Детство мое прошло в маленьком белорусском городе Слуцке. В школе № 10, где я учился, уже к пятому классу уверились, что если я и не бандит еще, то уж законченный хулиган, оболтус и разгильдяй точно. Да я и сам был с этим абсолютно согласен.
Каждый год мать уговаривала учителей перевести меня в другой класс. А мне хоть трава не расти. Рыбалка, ягоды, грибы. По ночам – рейды по садам. Драка и прочее хулиганство – простое и привычное. Ботинки – только в мороз. Тройка – предел мечтаний. Последняя четверка – в первом классе.
В восьмом классе у нас полностью сменились учителя. Математику стал вести Александр Андреевич Жибуртович, мощный, серьезный такой дядька. И вот я с величайшим изумлением увидел у себя в тетради пятерку за первое же домашнее задание. В тетрадке грязь, масса исправлений – и моих и, красными чернилами, учителя. И пятерка?!
Неужто Жибуртовичу неизвестно, что я считаюсь хулиганом и неисправимым двоечником?
И я решил подыграть ему. Захотелось раз в жизни походить в отличниках. Был уверен – долго не продержусь, но попробовать-то стоило.
Для этого мне нужно было хоть что-то узнать о математике. Она казалась мне непостижимой из-за одной лишь тайны ее языка. Я достал все книги по математике, какие только можно было найти в провинциальном городке разоренной войной Белоруссии, и начал вбивать в себя представление об этой науке. Мне было все равно, что читать: учебники, от школьных до вузовских, исторические описания математических открытий, биографии великих математиков.
И вот большая масса книг и всесторонний охват проблемы позволили мне выработать начала той методики, которую я потом стал называть «объемным чтением», и которая позволила мне, самонадеянно считаю, интересно прожить свою жизнь.
Во-первых, я научился читать не просто быстро, но объемно. Переходя от одной книге к другой, видеть сразу всю страницу, узнавать уже прочитанное и понятое мной, замечать отличия в изложении знакомой темы и следить за ее развитием. Я приучил себя видеть страницу в объеме проблемы, отдельную тему – в объеме общей задачи. И понял причину своих прежних неудач. Раньше я, мучая отдельную задачку, не пытался увязать ее элементы ни друг с дружкой, ни со всей прочей математикой.
Во-вторых, вдруг выяснилось, что это работает не только с математикой. Я научился быстро ориентироваться в любом вопросе. Такой же подход начал применять к любой проблеме, к системам проблем.
Но, главное, я осознал, что сам могу создавать свою жизнь.
Четверок я больше по математике не получал, если только это не было мне зачем-нибудь нужно. За исключением одного случая.
***
Время было послевоенное, голодное. На всей нашей улице только у меня отец вернулся с войны – израненый, зато живой. Сиротство, бандитизм, нищета – но сегодняшней безысходности не было и в помине. Люди знали, что если дотянут до первой крапивы, то будут жить. Всё держалось на женщинах. Мать работала как вол, поэтому выживали. Наш сарай с домашней живностью выходил задней стенкой прямо на главную площадь города, из-за чего постоянно случались скандалы с властями и респектабельными соседями.
В общем, неудивительно, что необыкновенный мой математический успех кое-кто решил связать с заколотым матерью кабанчиком. Неудивительно, но нелепо! Осмелился бы кто дать взятку Жибуртовичу! Ударом кулака он и быка мог свалить. Но появились официальные возмущенные заявления, и начальство решило разобраться. Всю жизнь с двойки на тройку, а тут вдруг отличник.
В наш класс на урок математики внезапно пришли начальники ГОРОНО и почти все учителя математики города. Жибуртович уселся среди них. А к доске вышел директор школы Сергей Федорович Рубанов, тоже математик. Будущий Народный учитель и Герой Социалистического труда. Благодаря его усилиям уровень обучения в нашей провинциальной школе был настолько высок, что ежегодно 90-95 процентов выпускников поступали в высшие учебные заведения. Его имя носит сегодня школа № 10 в Слуцке.
Сергей Федорович считал себя ответственным за поступление своих учеников в ВУЗы. И он год за годом доказывал, что каждый ученик средней школы способен подготовиться к получению высшего образования. И это в глухой, разоренной войной провинции, где многие, в том числе и сам Рубанов с семьей и родителями, все еще жили в землянках, где все плохо питались и одевались, где не хватало самого необходимого.
Сергей Федорович создал в школе удивительный коллектив преподавателей, в котором каждый учитель был выдающейся личностью. Почти все они светились каким-то благодатным, преобразовывающим нас светом. Вот, к примеру, учитель физкультуры Макаревич Степан Иванович не только научил нас бегать, прыгать, играть в футбол, баскетбол и волейбол, но и растил нас здоровыми, приучая жить в движении и развитии. Он убрал нас с улицы в спортзалы и спортивные секции. Он построил нашими руками спортзал и мастерскую для трудового обучения. Он отслеживал каждого из нас, загружая всякими задачами и проблемами, приучая к самостоятельному их решению. Все мы постоянно что-то мастерили у Макаревича. Я, например, был у него штатным изобретателем велотренажеров.
Каждый учитель был свободен в своем творчестве обучения и воспитания, но и каждый ученик был обязан подходить творчески к своему обучению, оставаясь свободным в этом творчестве.
Сегодня, при нынешнем образовательно-воспитательном убожестве, может показаться, что мы были какими-то инопланетянами. И впору бы с этим согласился, не знай я доподлинно, что земляне не имели никаких контактов с пришельцами, а то бы те нас давно научили правильной жизни.
Главный секрет школы был прост и заключался в том, что Сергей Федорович относился к обучению, как к чуду, считал учителей и учеников чудотворцами, относился к ним с величайшим уважением и почтением.
Заставить Сергея Федоровича расстаться даже с очевидно профнепригодным учителем было почти невозможно. Мне известен только один такой случай.
В третьем классе у нас появилась новая учительница. Она всегда приходила на уроки пьяная, сразу же вызывала к доске Лину Хотенко и говорила ей одно слово: «Пой!» И худенькая Лина тоненьким голоском начинала петь: «Восемнадцать ранений хирург насчитал, две пули засели глубоко …»
А учительница принималась рыдать, уткнувшись лицом в свои руки. Иногда затихала. Но если Лина тогда переставала петь, думая, что учительница уснула, та тут же вскидывала голову и приказывала: «Пой!»
Все остальные ученики в классе занимались, чем хотели. Я вот был давним, еще с дошкольных времен, поклонником Лины, за что она, бедняжка, немало от меня натерпелась, и поэтому слушал ее пение с восхищением.
Конечно, всем нам было жалко учительницу. Но все мы привыкли видеть изломанные войной судьбы людей. Здесь для нас не было чего-то необыкновенного. Необыкновенным было бы, найдись в Белоруссии человек, которого не опалила война.
Через пару недель весь город заходил ходуном: «Дети ведь не обучаются?!» Но Сергей Федорович еще долго держался. А когда он все-таки уволил учительницу, мне казалось, что боль, которую он испытывает, можно потрогать руками.
***
При всем при этом, дисциплина в школе была жесточайшая.
Думаю, что наша дисциплинированность происходила из того, что Сергей Федорович, добрый внутри, никогда не нарушавший воли коллектива, старался выглядеть строгим и бескомпромиссным. Его побаивались. Но я, как законченный нахал, всегда был с ним запанибрата. О степени моего нахальства можно судить по тому факту, что однажды, поспорив с приятелями, я угнал у цыган лошадь. Покатался часа четыре по лесным дорогам и вернул. Правда, потом долго дрожал от пережитого страха. С конокрадами у нас не церемонились. Но и я меньше всего мечтал отвечать Рубанову.
А тут он неожиданно вызывает меня к доске и перед столь представительной аудиторией весь урок, от звонка до звонка, гоняет по теории математики и заставляет решать задачи и примеры. Выставляет четверку.
Не могу сказать, почему четверку, а не пять. Рубанов проводил тот урок-экзамен очень жестко. Только я разойдусь, как он обрывал мои ответы на середине, переходил из одного раздела математики в другой, из алгебры в геометрию и обратно. Глаза у него горели, он весь был в каком-то поиске, но когда я начинал проявлять недовольство (происходящее было сумбурно и непонятно), он становился необычайно мягок и успокаивал меня.
Значит, были шероховатости. Значит, где-то недоработал. Значит, еще не дотянул до пятерок, которые мне ставил Жибуртович. Но это Жибуртович мог экспериментировать, Рубанов такого себе не позволял. Он был принципиально точен во всем. Вся школа держалась на этом. И та оценка, которую у него имел ученик, всегда была заслуженной.
Наверное, бывало, что и Рубанов ошибался. Но мне об этом ничего не известно. Зато мне известно множество справедливых решений Рубанова, в том числе и по разрешению споров учеников с учителями. Вот скажет что-то Рубанов – и всем всё ясно. Рубанов не допускал недосказанностей, неясностей, никогда не «темнил». И я бы мог тогда выяснить, почему он поставил четверку, и надо было бы выяснить, но сил у меня уже не было. Попробуйте, поотвечайте в тринадцать лет директору школы сорок пять минут подряд, ни с того, ни с сего. Уверен, что мало кто из моих одноклассников-отличников, потянул бы там и на тройку.
После того урока все начали меня поздравлять и говорить, что я наконец-то взялся за ум. Я же только хмыкал. Я и раньше брался за ум по десять раз на дню. Но только теперь понял, что надо еще и знать, как браться. И, конечно, ничего не получилось бы без Жибуртовича, давшего мне шанс выбраться из хулиганов и конокрадов. Только спустя годы я узнал, что был одним из многих, пойманных Жибуртовичем на хитрый трюк с незаслуженной пятеркой.
Вскоре после того случая директор отвел меня на переменке в сторону и спросил, не хочу ли я исправить тройку по конституции, которую мне поставили в прошлом году и которая пошла в аттестат. Увидел, думаю, кандидата в медалисты.
Но я только отрицательно помотал головой, вспомнив, как и ему, и мне досталась эта тройка. Он вызывал меня в свой кабинет, одного и с родителями, даже исключал из школы на три дня приказом по школе. Кстати, очень действенное средство, хоть я и старался не подать виду, что переживаю. Все в школе, а ты, горемыка, болтаешься неприкаянным, обдумывая свое тяжкое житье.
Так я начал свой путь углубления и развития теории и практики объемного чтения.
***
В математике или физике все довольно просто и логично, всё разложено по полочкам. А вот языки, искусство, литература мне представляются более сложными для постижения. Тут одного объемного внимания и старания мало.
Но и здесь мне повезло. Я безумно влюбился в свою учительницу английского языка Розу Семеновну Крейнберг, очень умную и красивую. Урок она вела на английском. Как только кто-нибудь ошибался, она выставляла его из класса и после уроков занималась с каждым по очереди. Мне же только и того и надо было. Но и находиться у нее на уроке в классе было для меня бесконечным удовольствием. Поэтому я норовил выпасть из урока перед самым звонком. Для этого надо было ориентироваться в совершенстве во времени (часы на руках ученики тогда не носили) и в английском языке.
Ненавидела меня Роза Семеновна и за мою любовь, и за эти вот выходки куда яростней, чем фашистов. Но чем больше она заходилась в крике на меня, с тем большим обожанием я любовался ее новыми, прекраснейшими, гневными видами. И только лет через десять после окончания мною школы она смогла успокоиться, и мы с ней стали добрыми друзьями. При этом Роза Семеновна заявила, что это я, наконец, изменился в ненахальную сторону. Вот, чего не было, того нет. Не менялся я!
Конечно, это была не любовь, а влюбленность. Что такое любовь, я узнал много позже. Любовь может случиться с человеком только раз в жизни. Хотя бы потому, что и один раз это не очень просто пережить. Какое тут объемное чтение. Я не смог бы сказать, как меня зовут. Я улетел в такую даль, откуда и Земли почти не видно. И я точно бы не выжил, если бы предмет моей любви не пошел мне навстречу. Повторить такое я больше и не решусь, и не смогу. Я не могу сейчас перечитать «Воскресение» Л. Н. Толстого. Потому что уже после первых страниц что-то хватает меня изнутри за горло и душит насмерть. Я не знаю что это, но это то, что пришло ко мне, когда я влюбился. И осталось. Сидит где-то внутри и когда-нибудь добьет меня.
У нас проверяют летчиков, шоферов и прочих людей опасных профессий на алкоголь и наркотики. Но почему-то не проверяют на любовь. А ведь это куда опаснее. В состоянии любви мне пришлось водить в сложнейших условиях атомные подводные лодки. Вы думаете, я представлял, что делаю? Количество аварий из-за любви наверняка превышает количество аварий по всем остальным причинам. А сколько пациентов зарезается влюбленными хирургами? Думаю, лишь тот факт, что там, на атомных лодках, я был уже исключительным профессионалом и мог работать «на автомате», не позволил случиться какой-нибудь страшной всемирной катастрофе.
Надеюсь, что ошибаюсь, но мне иногда кажется, что только люди, выросшие в провинции, остались сегодня способными на любовь. Посмотрите на американцев. Там, где мы говорим «спасибо», они легко могут сказать: «Я тебя люблю». Это пришло и в наши города. Сказывается, наверное, влияние большого количества дорогих легковых автомобилей, использующих дорогие сорта бензина с крайне вредными, токсичными присадками.
А ведь любовь и творчество, вне всякого сомнения, имеют одни и те же корни, задействуют одни и те же нейроны, реакции, качества человека. Благодаря той влюбленности я научился применять метод объемного чтения к изучению и освоению языков.
Не все понимают, насколько важно знать языки не для общения, а для души. Перевод, как известно, многое утрачивает. Вряд ли кто рассмеется, читая Остапа Вишню на русском языке. Зная же украинский, вы умрете со смеху над его историями. Эрнеста Хемингуэя (Старину Хема) вообще невозможно, на мой взгляд, читать на русском. Тоска смертная. А в оригинале у него звучит ритмическое многоголосье, оставляющее, бывает, радостное чувство.
Если была нужда, я потом, случалось, изучал новый для меня язык за три дня, применяя метод объемного чтения. Мог читать, писать и объясняться.
***
Нужда часто дает результат, которого мы пока не научились достигать в богатстве. Мой приятель и одноклассник Коля Жаврид, чуть ли не с пеленок зарабатывавший на жизнь, обнаружил своеобразный Клондайк. После войны в Белоруссии восстановили органы власти по штатам довоенного времени. И открыли отделения спортивных обществ. В нашем небольшом городке, где вряд ли был хоть один человек, способный претендовать на звание спортсмена, открылись десятка два районных Правлений: ДОСААФа, Буревестника, Урожая, Трудовых резервов и т. п. В каждом Правлении сидело Правление. Каждому Правлению надо было выставлять команды, писать планы и отчеты. И Коля их всех взял за жабры, поставляя спортсменов – своих приятелей, в том числе и меня. Игра в футбол – рубль за человека. Гол – 3 рубля. И так далее.
Чтобы не допустить конкурентов в свой бизнес, Коля вынужден был принимать предложения на обеспечение всех видов соревнований. Сегодня мы бежим десять километров в противогазах для ДОСААФа, завтра играем в настольный теннис, а Коля торгуется, какому обществу это пойдет в зачет. Вскоре мы вышли на уровень универсальной сборной района, монопольно представляя его в области. И оказалось, что то же самое происходит во всей Белоруссии– все спортсмены сплошные универсалы. Приезжаешь в Минск на соревнования, а там уже старые знакомые из других городов. Спрашиваем друг у друга: «А ты по какому виду на этот раз?»
Однажды меня запродали играть в волейбол в команде глухонемых от МАЗа. В команде по инструкции должно быть девять человек, глухонемых всего было только восемь. Что я испытал!
Глухонемые, оказывается, очень честные люди. Грязные слова и грязные поступки, окутывающие в обыденной жизни обычного человека, проходят мимо них. Они живут в какой-то нравственной стерильности. У них повышенная требовательность к себе и к другим. Они вынуждены работать на несколько порядков упорнее, чем обычный человек, чтобы компенсировать отсутствие слуха и речи необыкновенным развитием и обострением других своих чувств.
И вот, с одной стороны, непосильная и непривычная для меня работа на волейбольной площадке, без крика и слуха. С другой – мое не вполне честное присутствие мучительно переживалось ими как пятно бесчестности. Они на меня смотрели так, будто бы это я был виноват, что им приходится пользоваться моими услугами.
Лишь много позже я понял, как они были правы. Я обязан был врезать и составителю инструкции, и тому деятелю, который соблюдал ее букву.
***
Общение с глухонемыми заставило меня задуматься над проблемой соотношения объемности мышления и линейности нашего языка, над проблемой соотношения наследственности и изменчивости. Там мне стали ясны громадные возможности человека по своему развитию. Очень многие из наших заблуждений имеют свои корни именно в этих областях.
Постоянное освоение новых видов спорта было бы для меня невозможным, если бы я уже не владел методикой преодоления проблем с помощью объемного чтения. Каждый новый вид требовал не только изучения теории, способов, приемов, но и выработки навыков понимания собственного организма, все время раскрывавшего новые возможности. И каждый раз такое освоение давалось все легче.
Кроме того, многие виды спорта не просто пересекаются, а основаны на одном и том же (на физической подготовке, например) или имеют одни и те же приемы. Как алгебра, геометрия и все остальные виды анализа и исчисления.
Более того, перенесение опыта из одного вида спорта в другой часто дает великолепные результаты. Поэтому, как правило, став чемпионом в одном виде спорта, ты легко переходишь на высокий уровень и в другом виде.
И хоть мы всегда старались не высовываться, так как требовался «вал», а не достижения, порой волей-неволей попадали в чемпионы. Так я стал чемпионом области и республики по стрельбе, потому что не видел попаданий в мишень. Видел бы, пару раз промазал бы специально. Но перед этими соревнованиями, как и всегда, я прогнал теорию и потренировался с утюгом.
Тут я впервые вплотную столкнулся с губительностью нашей системы выдвижения передовиков. Мне, как чемпиону, выделили автобус и личное время в тире парка имени Горького в Минске. У меня появился личный тренер и существенные привилегии. Многие смотрели на меня с откровенной завистью. Но эти привилегии вели к потере свободы распоряжаться собой, к потере многого другого, чему пришлось дать отставку. Ведь я теперь только и делал относительно полезного для развития, что «шмалял» в самом крупном тире Белоруссии в одиночестве по два часа в день, а потом относил мишени тренеру, чтобы он оценил мои успехи в кучности стрельбы.
А ведь достиг чемпионства я из-за универсальности, которую тут же утерял. Поэтому и в стрельбе мое дальнейшее продвижение было не ахти каким. И я решительно бросил чемпионство и вернулся в нормальную жизнь. Сам себе сегодня удивляюсь: откуда у меня взялась тогда та решительность? Наверное, из наблюдений гнуснейших интриг на чемпионском олимпе и сравнения их с абсолютной поддержкой друг друга в коллективе Жаврида.
***
Одним из последних контрактов Жаврида, в котором мне довелось участвовать, были республиканские соревнования по авиамоделизму. Срок месяц, кому-то кордовая модель, кому-то резинка, а мне самая трудоемкая – таймерная. Это летающая фюзеляжная модель самолета.
Две недели ушло на изучение принципов самолетостроения, в основном по биографии Можайского, на расчеты и подготовку чертежей. В расчетах шел от взятой наугад нервюры (профиля крыла), и модель у меня получилась гигантской, с трехметровым размахом крыльев. На перерасчеты и перечерчивание времени не оставалось, пришлось делать не модель, а самолет. Липа, марля, калька, клей, лак и тяжелый, кропотливый труд днем и ночью.
Оригинальная таймерка привлекла внимание представителей авиационных конструкторских бюро и авиаинститутов, всегда посещающих такие соревнования. Еще бы, у всех модели, а у меня самолет. Получил ряд приглашений на работу и учебу после школы.
Но у меня уже были свои приоритеты по выбору профессии. Как и каждый нормальный мальчишка, я собирался стать героем, этаким каверинским капитаном. Чтобы некоторые поняли, как они во мне заблуждались.
Я выбирал из нескольких профессий. Первую, стать летчиком, решительно запретила мать, насмотревшаяся на их гибель в войну. «Только не летчиком!».
Пришлось идти на море.
***
В 1959 году я поехал поступать в КВВМУ им. С. М. Кирова в Баку, на штурманский факультет. Это самая дальняя точка, в которую можно было получить направление в нашем военкомате. И бесплатные проездные, что было для меня немаловажно.
Рекомендую каждому выпускнику школы попробовать поступить в военное училище. Даже если кто и не хочет совершенно становиться военным. Бесплатный проезд, бесплатное проживание, бесплатное питание. В любой момент, пока не примешь присягу, можешь забрать документы и вернуться домой. И никто тебе слова плохого не скажет, только вздохнут, облегченно или с огорчением. Так как экзамены в военных училищах принимаются на месяц раньше, чем в гражданских учебных заведениях, то после них вполне успеваешь поступить в ВУЗ или техникум. И это сделать гораздо легче после тренировочной сдачи экзаменов в училище.
Когда я вошел в училище, то меня потряс вид обширнейшего асфальтированного плаца. Еле удержался, чтобы сразу же не убежать куда подальше. И твердо решил: если здесь процветает шагистика, ни за что тут не останусь.
Кроме плаца нас, абитуриентов, здесь ждала еще одна неожиданность. Уже год в училище жили, подрабатывая в котельной, два прошлогодних абитуриента, заваливших тогда экзамены – Виктор Мещеряков и Саша Сафонов. Теперь эти двое созвали нас на собрание и попросили помочь им с поступлением. Они боялись, что за год забыли все, что знали. Абитуриентская общественность, потрясенная их страстной тягой к флоту, единогласно приняла решение: добиться их поступления любым способом. И почему-то поручила протаскивать Мещерякова именно мне.
Готовить его времени уже не было. Поэтому на собрании мне было вменено в обязанность ходить на экзамены вместе с Мещеряковым, писать ему его ответы, решать задачки.
И вот на экзамене по физике, разделив доску пополам с Мещеряковым, пишу на своей половине доски ответы по билету Мещерякова, а он переписывает это на свою половину. Абитуриент Вихров, зашедший перед нами и стоявший у соседней доски, вдруг обращается к преподавателю, Б. В. Белогурову:
– Посмотрите, Волобуев пишет ответы для Мещерякова, а тот их переписывает.
Надо же, какой нехороший этот Вихров. Сам же голосовал и вот, здрасте.
Конечно, по правилам и меня, и Мещерякова должны были немедленно выставить из училища. Но преподаватель оказался не формалистом. Нет, он не гонял меня по билетам или по разделам физики. Это уже было исключено. Он спросил:
– Вы полагаете, молодой нахал, что вам что-то известно о физике?
А я после открытия объемного чтения полюбил экзамены, потому что на них можно было свободно поговорить о волнующих вещах. На этом же экзамене, после того как меня уличили в подсказывании, я был особенно раскован, потому что терять уже было нечего. Да и не очень так уж я и рвался топать по их плацу.
Поэтому сказал, что знаю о физике все, кроме некоторых особенностей физики падения кошки на лапы. Меня этот вопрос действительно давно мучил. Мне был известен факт опытов Можайского по подбрасыванию в воздух кошек, но я никак не мог вникнуть в суть этих опытов, в суть их связи с самолетостроением, с открытием подъемной силы крыла самолета.
И уже через две минуты мы с преподавателем, забыв про все на свете, обсуждали проблему: почему кошка всегда падает на лапы? Сбитые с толку Мещеряков и Вихров были отодвинуты в сторону, а все доски в аудитории покрылись изображениями падающих кошек. Конечно, мы с Белогуровым знали и про хвост кошки, и про центр ее тяжести, который также и центр вращения. Но нас интересовали физические процессы и степень усвоения их кошкой.
Когда все выяснили с кошкой, преподаватель поставил мне пятерку, не себе же ее ставить. Моему протеже Мещерякову – тройку, что, с учетом трудового стажа, дало тому возможность поступить в училище. А Вихрова, от греха подальше, отправили в другое училище.
***
После экзаменов я попал на мандатную комиссию, которая обычно была чистой формальностью. Там всегда задавали один вопрос: «Хочешь ли ты учиться в этом военном училище?» И всегда, получая утвердительный ответ, принимали абитуриента.
Но я же не знал твердо, чего я хочу. Конечно, я был не прочь стать моряком. Но и слесарем или токарем тоже. Имел уже и по тому, и другому третий разряд. И плац?! Не мог же я начинать службу с вранья? Как я мог хотеть или не хотеть того, о чем и представления не имел? Кто мог знать тогда, как сложится у меня жизнь на флоте? Что, сейчас хочу, а через пять минут – не хочу? Я ведь потом видел немало морских офицеров, которые не просто не знали море, а ненавидели его. Жизнь их была мучительной. Это они создали принцип: «Любить море с берега».
Поэтому ответил комиссии: «Не знаю».
Это был скандал. После продолжительного крика члены комиссии, несколько успокоившись, начали обсуждать, не стесняясь меня, что им со мною делать. Конечно, надо бы гнать меня в шею. Но, оказывается, физик заранее сунул каждому из них кулак под нос, подозревая, что и здесь со мной будет непросто. И, оказывается, был он ученым с мировым именем, и с ним не могли не считаться. Опять же, общий балл у меня был гораздо выше проходного. Наконец, придумали. Злорадно потирая руки, внесли в мое личное дело первую запись: «Особого желания служить не изъявляет», и сообщили, что я и полгода с этой записью не протяну.
Потом мое личное дело распухло от впечатлений моих начальников. То я у них красавец, а то сразу жуткая уродина. Неудивительно, ведь я прослужил на флоте тридцать лет, не зная окончательно, нравится мне это дело или нет. И до последнего момента, до ухода с флота в пенсионный запас, был готов хлопнуть дверью, если встречу что-либо, абсолютно неприемлемое для меня. Но вот что удивительно: эти впечатления начальников обо мне, всегда, слово в слово, соответствовали моим впечатлениям о них.
И только уже на гражданке я понял, что был счастлив, живя флотской жизнью. Теперь, когда я встречаю человека в форме моряка, моя флотская душа выпрыгивает из меня и несется к этому человеку: «Кто это? Коля или Петя?»
Через мгновение прихожу в себя, хватаю свою душу, заталкиваю ее обратно: «Уймись! Коли уже давно нет в живых, а Петя не выходит из дома».
