и население СЛОНа состояло отнюдь не только из диссидентов, контрреволюционеров-«каэров», но и из самых обычных уголовников.
…Что и говорить, сложная выдалась эпоха. А какая была простой? Но все же, давайте помолимся за то, чтобы наше поколение обошли лагеря и массовые репрессии. Как ни крути, прадедам пришлось гораздо труднее, чем нам. Пока что – пока! – это можно утверждать с полной уверенностью.
