Лопоухий, вихрастый, конопатый. Одно слово — Рыжик. Прозвище приклеилось ещё в младших классах, да так и осталось до аспирантуры. Третью ночь спать не ложится — корпит над кандидатской. Домашние ругаются, конечно, но добродушно. Понимают, чего уж там. Печатная машинка старая, еще дедовская — в 30-е в НарТяжПроме вкалывала, а перед самой войной была списана по старости и изношенности и перекочевала на квартиру к Петру Прокофьевичу — добродушному, пузатому усачу. Две литеры на ней западали, а что поделаешь? Хорошо хоть такая есть.
К утру третьего дня измученный, с черными кругами под глазами, Рыжик справился с текстом. Черновики были наконец-то систематизированы, набраны и превратились в стройный текст на куче страниц. А вот на комнату страшно было смотреть. Прокуренная, воздух затхлый, повсюду пепельницы с бычками и кружки с недопитым, остывшим кофе.
Дождавшись восьми утра, Рыжик схватил увесистую папку под мышку и, накинув предмет зависти всех однокурсников — вельветовый пиджак, доставшийся от отца, с протёртыми локтями, — выскочил из квартиры и под мелким июньским утренним дождичком рысью побежал к автобусной остановке, прижимая бумаги к груди так, чтобы уберечь их от капель.
Переполненный ветхий ЛиаЗ, где Рыжику традиционно истоптали все ноги, довёз его почти что до самого института. Сдав работу научному руководителю, он зашел в курилку. Стрельнув «Пегаса» у смутно знакомого пятикурсника, он блаженно затянулся. Такой груз с души упал! Защита — формальность, это все знают. Скоро уже он будет не вечный студент, а целый кандидат наук! И тогда... Додумать эту приятную мысль он не успел.
— Эй, Рыжик! — окликнула его знакомая третьекурсница Ирочка, — Зайди к декану в приемную, там срочное что-то. — Рассеянно кивнул, но внутри почему-то стало тревожно.
В приемной восседала Нина Васильевна — массивная властная тетка лет семидесяти, которую сам декан побаивался. Еще бы! Свою карьеру она начинала еще в тридцатые и её закалке и выдержке можно было лишь позавидовать. Такую школу прошла.
— Филиппов, — она окинула оробевшего аспиранта взглядом, — вас в первый отдел вызывают. Прямо сейчас. — Внутри Рыжика все заледенело. Но делать нечего — пошел на ватных ногах в сторону неприметной серой двери. Пару секунд помялся и, собрав волю в кулак, решительно постучал. Вышло скорее жалко и просительно.
— Входите, входите, — раздался глухой басовитый голос из-за двери.
Седой дядька с залысиной и в массивных розовых очках взял его за локоть и усадил на стул.
— Ну что, Павел Николаевич, будем знакомиться? Или вам больше по душе, чтобы вас рыжиком звали? — Хохотнул и тут же, посерьезнев, продолжил, — Зовут меня Владлен Валентинович. Давно хотел с вами познакомиться, да вот только руки дошли. Вы не обмирайте. Все у вас нормально. Чаю хотите? Собственно, я с вами вот о чем хотел переговорить...
***
Они встречались в чайной на Новокузнецкой, пельменной на Ордынке, сосисочной на Рождественке, но излюбленной их забегаловкой была чебуречная на площади Ногина. Рыжик называл подобные заведения «кафельными», почему, он и сам толком не помнил.
Гомон и шум. Запах прогорклого масла вперемежку с какой-то кислятиной. Потёртые и измятые завсегдатаи. Здесь их вдумчивым разговорам — серьезным, обстоятельным — о политике, истории, философии, иногда даже о религии мельком, уж точно никто не мог помешать. Здешние обитатели и половины бы не поняли — просто не услышали бы знакомых слов.
— Обратите внимание, Павел, — Владлен Валентинович в своей неизменной кепке отхлебнул мутного жидковатого чая с долькой лимона из граненого стакана, — да, да вы верно меня поняли. За моей спиной — очень уж колоритная компания. Такую только здесь и встретишь.
За соседним столиком перед двумя забулдыгами ораторствовал пухленький человечек в нелепом наряде — что-то вроде плаща-накидки или экзотического пончо и в широкополой шляпе на голове — это в Москве-то в конце октября, когда уж снег ложится! С кружкой мутного «Жигулевского» в руке он вдохновенно, с выражением, закатывая глаза, вещал:
— ... с корнем выдернули и на асфальт бросили! Там-то точно не прорастёт. Что не сгниет, то иссохнет и трухой рассыплется...
— Ты это... профессор, слышь... — спившийся работяга дернул его за рукав, так что пена с кружки оказалась на столе, — чебуреков бы нам на закусь что ли взял, а?
— С котятами! — Хохотнул второй слушатель внешне как две капли воды походящий на первого. Владлен Валентинович с тонкой усмешкой прокомментировал:
— Писатель-деревенщик. По средам и пятницам в исторической библиотеке работает, а по вечерам сюда вот заглядывает — в толщу народную, так сказать, ныряет. Все налёт интеллигентщины с себя смыть пытается, с народом воссоединиться хочет. Пишет под псевдонимом Руслан Копытин. Коллективизация и затопленные деревни ему всё покоя не дают. А у самого сын антисоветчину для однокурсников на видеомагнитофоне гоняет! И не что-нибудь, а «Рэмбо»... Вам, Павел, эта лента не попадалась? Ну и хорошо, и не смотрите, от греха подальше. Пойдемте-ка на воздух. Прогуляемся по скверу. Уж больно рожи тут сегодня отвратительные, простите за выражение, какой-то спецконтингент, честное слово.
На улице было морозно. Редкие снежинки причудливо кружились в ярком свете фонарей. Дорожки были пусты, гулять в такую погоду охотников не было.
— А вы знаете, что это? — Владлен Валентинович махнул в сторону возвышавшихся по левую руку зданий. — Нет? Это ЦК Партии. Мозг нашей страны. Любопытно, что в ста метрах от него можно встретить персонажей подобных тем, что мы с вами сейчас наблюдаем... — Он зябко поежился и надвинул кепку на уши.
— Слышали про перебежчика Кутузова? В Англию сбежал и теперь книжки там пишет, Советский Союз помоями обливает. Псевдоним ему еще какой-то придумали... Все делают, гады, чтобы побольнее уязвить, в самую душу ужалить... Так вот он, Паша, новую книжонку накропал. Нет-нет, читать это не надо вам, редкостная антисоветчина дурного пошиба. Все англичанам их дружба с Гессом не дает, вот и стараются с больной головы на здоровую... В общем, есть мнение, что вы, Павел, можете Родине помочь. Пора включаться в работу, пора. Войдете в состав группы, что работает над новой редакцией воспоминаний маршала Победы...
— Так он же умер! — Рыжик аж захлебнулся колючим заиндевелым воздухом.
— Павел, Павел... Вот сколько с вами общаемся, а вы все не понимаете. Он умер, а общее дело живет и он был бы рад, если б знал, что помогает нам и после смерти. Вот послушайте одну историю поучительную. Учитель мой очень любил ее рассказывать. Осенью 41-го совсем тяжко нашим пришлось. Настолько голодно с кадрами было, что вынуждены были даже ряд списанных последышей Тухачевского из нафталина достать. И вот везет он, молодой старлей госбезопасности, из мордовских лагерей одного такого реабилитированного, а тот герой гражданской, между прочим, косая сажень в плечах, шашкой беляков до седла разрубал, и состоялся у них такой разговор...
***
«Эмку» нещадно подкидывало на ухабах. Вязкая грязь залепила все окна, а круглолицему рязанскому парню в залихватски заложенной пилотке всё нипочем — сидит, ухмыляется, баранку крутит да спичкой в зубах ковыряется. Его дело маленькое — отвезти, привезти. А голова пусть у начальства болит. На то оно и начальство.
Лейтенант со вздохом затушил «беломорину» — эдак и до ночи до Москвы не доберемся! Поди объясни, что стоит сто верст от Москвы отъехать и нет дорог вообще! Ну нет их! Одни колеи... Ладно, чего уж там... Повернулся к пассажиру на заднем сидении, окинул взглядом — уж слишком самодоволен, нахален — не доработали в лагере, упустили... А может именно такая команда и была? Сейчас в суматохе пойди разберись.
— Что довольный такой? — не утерпел чекист. — Рад, поди, что война началась? Если б фриц не попёр, прислонили б тебя к стенке за милую душу. На былые заслуги смотреть бы не стали, а вот оно как повернулось...
— А и что ежели бы и рад? — говорок у лихого рубаки мужицкий, костромской, через «о», — Мы к ней почитай с двадцатого года готовились, как чёрного барона из Крыма вышибли. Не могла она не начаться. Если б не немец на нас, то мы б на него. Невелика разница.
— Народ советский страдает, а ты радуешься... Вот потому и был в лагере...
— Потому что рад, что не стрельнули? — Криво усмехнулся вчерашний лагерник.
— Нет. Потому что говоришь не то, что надо, а то, что думаешь.
***
— Вот такая, Паша, история. Почти что притча. Мотай на ус, мотай. В лагерь сейчас вряд ли попадешь, времена травоядные, к счастью, но это не повод расслабляться. Соображать надо. Работа тебе предложена ответственная, отказываться от таких предложений нельзя, они не повторяются. Откажешься один раз и до пенсии останешься кандидатом без публикаций и монографий. Волноваться не надо. Надо работать. Подготовите с ребятами текст. Потом дочь маршала найдёт в его бумагах новую редакцию воспоминаний, выпустим новое издание, одиннадцатое вроде бы, исправленное и дополненное, где маршал разоблачит все фальсификации этого так называемого Кутузова. Умоем англичанишек.
— Владлен Валентинович! — Рыжик поперхнулся от возмущения, — нельзя так с историей обращаться, это же натуральное искажение фактов, исторической правды, реальности, наконец!
— Не кипятись, Паша, не надо, ни к чему это. Реальность, говоришь... Это, брат, штука очень хитрая, гибкая и изменчивая... Вот пример тебе из Средневековья. — Он достал из внутреннего кармана пожелтевшую, измусоленную записную книжку, быстро пролистал и продолжил, подглядывая одним глазом. — В 1453 году приор Сен-Жермена Вильгельм Эделин был привлечен к суду за то, что отрицал возможность ведьм летать по воздуху. Знаешь, что инквизиция ему вменяла? Что эти дерзкие проповеди внушались ему дьяволом, заключившим с ним договор с целью распространять мысль об иллюзии той реальности, сомневаться в которой может лишь тот, кто одержим дьяволом! Вот лихо же завернули, по-иезуитски!
— Инквизиторы были доминиканцами, иезуиты появились только в XVI веке — на автомате поправил Рыжик.
— Да? Не знал. Спасибо, что просвятил. Но это не суть. — Записная книжка скрылась в кармане. — Важно, что уже тогда понимали, что так называемая реальность очень субъективна, соткана из слов и мнений и отрицать ее нельзя, иначе можно разрушить очень многое уже и в мире людей. Мракобесное было времечко Средневековье? Вопросов нет — зашоренное и отсталое. Но ведьмы в нём были общепризнанной реальностью и отрицать их было нельзя ради сохранения хоть какого-то порядка. Понимаешь?
Рыжик неуверенно кивнул.
— Кинокартину «Операция «Трест», надеюсь, видел?
— Ну кто же её не смотрел, Владлен Валентинович! А она здесь причём?
— Притом, Павел... Вот как ты думаешь, «Трест» действительно всего лишь наша операция, направленная против белой эмиграции, как там показано?
— Везде именно так написано, — пожал плечами Рыжик, — но раз вы спрашиваете...
— «Трест» это альтернативный сценарий развития Советской республики в двадцатые годы, — не дав договорить, резко прервал его Владлен Валентинович, — продвигала его впоследствии проигравшая внутрипартийную борьбу группировка Троцкого, к которой в определенный момент примыкал и Феликс Эдмундович... Молодая республика стояла на идеологическом распутье, шел процесс выбора, чем заполнить идейный вакуум. К слову, республика могла переродиться и в советскую монархию, которая смогла бы примирить и красных, и белых. Такие идеологические течения, как евразийство также побочный продукт вот этого идейного поиска. Но они проиграли. А потому и их «Трест» был отфиксирован в истории лишь как масштабная провокация. А по всем признакам, это был полномасштабный проект... Как получите доступ, загляните в спецхран, полистайте «Три Столицы» Василия Витальевича Шульгина. Многое затемнено, но взгляните под тем углом зрения, что я обозначил. Похоже, что и окружение барона Врангеля с осторожным интересом подходило к этой концепции, связывало с ней определенные надежды, возможно, даже на возвращение, причем мирное. Характерно, что общение «Треста» шло с Врангелем через его начальника контрразведки, бывшего директора департамента полиции генерала Евгения Климовича, а человек его уровня в политических интригах кое-что да понимал...
— Что-то вы сказочки мне какие-то рассказываете, Владлен Валентинович, — Рыжик был полон недоверия.
— Не забывайтесь, молодой человек! — Глаза добродушного толстяка на миг полыхнули огнем, отразившимся в стеклах очков. — я пытаюсь убрать покров сакрализованного мифотворчества с механизма под названием «история», показать шестерёнки и приводные ремни, показать смыслы и то, как их можно угадывать по косвенным, общедоступным признакам, а вы...!
Владлен Валентинович разочарованно махнул рукой и прибавил шагу.
В тишине они сделали еще один круг по скверу. В молчании Рыжика чувствовалось разочарование, обида и упорство.
— Ладно, попробуем с другой стороны зайти... — со вздохом начал Владлен Валентинович. — Павел, а Оруэлла «1984» вы читали? Ну-ну, не стесняйтесь, мы же знаем, что читали. В вашем секторе две машинописных копии гуляют — одна едва читается — через три копирки четвертая копия, верно?
Рыжик нерешительно кивнул. Он до сих пор толком не понимал, чего от него хотят, к чему все эти разговоры и что можно говорить вслух, а что не очень.
— Ну вот, — Владлен Валентинович удовлетворенно кивнул, — а помните, чем занимается главный герой? Он подверстывает прошлое под сиюминутные нужды настоящего. Скажите откровенно, хотите вы этим заниматься? Быть таким вот Уинстоном? Нет? Ну а ведь наша официальная история, скажу вам по секрету, именно этим и занимается или для вас до сих пор это тайна? Вот уж не поверю при вашей-то сообразительности. Вам же предлагается исследовать не ширму, а факты, которые вы так любите, ну, правда, одновременно укрепляя ширму. А по-другому никак. Получая что-то, нужно что-то и отдавать. Мы вам факты, вы нам обет молчания плюс подпорки для реальности. На благо общего дела.
— И что, такими методами мы их победим? Ну хозяев Кутузова этого? Буржуев, капиталистов и прочих врагов?
Владлен Валентинович вытянул из кармана сигарету с фильтром, обстоятельно прикурил и, затянувшись, пристально заглянул Рыжику в глаза.
— Ты не иронизируй. Разговор-то серьезный. А ты думаешь, мы хотим победы? Точно также она не нужна той стороне. Невозможно играть в пинг-понг одному. Всегда нужен партнёр.
— Образ врага...? — Блеснул вычитанным в каком-то полуподпольном журнале, напечатанном на тончайшей папиросной бумаге, выражением Рыжик. Оно зацепило своим заграничным лоском, от него пахло Оксфордом, а вот название брошюрки выветрилось из памяти... Что-то связанное с битвой за урожай, но вот что? Впрочем, при Владлене Валентиновиче знакомство с такими изданиями лучше не афишировать, — подумал Рыжик.
— Именно так. Мы олицетворяем прогресс, добро, свет. Верим в это, а, значит, для нас это реальность. Их взгляд диаметрально противоположен и это реальность для них. Мы антиподы друг друга. Не бывает света без тьмы, бодрствования без сна. Мы нужны друг другу и умные люди с обеих сторон это понимают. Именно наше соперничество удерживает равновесие в мире, способствует развитию и препятствует крушению цивилизации. Раз уж мы затронули самиздат, то реальность дона Руматы и дона Рэбы с его Веселой башней и серыми ротами отделена от нас очень тонкой чертой... Паша, час поздний, да и не май месяц на улице. Поехали уже по домам. В принципе, все проговорили. А завтра к девяти жду у меня, бумаги заполним и пойдем с ребятами знакомиться. Считай, что с завтрашнего дня ты — сотрудник Архивного департамента.
За разговором подошли к вросшей в землю церквушке, за которой прятался спуск в вестибюль метро. Уже чувствовалось жаркое дыхание подземки, спёртый воздух с шумом вырывался на улицу. В тени, на паперти храма кто-то стоял. Грязная попрошайка в лохмотьях, — Рыжик таких в Москве и не видел, думал сгинули они все еще в двадцатые вместе с Хитровкой, — преградила им дорогу и, приплясывая перед Владленом Валентиновичем, захрипела прокуренным голосом:
— Вижу, вижу как огонь тебя лижет... Шершавенько так, пока не обуглишься... Даа...! Ты сгоришь, голубь, сгоришь! — хлопнула в ладоши так, что Рыжик и его наставник отпрянули назад от неожиданности, — Может, хоть в огне очистишься... — И тут же лукаво подмигнув страшным, затянутым бельмом глазом, добавила, — а может и нет, — и залилась диким визжащим смехом, осклабив щербатый рот.
— Ну-ка сгинь, ведьма! — Владлен Валентинович наконец пришел в себя и брезгливо столкнул бродяжку с дороги, — Совсем милиция работать не хочет. — Он достал из внутреннего кармана носовой платок и, тщательно обтерев руку, отправил его в урну. — Просто безобразие, что такое! Надо будет завтра сделать звоночек.
