Разговор о метафизике всегда очень привлекательный, и конечно, не только для философов. Очень уж соблазнительное слово, которое вхоже в различные области культуры. «Метафизик», не имеющих прямого отношения к философии, очень много. Метафизика власти, метафизика денег, метафизика секса и т.д. Они, конечно, имеют полное право на существования, поскольку их бытование в этих областях делает их более «метафизичными», а значит, придает им ту остроту загадочности, которой нет при «трезвом» рационалистическом взгляде на мир.
В классическом философском смысле под титулом «метафизика» идет собрание работ Аристотеля, которые его последователи хронологически расположили после трактата «Физика», создав, тем самым, прецедент и для содержания самой метафизика как того, что идет «после физики», то есть после природного мира. С тех пор, понятие метафизика употребляется как тот метод исследования сущего, который познает его «первоначала». Именно в этом Аристотель и видел назначение «первой философии». «То, что мы ищем, – пишет он в начале шестой книги «Метафизики», – это начала и причины существующего, притом, конечно, поскольку оно существующее». Из этих слов следуют судьбоносные для всей традиции философской культуры выводы. Во-первых, «начала» и «причины» существующего – это область умозрительная, предметы созерцания по своей сути «невидимые». Такова онтология метафизической сферы. Во-вторых, область философии – это познание первоначал: «Именно первой философии надлежит исследовать сущее как сущее – что оно такое и каково все присущее ему как сущему». И такова гносеология метафизической сферы. В результате этого сама философия стала синонимом рациональной метафизики, то есть познание того, что выходит за пределы чувственного опыта. С опорой на него, но обязательно выходит. Это объясняет популярность Аристотеля и Платона в христианстве, поскольку «невидимое» в религии есть первое и последнее основание веры. Очень сильное определение веры, данное апостолом Павлом, гласит: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр 11. 1). И Как раз платонизм с его акцентом на «идеи» и на их сверхчувственное познание, и аристотелизм, познающий такие же сверхчувственные «начала» и «причины» вполне укладывались в лоно христианского вероучения, ничуть не противореча ему.
«Невидимое» – бог религии и рациональной философии, которое долго господствовало над умами, полагавшими смысл в том, что «по ту сторону» видимого и реального. Однако, со «смертью Бога» в XIX веке значительно пошатнулись и принципы рациональной метафизики с их акцентом на причинность и на поиск этой умозрительной причинности. Шопенгауэр и Ницше, Кьеркегор и Достоевский, каждый на свой лад пошатнули столп и основание причинности – причинности мироздания и человека. Иррациональное, так долго томившееся под каменной плитой традиционной метафизики, стремительно ворвалось в жизнь, обнаружив в ней ранее не замечаемые «бездны» и «подполье». Начинает меняться смысл метафизики, которая теперь скорее отражает беспричинность и безначальность, нежели причинность и начало мира. Метафизика воспринимает мир как мир вне искусственных, рационально сконструированных причинно-следственных связей. И мир открывается как ужасный мир. Ужасный, но и прекрасный, и уж точно непостижимый. Никаких начал и первоначал, никаких причин и следствий, никаких законов и закономерностей! Лишь беспричинный и безначальный поток удивительного становления – вечного возвращения – без цели, без смысла, без идеи! Метафизика можно сказать вместо традиционной причинности теперь говорит о странности этого мира, мира как целого, не разделенного на «видимое» и «невидимое», на «духовное» и «материальное», на «душу» и «тело». Мир вдруг открывается как таинственная игра каких-то никому не ведомых ранее смыслов. Смыслов настолько коварных, и возможно, смертоносных для человека, что последнему оказывается некуда деться. И он тогда обнаруживает свою заброшенность и одиночество, одиночество и заброшенность – фундаментальное экзистенциальное мирочувствие, вытеснившее все остальное, и прежде всего, всяческое причинное, а значит «эволюционное» объяснение мира.
Бодлер – истинный выразитель этого мирочувствия – мог написать следующее: «Чувство одиночества с самого детства. Несмотря на семью и особенно товарищей – чувство обреченности на вечное одиночество» («Мое обнаженное сердце»). А вот, что пишет о себе Кьеркегор: «Ничего не хочется. Ехать не хочется: слишком быстро движение; идти не хочется: слишком утомительно; да и ложиться не хочется, потому что тогда либо нужно лежать, а этого не хочется, либо снова вставать, а этого тоже не хочется. Summa summarum: вообще ничего не хочется. … Вот так и я живу сейчас, как в осажденной крепости, но, чтобы не понести урона от чрезмерного бездействия, я обычно плачу, пока не устану. Я скажу о своей печали то, что англичанин говорит о своем доме: моя печаль – is my castle. … Жизнь моя подобна вечной ночи… Моя жизнь совершенно бессымсленна… Как, однако, ужасная скука – ужасно скучна!.. Вот так я и лежу, но единственное, что открывается моему взору, – это пустота; единственное, в чем я живу, – это пустота; единственное, в чем я двигаюсь, – это пустота. Я не ощущаю даже боли» («Или – Или»). Это и есть новое метафизическое ощущение, в котором тонут, просто-напросто теряют смысл все прежние вопросы рациональной метафизики с ее доказательствами, выводами, причинами и т.д. Теперь ничего не объясняют. Да ничего и не объяснить. И нет особой нужды в этом. Научная картина мира распалась, превратилась в пепел – бренные останки некогда горделивой претензии на «знание» и «познание». Лишь убийственная меланхолия – черная депрессия – нависает над несчастным сознанием, которое становится все более и более несчастным. Наступает торжество экзистенциализма, но не только как известного направления в истории философии, а как новое метафизическое чувство, в основе которого непостижимая странность жизни и смерти, странность самого бытия, которое оказывается ничейным, к которому теперь нет никакого подхода, нет никаких категорий и инструментов, чтобы его хоть как-то понять, объяснить и приручить. Время делает прах спутником жизни, говорит Целан, а Платонов: время – движение горя. Если уж и есть причины мира, то они здесь, в этом трагическом мирочувствии. Иначе, метафизика перестает быть познанием бытия, становясь его переживанием, становясь его экзистенцией. Но эта новая, в действительности вечная метафизика бытия раскрывает его невероятные свойства, в которой тонут не только прежние причины, но и тоска. Это непостижимое и странное бытие слоится как утренняя заря бесконечной гаммой своих соцветий, раскрывая каждый раз, каждый день все новые и новые лики и измерения, уводящие в таинственную даль светлой радости. Это детское чувство завороженности всегда здешней тайной – неисчерпаемым источником живой жизни. И не надо никаких «учителей», и «пророков»: сама жизнь в свете истинной метафизики учит, давая волю, радость и надежду. Итак, беспричинность мира и его странность, его нелогичность и непостижимость, даже его ненужность – вот новые «принципы метафизики». Принципы, мягко говоря, ужасные для тех, кто привык к привычному, в котором нет ничего непривычного. Отсюда – пошлая убийственная скука. Но вот в этом, ужасающе прекрасном и непостижимом бытии, как это не парадоксально, и надежда, и свет, и свобода. И даже немного счастья.
Заместитель Председателя Регионального Объединенного Движения «Русская философия»
Владимир Варава.
Иллюстрация: картина Джорджо де Кирико — «Археолог»
Региональное Объединённое Движение «Русская Философия»
