ВАСИЛИЙ Ш А Х О В
МЯТЕЖНОЕ: ПЕСЕННЫЙ КОСМИЗМ РЕВОЛЮЦИИ-2
«Отчего ты, ямщик, песни петь перестал,
Стал урюмым, больным и печален?
Колокольчик вдали Звонко звонко звенит,
А тебя не слыхать, друг мой милый.
Это было давно: Лет семнадцать назад,
Вёз я девушку трактом почтовым.
Круглолица, бела, Словно тополь стройна,
И покрыта платочком шелковым.
Вдруг она говорит, Чтобы песню ей спел.
Я запел, и она подхватила. А кругом тишина,
Только я да она И луна так лукаво светила.
Вдруг, казачий разъезд Перерезал нам путь.
Тройка быстрая вкопано встала. Кто-то выстрелил вдруг
Прямо в девичью грудь, И она, как дитя,зарыдала.
Перед смертью она лишь успела сказать:
Из тюрьмы я, ямщик, убежала.За народ умирать
слишком рано пришлось; так прощай же,
прощай, моя мама.
Там в дали за рекой
Холм высокий стоит,
Холм высокий, поросший травою.
А под этим холмом
Крепко девица спит,
Что взяла мою песню с собою.
НАРОДНАЯ ПЕСНЯ. «Это было давно».
«ЕСТЬ ОДНА ХОРОШАЯ ПЕСНЯ У СОЛОВУШКИ…»
Русская песня… Нежные слова её вобрали в себя хрустальную чистоту родников и аромат расцветающей черёмухи, прохладу майских зорь и росную свежесть просыпающихся рек. Тех же отороченных лозняками и вербами Гусяток, заросших камышами и осокой Слободок, величаво-спокойного, с сомовьими омутами, Воронежа, устремлённого к тихоструйному Дону.
В песенном эпосе - безбрежные разливы колосящихся нив за Ряжском, Раненбургом и Путятином, Густым и Гудбоком, тревожный шум векового бора под Дальним и Ратчином, августовско-сентябрьские яблокопады рязанских и лебедянских садов. На Троицу, Ильин день, Покров родственно-дружеские застолья одухотворяются песенными повествованиями о том, как шумел камыш, деревья гнулись, а ночка тёмная была; о том, как ой как трудно расстаются: глазки смотрят, слёзы льются; как гуляет по Дону казак молодой.
Рязанско-лебедянские, колыбельские, каликинские песни - печальные, раздольные, грустные, тревожные, мятежно-озорные, тягучие, исповедальные, прощальные, приветственные, всякие. Кто-то не лишит себя удовольствия вспомнить про кукушу, приглашенную соловушкой во зелёный сад; про низенькую светёлку и тоскующую молодую пряху. Кто-то предпочтёт частушки-«страдания». И слушают рязанские и раненбургские «углы» и «проулки», Становой Бугор, Антипкин косогор, Заречье и Ерёмовка исповедально-сокровенное слово о заре туманной юности, о вечернем звоне, о том, как звезда с звездою говорит. И непременно – есенинское,
самое-самое, тревожно-зовущее…
Есть одна хорошая песня у соловушки –
Песня панихидная по моей головушке.
Цвела – забубенная, росла – ножевая,
А теперь вдруг свесилась, словно неживая.
Думы мои, думы! Боль в висках и темени.
Промотал я молодость без поры, без времени.
Как случилось-сталось, сам не понимаю
Ночью жесткую подушку к сердцу прижимаю.
Лейся, песня звонкая, вылей трель унылую.
В темноте мне кажется – обнимаю милую.
За окном гармоника и сиянье месяца.
Только знаю – милая никогда не встретится…
Половодье набирало силу. Вешние воды накапливались в оврагах, лощинах, промоинах. Апрельское солнце своими вездесущими лучами добиралось до дубрав и рощ. Ручейки вливались в говорливые ручьи, с потемневших гор и холмов устремлялись вниз образующие радужные водопады, мутноватые потоки. Каликинская степная речушка, прозванная за неизменное спокойствие Скромной, проявляла вдруг мятежный
норов и при впадении в более солидную Слободку игриво одаривала свою подругу, кроме льдин, вывороченными корягами, унесёнными с подворий брёвнами, плетнями и калитками. Энергично-мощное крошево из снега, льда неудержимо устремлялось к Воронежу, который тоже уже выходил из берегов на многокилометровый простор заливных лугов. По ночам вода с п а д а л а. Морозец притормаживал ручейки, подсушивал поля и пригорки. Но вот утром по каликинским улицам и переулкам проносилось радостно-удивлённое: «Р я с ы п р и ш л и!..». Это значило, что по-весеннему взыграли многочисленные Р я с ы под Раненбургом: Ряса Московская, Ряса Раковая, Ряса Ягодная, Ряса Становая , их овражно-полевые, болотные и лесные притоки.Это означало, что весьма прибавлялась вешняя вода, что на десятки вёрст на заливных лугах уходили под воду береговые пригорки с лозняками-ракитами. Теперь уже до самого дальнего леса мощно волновалось единое водное пространство, напоминая степнякам о предстоящей встрече Воронежа с Доном, о могучем их движении к морю Азовскому.
Ох, пора тебе на волю, песня русская,
Благовестная, победная, раздольная,
Погородная, посельная, попольная,
Непогодою-невзгодою повитая,
Во крови, в слезах крещеная-омытая!
Ох, пора тебе на волю, песня русская!
Не сама собой ты спелася-сложилася:
С пустырей тебя намело снегом-дождиком,
Нанесло тебя с пожарищ дымом-копотью,
Намело тебя с сырых могил метелицей.
Л. А. М е й
Замечено, что с годами былое воспринимается и вспоминается с особой обострённостью. Эхо-грёзы давних событий… Эти своеобразные тревожно-радостные
сны наяву. Возникает интимно-подспудное чувство какой-то раздвоенности: в тебе пробуждается твой удивительно юный двойник из чарующе волшебной эпохи младенчества, детства и отрочества. Этот босоногий прыткий з н а к о м ы й
н е з н а к о м е ц, являясь частью твоей собственной натуры, помогает чудесным образом воскресить далёкое-близкое; перелётные тени навсегда утерянных, но до боли сердечной родных ликов-образов зажигают нежностью и восторгом тускнеющие глаза, разглаживают печальные бороздки морщин, пробуждают по-вешнему трепетный прилив душевной энергии.
У этих врачующих сердце, выпрямляющих душевные изломы воспоминаний есть не только особая пластика, зримо осязаемая плоть, но и вдохновенная озвученность, музыкальность. Особый ритмизованный л а д как-то интимно, глубинно, всеохватно проявляется в песенной стихии.
П е с е н н о е кольцовско-есенинское Подстепье… Песенные сёла в песенном краю. Степное раздолье - степь да степь кругом… Прямо от родного крылечка, от Ряжских Полян, от раненбургско-урусовских приволий, от Станового Бугра начиналось степное раздолье, полевое приволье…
«Над полями вечерняя зорька горит, // Алой краскою рожь покрывает,//
Зарумянившись, лес над рекою стоит, // Тихой музыкой день провожает. //Задымились огни на крутом бережку, // Вкруг огней косари собралися,// Полилась у них песнь про любовь и тоску,// Отголоски во мрак понеслися. // Ну, зачем тут один я под ивой сижу//
И ловлю заунывные звуки,// Вспоминаю, как жил, да насильно бужу // В бедном сердце заснувшие муки?..»- никитинские строки, навеянные родным Черноземьем, помогают как бы «расшифровать»старинное эхо воспоминаний, приблизить милые тени ушедших в небытие, по-новому осознать светлую печаль признательной благодарности им, некогда дарившим нам счастье бытия. Песенное эхо воспоминаний…
…Июньско-июльские данковско-рязанские и каликинские сенокосы. Раннеутреннее священнодействие с «отбиванием» кос. Ритмические взмахи косцов. Особый шелест скошенной травы. Неповторимый аромат увядающего разнотравья-многоцветья. Сено ворошат, подкапнивают, стогуют. И всё это - музыкально озвучено, песенно одухотворено то частушкой, то ритмизованной прибауткой-присловьем, то песней - озорной, задиристой, хлёсткой, охальной, задушевно-интимной, то искромётно-мгновенной, то печальной, грустной, протяжно- тягучей.
Особое песенное действо - при вечерне-предзакатном возвращении с сенокоса.
По берегам Раненбургских Ряс, Воронежа, Слободки и Скромны-Гусятки звучат высочайшей психологической неги, глубочайшего сердечного смысла песенные признания, исповеди, пожелания, приветы, прощания, заклинания, раздумья.…
Есть одна хорошая песня у соловушки –
Песня панихидная по моей головушке.
Цвела – забубенная, росла – ножевая,
А теперь вдруг свесилась, словно неживая.
Думы мои, думы! Боль в висках и темени.
Промотал я молодость без поры, без времени.
Как случилось-сталось, сам не понимаю
Ночью жесткую подушку к сердцу прижимаю.
Лейся, песня звонкая, вылей трель унылую.
В темноте мне кажется – обнимаю милую.
За окном гармоника и сиянье месяца.
Только знаю – милая никогда не встретится…
Неисповедимы пути Господни… Неисповедимо движение судеб человеческих… Вот и «Славное море, священный Байкал…» звучит у Шаховых-Ионышкиных, на Становом Бугре, по совершенно определённой жизненно-психологической мотивации: потомственный сибиряк Михаил Кузьмич Устюгов, навестивший в Русском Подстепье дочь свою Ларису Михайловну (теперь уже Шахову), вплетает в дружественно-семейный хор свой голос о разудалом молодце, который долгие годы носил цепи тяжкие, но верный товарищ самоотверженно и беззаветно бежать ему пособил, пуля стрелка миновала, а сердобольные крестьянки кормили бедолагу-беглеца хлебом насущным , парни же дружелюбно снабжали столь желанной махоркой. Плакучие каликинские ракиты сочувственно слушали романтическую быль о том, как шумела-бушевала непогода над Сахалином, как тайга глухая укрывала жаждущего и страждущего бродягу. Для самой же дальневосточницы Ларисы Шаховой-Устюговой в репертуаре стихийно-каликинского хорового застолья особым смыслом наполнялись летучие песенные образы о тревожных тучах над несказанно далёким Амуром, о боевом экипаже танкистов, чутко и достойно охраняющих от самурайских поползновений русско-китайскую границу. Для матери Ларисы - Людмилы Карповны о берегах Зеи и Амура напомнили хоровые строфы про лихие эскадроны приамурских партизан, закончивших судьбоносный поход на далёком Тихом океане. Кстати сказать, немало каликинцев, разделяя мудрую мысль предков о том, что исторически Россия будет неизменно «прирастать» Сибирью, Дальним Востоком, связали свои судьбы с теми «нашенскими» землями, выходящими к Ледовитому и Тихому океанам.
Да и какой русский - без задушевной песни, без сокровенного напева, без врачующей и выпрямляющей душу песенной бывальщины?..
Есенинское, заветное, неповторимо-трепетное:
Эх, любовь-калинушка, кровь – заря
вишневая,
Как гитара старая и как песня новая.
С теми же улыбками, радостью и муками,
Что певалось дедами, то поётся внуками.
Пейте, пойте в юности, бейте в жизнь
без промаха –
Всё равно любимая отцветёт черёмухой.
Я отцвёл, не знаю где. В пьянстве, что ли?
В славе ли?
В молодости нравился, а теперь оставили.
Потому хорошая песня у соловушки.
Песня панихидная по моей головушке.
Цвела – забубенная, была – ножевая,
А теперь вдруг свесилась, словно неживая.
Меткое народное слово. Топонимика и ономастика левитовско-есенинских мест.
У истоков народной образности.
«Выражается сильно российский народ! и если наградит кого
словцом, то пойдёт оно ему в род и потомство… И как уж потом
ни хитри и ни облагораживай своё прозвище, хоть заставь
пишущих людишек выводить его за наёмную плату от
древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя
прозвище во всё своё воронье горло и скажет ясно, откуда
вылетела птица. Произнесённое метко, всё равно, что писанное,
не вырубливается топором. А уж куды бывает метко всё то, что
вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни
всяких иных племён, а всё самородок, живой и бойкий русский
ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как
наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную
носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы,
- одной чертой обрисован ты с ног до головы!..»
Н. В. Г о г о ль. «Мёртвые души».
Буховое… Путятино… Колыбельское… Кривополянье… Происхождение их названий - в глубинах истории государства Российского.
Одно из наиболее вероятных толкований происхождения названия того же
«моего» К а л и к и н а - от к а л и к п е р е х о ж и х.
Мудрейший из мудрейших «Толковый словарь живого великорусского языка» Владимира Ивановича Даля трактует песенное и сказочное значение слова к а л и к а
( с ударением на и ): «паломник, странник; богатырь во смирении, в убожестве и богоугодных делах». В свою очередь, по В. И. Далю, слово это имеет более древний смысловой исток - от названия обуви (калигвы, калиговки, калиги, калики, калички, калижки). Подобным образом именовались башмаки, чапчуры, выступки, черевички, обутки. Так назывались на большом пространстве (включая Тамбовщину) сандалии или поршни, обувь косцов, пастухов, обувь странников («лоскут кожи, затянутый по подъёму ремнём»). Далевский «Толковый словарь» отсылает любознательного читателя к итальянскому слову с а 1у с о, древнеславянскому к а 1 1 к (бедный).
Напомним о других далевских комментариях: калика перехожий - странствующий, нищенствующий богатырь; более современное - нищий, увечный, распевающий стихи, псалмы, духовные песни.
Подстепье л е б е д и н о е… Лебединые и гусиные стаи до сих пор не обходят стороной буховские, колыбельские, крутовские, каликинские окрестности. В древности эти места именовали Л е б е д и е й. За дальним лесом - село Л е б я ж ь е. Уездная Л е б е д я н ь славилась на всю Русь-матушку садами, конскими ярмарками, лебедиными угодьями. (« Лебедь белогрудый, лебедь белокрылый, // Как же нелюдимо ты, отшельник хилый, // Здесь сидишь на лоне вод уединенных!.. // Лебеди младые голубое лоно // Озера тревожат плаваньем, плесканьем, // Боем крыл могучих, белых шей купаньем; // День они встречают звонко окликаясь; // В зеркале прозрачной влаги отражаясь,// Длинной вереницей, белым флотом стройно // Плавают в сиянье солнца по спокойной // Озера лазури, ночью ж меж звездами // В небе, повторенном тихими водами, // Облаком перловым, вод не зыбля, реют // Иль двойною тенью, дремля, в них белеют;// А когда гуляет месяц меж звездами, // Влагу расшибая сильными крылами, // В блеске волн, зажженных месячным сияньем, // Окружены брызгов огненных сверканьем, // Кажутся волшебным призраков явленьем - // Племя молодое, полное кипеньем//
Жизни своевольной»)… - В поэтической трактовке В.А. Жуковского «пращур лебединый» помнит многое; «гимн свой лебединый» суждено исполнить другим («вслед за быстрым мигом жизни настоящей»).
Лебяжье… Лебедянь… Лебедянка… Лебедия… Белоснежным пламенем полыхали вечерние и утренние зори над Буховым, Раненбургом, Кривополяньем, Каликином, Гудовом, Ратчином, Добрым, Липецком, Сокольском…
Радость и боль, много-много горя - лебединого и человеческого: от набегов, от ворогов, от насильников.
… «В это утро вместе с солнышком // Уж из тех ли тёмных зарослей // Выплывала, словно зоренька,// Белоснежная лебёдушка.. // Позади ватагой стройною // Продвигались лебежатушки, // И дробилась гладь зеркальная // На колечки изумрудные…// Как и стала звать лебедушка // Своих малых лебежатушек // Погулять на луг пестреющий, // Пощипать траву душистую. // Выходили лебежатушки // Теребить траву-муравушку»…- Прекрасная есенинская акварель: кругом цветы лазоревы; не спуская глаз, дозорит лебёдушка. Пролетал ли коршун, змея проползала ли - гоготала тревожно белокрылая матушка.
Молодой орёл выследил шаловливую неоперившуюся ещё детвору («… лебедь белая // Оглянула гладь зеркальную // И на небе отражавшемся // Увидала крылья длинные.// Встрепенулася лебёдушка, // Закричала лебежатушкам,// Собралися детки малые // И под крылья схоронилися. // А орёл, взмахнувши крыльями, // Как стрела на землю кинулся, // И впилися когти острые// Прямо в шею лебединую»…
Есенинский поэтический сказ вбирает в себя боль, муку, страдание. Погибает, защищая лебежатушек, лебедь белая: « Распустила крылья белые елоснежная лебёдушка // И ногами помертвелыми // Оттолкнула малых детушек. // Побежали детки к озеру, // Понеслись в густые заросли, // И из глаз родимой матери // Покатились слёзы горькие. // А орёл когтями острыми // Раздирал
ей тело нежное, // И летели перья белые, // Словно брызги, во все стороны. // Колыхалось тихо озеро, //Камыши, склонясь шепталися, // А под кочками зелеными // Хоронились лебежатушки»…
Русское Подстепье… Песенные, былинно-славные края… Устное поэтическое творчество, народная память донесла до наших дней былое, печально-болевое,
далёкое-близкое.
У Максима Горького (кстати сказать, в молодости в своих хождениях по Руси он не миновал Подстепья, Добринки, Задонска) есть размышление-воспоминание о «потрясающем исключительном впечатлении», запечатлевшемся в «памяти сердца и разума». Речь идёт о сказительнице Орине Федосовой: «Федосова - это олицетворение старой русской народной песни, она и сама, по внешности своей - старая, спетая песня… Она вошла, в пояс поклонилась… села в кресло и - на её коричневом, морщинистом лице вдруг вспыхнули два ясных огонька - её живые вдохновенные глаза, и вслед за её взглядом… раздался задушевный голос, говоривший старинную народную былину о Добрыне… повеяло седой стариной, поэзией русского народа, простой, но могучей, такой тоскливой и удалой… Она живая легенда, и, полуумирающая, - она всеми остатками своей жизненной энергии воскрешает перед публикой умирающую эпическую поэзию…». Таких Федосовых было немало на Руси-матушке; может быть, с более скромным дарованием, не ставшим достоянием широкого круга публики дарованием, но всё-таки людей незаурядных, «самовитых». «Память сердца и разума»
благодарно и трепетно воскрешает «потревоженные тени» буховских, трубетчинских, каликинских, добровских, лебедянских хранительниц и хранителей народного слова, народной метафоры, народного лингво-художественного образа.
