МЕСТЬ ПО-РУССКИ

Сергей Сокуров

МЕСТЬ ПО-РУССКИ

Из холодной отчизны Севера привёл я православное моё русское воинство для того, чтобы в земле иноплеменников, столь ещё недавно наступавших на Россию, принести совокупную, очистительную и вместе торжественную молитву Господу.

Александр I Благословенный.

Пролог. Духовное торжество

10 апреля 1814 года по Православному календарю, на Пасху, в центре Парижа, толпы народа заполнили площадь, впоследствии названной Place de la Concorde (пл. Согласия). Здесь велением императора Александра I был установлен помост с алтарём. Выстроились войска. Царь, сопровождаемый прусским королём, поднялся к православным священникам, готовым отправлять службу. Пехотинцы обнажили головы и опустились на колени, кавалеристы опустили сабли острием вниз. На берегу Сены бородатые священники, в расшитых золотом ризах, начали торжественное богослужение. Всё как на далёкой родине: хоругви, иконы, кадильницы… Зазвучали молитвы на старославянском языке и русское пение.

В том же письме, отрывок из которого вынесен в эпиграф, царь отметил: «Духовное наше торжество в полноте достигло своей цели. Мне было забавно видеть, как французские маршалы, как многочисленная фаланга генералов французских теснилась возле русского православного креста и друг друга толкала, чтобы иметь возможность к нему приложиться».

(Прочитав это письмо, я сделал попытку представить себе Барклая де Толли, Ермолова, Коновницына, Раевского, Платова, других наших прославленных генералов, героев Бородина, искательно толпящихся вокруг какого-нибудь прелата с католическим крестом в занятой французами Москве, на Красной площади… Не получилось! А вы можете представить, читатели?).

Так 200 лет тому назад наши соотечественники «отмстили» столице просвещённой Европы за разорённое Отечество. Но эта тема – тема мести в нашем национальном понимании - не может обойтись только одной иллюстрацией, пусть яркой и выразительной, как приведенная выше. Окинем взором лихолетье Отечественной войны 12-го года и Заграничного похода армии того единственного народа, который, по словам генерала Скобелева, готов воевать из сочувствия к другим народам.

Думы о Москве при вступлении в Париж

31 марта 1814 года войска антинаполеоновской коалиции вошли в Париж. Коалицию по праву, никем не оспариваемому, возглавляла Россия. Среди союзных венценосцев континентальной Европы император Александр I был единственным, кого вершитель её судеб не смог одолеть. Он без колебаний, даже в самые тяжёлые для своей страны и её армии дни, держал курс на подписание мира с Наполеоном только в поверженной столице его чудовищных владений. Некоторые монархи успели побывать в услужении у коронованного самим Папой гениального выскочки; кое-кто поторопился породниться с ним. Почти все они дали своих солдат для похода на Москву, приняли участие в убийствах ни в чём не повинных перед ними людей, в разорении их страны. А после изгнания из России дванадесяти языков, испуганно поглядывая в сторону Парижа, со вздохами, бочкомпереместились в стан Александра, назвавшись его союзниками.

В кавалькаде коронованных особ со свитами и генералитетом каждый монарх тайно считал себя центром внимания, но взоры парижан были направлены на одну фигуру - на молодого, красивого, рослого царя. Он восседал на белом коне в белом мундире кавалергардского полка, с пышным белым султаном на треуголке, как торжествующий призрак заснеженной равнины, на которой осталась шестисоттысячная армия непобедимого, казалось, Бонапарта.

Честь первыми войти в этот «новый Вавилон» выпала не всем, лишь избранным воинским частям держав-победительниц. Даже лейб-казаки и гвардейцы Императора Всероссийского выглядели непрезентабельно: за спиной остались тысячи верст отечественных и европейских дорог - полуторалетний, через кровавые сражения, марш от Москвы до Парижа, с горами трупов товарищей и незваных «гостей». Расплачиваться жизнью за свободу русским было не внове. Горечь в сердце вызывало зрелище опустошенных селений и городов вдоль Старой Смоленской дороги. Но нельзя было забыть, простить поругание национальных святынь и первейшую из них - Москву. Такого не было двести лет, с хозяйничанья поляков в Кремле.

Просвещенные подданные Наполеона оказались не благороднее «гоноровой» шляхты. Мало того, что дома опустевшей столицы за 36 дней оккупации были ограблены, а оставшиеся жители обобраны, унижены, искалечены, убиты мародерствующими солдатами. Разграбленными оказались гробницы великих князей и царей, их останки выброшены на поверхность. Лишенные окладов, превратились в щепу иконы. Православные храмы использовались под конюшни. Этот список бесконечен. Перед отступлением император французов отдает приказ заминировать все дворцы и храмы Кремля, снять крест с колокольни Ивана Великого, принимая позолоту за золото, взорвать «эту мечеть», как он выразился о храме Василия Блаженного. Если бы не самоотверженность москвичей, центр Первопрестольной превратился бы в пустыню пепла и битого кирпича. В записках повелителя Европы бросаются в глаза такие слова, будто пером современника Эпохи Просвещения водил дух дикого номада Аттилы: «Кремль, Арсенал, военные склады, казармы — все разрушено. Старая крепость, построенная при основании самой монархии, первые дворцы царей — все это в прошлом. В будущем Москва станет грудой обломков, грязной нездоровой клоакой, без политического и военного значения. Я оставляю город русским бродягам и мародерам». К счастью, корсиканский гений смерти и разрушения принял желаемое за действительное. Взорвалась только часть заложенных его подданными зарядов. Но несколько башен дали трещины, дворец Екатерины рухнул полностью, сильно пострадал Арсенал.

Преступления…

Как объяснить такое поведение представителей, считалось, «самой просвещённой нации в мире» и их иноязычных подельников, которых они завели в глубь «Татарии» (для просвещения «азиатов», надо полагать)? На первый взгляд, ими двигали досада и раздражение на действительность. Она оказалась прямо противоположной обещаниям императора французов и ожиданиям безгранично веривших ему вооружённых людей. Вот и стали обманутые срывать зло на всём, что под руку попадалось, на всех, кто оказывался на их пути. Отступающим это свойственно. Только нам известна и хроника движения Великой армии к Москве и пребывания её в древней столице.

Сразу после перехода через Неман, ещё переполненные самомнением, сытые, не уставшие, прекрасно экипированные солдаты Наполеона отличились в грабежах и насилиях над обывателями западных губерний, особенно в Вильно. А ведь там преобладали католики, ждавшие восстановления Польши и приветствовавшие «освободителей» (более того, Литва пополнила Великую армию 20-ю тысячами волонтёров). От французов и прочих «языков» в разбое не отставали поляки Домбровского, которые до того добывали свободу своему народу в составе французских армий, лишая её испанцев и других жертв ненасытного корсиканца.

За Минском, где повторились виленские события, «города и деревни подверглись неслыханному разорению, - вспоминала графиня Шуазель-Гуффье. - Церкви разграблены, утварь растащена, кладбища осквернены, несчастные женщины подверглись оскорблениям». Мародёрство приняло массовый характер, исчез страх перед наказанием. В июне под корм лошадям отдавали невызревший хлеб на полях. Трупы павших животных сбрасывали в реки, что вызвало эпизоотию, косившую, в основном, кавалерийских и ездовых лошадей наступающих.

Грандиозным грабежом и повальным пьянством захватчиков отмечен первая ночь оккупации Москвы. «В огромном, безлюдном и безмолвном городе… солдаты громят лавки и склады, по улицам… тащат кто часы, кто мешок с мукой, кто корзину с бутылками вина… И вдруг ночной мрак разрывают языки пламени… Улицы завалены обломками мебели, втоптанной в грязь одеждой, развороченными сундуками, разодранными картинами» (А. Труайя, Александр I). «Солдаты, маркитантки… - оставил воспоминание капитан Лабом, - … заходили в опустевшие дворцы и забирали всё, что могло насытить их алчность… гурьбой спускались в подвалы, выламывали двери и, напившись самых тонких вин, уходили, шатаясь под тяжестью награбленного».

Картина Великой армии (ещё великой, 100-тысячной, боеспособной) на выходе из города не менее пестра. Ещё тепло, дороги раскисли; по ним движутся колонны пеших и конных, экипажи, телеги, гружённые добром. Солдаты тащат на себе награбленные пожитки. Офицеры в женских салопах и меховых шапках – маскарадные персонажи. Кажется, каждой твари по паре со всей Европы – смесь наречий подтверждает. Анри Труайя верно назвал этот сброд кочевниками с добычей, сплочёнными страхом, который гонит их в неизвестность.

Так что превращение армии великого завоевателя в армию мародёров надо искать отнюдь не в настроениях толпы, вызванных бегством.

Естественно было ожидать, что при переходе войск Коалиции через Рейн французов ждёт возмездие со стороны русских во всей полноте. Оказалось, не меньшее чувство мщения испытывали «новообращённые союзники» русских. Хотя их страны и не подверглись такому опустошению, как полоса военных действий от Немана до Москвы, да в отличие от подданных царя, гордых изгнанием захватчиков, вчерашние невольники «узурпатора» в полной мере вкусили унижений от его тяжёлой руки. Те, кто вынужден пресмыкаться перед сильным на виду у всего мира, более мстительны, чем ограбленные и потерявшие близких, но не покорённые.

… И наказания

Действительно, занятые союзниками французские провинции были разорены реквизициями, десятки городов и селений разграблены. Немецкий генерал Йорк с раздражением говорил: «Я думал, что имею честь командовать отрядом прусской армии, теперь вижу шайку разбойников». Однако король Пруссии оправдывал своих солдат. Перед штурмом столицы Франции Фридрих-Вильгельм проговорился «брату» Александру, опасавшемуся за жизнь и имущество парижан, что «никак не берётся воспретить такого удобного и долгожданного случая для прусских войск» - отмстить за все несчастья их родины. Предводитель «татарских полчищ», как нередко назывались русские полки в прессе врагов и «друзей», был шокирован. Он не позволил себе из чувства мести расправиться с изменниками-поляками, когда перешёл Неман. Более того, ещё в Вильно Александр подписал акт амнистии тем полякам и литовцам, из своих подданных, которые прогулялись к Москве и обратно под наполеоновскими знамёнами, пользуясь при этом доходами с имений в Малороссии и Белоруссии.

Теперь русский царь больше всего желал, чтобы Париж не постигла участь Москвы. В этом была его своеобразная месть. Он не упускал случая напомнить солдатам о их освободительной миссии, угодной Богу. Даже под стенами Лейпцига, где уже полегло в знаменитой Битве народов, около 20000 его соотечественников, царь объехал войска, призывая: «Будьте великодушны к побеждённому неприятелю и к несчастным жителям!». В другом сражении рисковал жизнью, когда союзная конница рубила в куски наполеоновских новобранцев, которые, став в каре, отчаянно отбивались штыками. Царь с эскортом каким-то чудом, не вынимая шпаги, въехал в середину каре и остановил истребление этих ещё мальчиков, храбрых, но безумно.

Русские, как правило, таким речам своих командиров (тем более, высшего из них) внимали. Поступки, вроде описанного выше, производили на них благое впечатление. «За моих русских я ручаюсь», - говорил Александр. Но подданные Фридриха-Вильгельма, видимо, разделяли особое мнение» своего короля. У них уже накопился немалый опыт. В Ножане пруссаки терзали суконщика растягиванием за конечности, выпытывая, где он прячет деньги; в Провене бросили на угли младенца, когда его мать отказалась выдать тайник с драгоценостями. Самым ненавистным словом во Франции стало слово «прусак». От них не отставали подданные кесаря Франца, который, «согласно правилам хорошего тона», отсиживался в Вене, так как австрийская армия теперь действовала против его зятя (в 1810 году кесарь откупился от «корсиканского чудовища» своей дочерью Марией-Луизой). В одном только округе Вандевр, занятом австрийцами, насчитали 550 человек, умерших от ран и побоев. В ответ крестьяне, собираясь в группки фронтиеров, не менее зверски расправлялись с насильниками. Разбой прусских частей и подразделений австрийской армии выделялся на общем фоне оккупируемой территории, хотя у всех победителей было «рыльце в пушку». Ради истины, следует указать пальцем на казаков, которые на имущество побеждённых смотрели как на законные «трофеи», а кровь человеческую, в том числе свою собственную, считали подкрашенной водицей. Попробуй обуздать казака, если он вооружённый добытчик по глубинной своей природе.

К удаче французов, казаки были малой величиной в рядах русской армии. Ужас перед бородатыми кентаврами, мчащимися со свистом и гиканьем с пиками наперевес, сменялся вздохом облегчения, если в селение или в город входили регулярные русские части. Они резко и выгодно отличались от подразделений других воюющих на стороне коалиции государств, соблюдая строгую дисциплину даже в походе. Расквартированные же по окончании войны в Париже и пригородах, большую часть времени проводили в казармах (как пленники побежденных, - замечает французский историк). Их плохо кормили, изнуряли работами и смотрами. Генерал Н. Муравьев с возмущением писал, что с согласия русского командования парижской национальной гвардии позволили брать наших солдат под арест, от чего начались драки и побеги. Один солдат был расстрелян за то, что стащил хлеб из булочной. Отличительной чертой русских офицеров была самодисциплина. Знатные проводили свободное время в салонах; те, кто попроще, посещали театры, рестораны, музеи, литературные и политические кружки, из которых впоследствии некоторые последуют прямо на Сенатскую площадь в Петербурге. Было ли такое поведение следствием только строгих приказов, а для нижних чинов - палочного воспитания, страха крепостного перед офицером-барином? Или существовали еще какие-то побудительные причины жалеть ненавистного врага?

Oтвет на эти вопросы можно найти в воспоминаниях современников и трудах историков, у романистов. Притом, чаще всего у зарубежных авторов.

Примеры из прошлого

Западная Европа, если называть таковой территорию континента за Одером, испытала на себе вторжение восточных варваров, когда сама ещё оставалась варварской. Тогда по ней прошёлся Аттила со своими гуннами. Позже её разоряли венгры и норманны (но викинги были своими ребятами, симпатичными, хоть и не воспитанными, арийцами). Налёты арабов из-за Пиренейских гор в VIII веке не в счёт, ибо в то время последователи Пророка, как и христиане Константинополя, были просвещёнными хранителями эллинской учёности.

И вот в 1799 году, за 15 лет до вступления войск Коалиции в пределы Франции, итальянцы и жители швейцарских кантонов видят у себя «новых варваров», устрашающе вооружённых. Правда, Вена и Лондон, с поддержки правителей иных стран, напуганных агрессивностью безбожников-французов, сами призвали этих «номадов» с заснеженных равнин Севера. Привёл их к Альпам, по условию соглашения с Петербургом, знаменитый Суворов, «почти европеец», если закрыть глаза на некоторые его странности. Сей непобедимый генерал, по общему просвещённому мнению, - единственный из полководцев континента, который способен остановить и загасить восходящую звезду молодого военного гения – Наполеона Буонапарте, корсиканца на службе у Парижа. Двум выдающимся стратегам новой истории не суждено было встретиться на поле сражения. Генерал Бонапарт (так на французский лад) в то время бессмысленно стращал британцев в Египте. Суворову пришлось заняться «замирением» других (также прославленных) генералов революционной Франции. Тема занимательная, но здесь наше внимание направлено на избранный аспект военного присутствия России в Западной Европе.

Когда Северная Италия была очищена Суворовым от армий Директории, венские кабинетные стратеги посчитали за благо отправить русских подальше – в горы Швейцарии. По сей день в женском монастыре близ Мустале, где с 28 по 30 сентября 1799 года была ставка Суворова, хранится дневник обители. Вот что записано на его страницах в названные дни: «грубые русские» ведут себя скромно по отношению к христовым невестам; аккуратно платят по счетам; поведение же «деликатных французов», которых суворовские чудо-богатыри выбили отсюда накануне, отличались хамством, об услугах не просили, а требовали по-солдатски, тащили всё «что плохо лежало». Не удивительно, что на фасаде монастыря до сих пор есть надпись о постое тех, кого на Западе не упускают случая назвать варварами. Конечно, война есть война: и русским, в отчаянных ситуациях, пришлось прибегать с самообеспечению за счёт местного населения. Но то были редкие, локальные эпизоды по сравнению с массовым ущербом, который причиняли мирным жителям окупанты-французы и освободители-австрийцы. Не случайно, что в Швейцарии именно Суворову устанавливались мемориальные доски на домах, где он останавливался; в комнатах вывешены его портреты. В кантоне Шаффхаузен появилось урочище Москва, в Цюрихе – улицы Руссенвег и Козакенвег, там же устанавлена колонна в память о русских солдатах. Этот список внушителен.

1814 год

Но вернёмся в 1814 год. Повторю вопрос: какие ещё были побудительные причины для подданных царя Александра жалеть ненавистного врага?

Во многих источниках отмечается, что поведение русских во Франции разительно отличалось от того, как они расправлялись с врагом в России. Даже в затишье, когда военные действия не велись, пребывание в Москве стоило Наполеону 500 солдат и офицеров ежедневно. Вначале партизаны пленных брали редко, а мстителям-одиночкам возиться с ними вообще было некогда. Это позже появился спрос на пленных французов. Помещики стали давать за каждого из них по рублю серебром (сходились и на восьми гривенниках, если двуногих трофеев было с избытком). Стало модным использовать их в услужении и, по пригодности, гувернёрами для недорослей.

Наполеон, покидая Москву, оставил «на милость победителям» 10000 раненых французов и союзников. Первыми вошли в город партизаны и ополченцы, налетели казаки. Увидев страшное разорение, пепелище на месте Первопрестольной, поврежденный Кремль, разграбленные храмы и царские могилы, растоптанные сапогами иконы, они сгоряча, в мстительном порыве умертвили в лазаретах 4000 больных и увечных. Не церемонились с «иноязычными гостями» и на пространстве от Москвы-реки до Березины. А дальше и след их простыл. Но то был жестокий враг, хотя и бегущий, да огрызающийся.

Теперь же, в чужой стране, русские видели перед собой врага поверженного. «Солдаты русской армии не питают ненависти к врагу, не помышляют мести за унижение родного края, - пишет французский писатель Анри Труайя в биографии Александра I. - Жители столицы не могут вообразить, что Париж подвергнется участи Москвы».

Не только не подвергся. Труайя описывает вхождение войск в Париж: «По мере того, как войска продвигаются по бульварам, ликование парижан возрастает. Можно подумать, что французы обрели вторую родину и эта родина - Россия». Подобные картины дал Филипп Эриа в романе «Семья Буссардель»: «Всем в столице русские были ближе, чем другие союзники…На Елисейских полях царила приятная атмосфера дружеской близости, какой не было на других бивуаках». Кстати, Эриа описывает и палатки казаков на аллеях бульваров, у подножия мраморных коней Марли, куда стекались праздные парижане без страха. Ибо там, где лихая вольница была под надзором офицеров, бесчинств не наблюдалось.

Французы, да не те

Разумеется, в глазах победителей это были уже не те французы, которые прогулялись от Немана к Москве и обратно. Но «не те» по внешним признакам и вынужденному поведению. Их глубинную суть в конце концов понял император Александр, покидая Париж, город, который (по «Семье Буссардель» Ф.Эриа) «был всем ему обязан». Царь бросил с горечью: «На этой земле живет тридцать миллионов двуногих животных, обладающих даром речи, но не имеющих ни правил, ни чести…». Эти слова были сказаны под воздействием открытия заговора вчерашних союзников. Ведь ещё кровь дымилась на полях сражений, а Вена и Лондон, и «примкнувший к ним» Париж заключили тайный союз, направленный против России и Пруссии. Документ попадёт в руки царю. Но он отправит его в огонь камина со словами: «Забудем об этом». Великолепный жест. Но что осталось на душе!

Можно понять Александра. Париж действительно «был всем ему обязан» (ещё раз заглянем в роман Эриа). Благодаря энергичному заступничеству Александра, Франция освобождалась от выплаты контрибуций и возмещения ущербов, на чём настаивали союзники. Царь не согласился передать Пруссии Эльзас и крепости на Рейне. Были и другие уступки. Он объяснял их тем, что мир в Европе того стоит. Не надо разочаровывать тех, кто принял как должное падение Наполеона. Но и неразумно раздражать бонапартистов. Царь решительно против ссылки Бонапарта на Азорские острова, на чём настаивают австрийцы и англичане. Александр проявляет сострадание к судьбе побеждённого императора и предлагает ему в пожизненное владение о. Эльбу и два миллиона франков содержания (правда, из кармана «реставрированного» Бурбона, которого Романов едва терпит за его спесь). Приближённые царя, бывало, давали понять ему, что находят его благожелательность к Франции чрезмерной. Критикам казались ничтожными территориальные приобретения России в обмен на страдания народа и пролитую кровь. Александр и сам видел: страна разорена, города в развалинах, финансы расстроены. Предстоит трудная восстановительная работа. И всё-таки, в этом православном человеке, наделённом высшей земной властью, представляющим всю Россию, берёт верх христианин. Он прощает поверженного, который недавно явился русскому народу в образе Антихриста..

По моему мнению, была еще одна побудительная причина у русского человека, к какому бы сословию он не принадлежал, жалеть врага, сделавшего Отечеству так много зла, сравнимого разве с Батыевым разорением и Смутой.

Н. Муравьев свидетельствует: «Русские офицеры с недоумением взирали на страну своих детских грез. Жители были бедны, необходительны, ленивы и в особенности неприятны. Француз в состоянии просидеть сутки у окна без всякого занятия. Едят они весьма дурно. Скряжничество их доходит до крайней степени; нечистота их отвратительна, как у богатых, так и у бедных людей. Народ вообще мало образован, немногие знают грамоте, даже городские жители. Кроме своего селения ничего не знают и не знают местности и дорог далее пяти верст от своего жилища. Дома поселян выстроены мазанками и без полов».

Конечно, центр Парижа с его бульварами и площадями, храмами и дворцами знати, особняками богатых буржуа произвел хорошее впечатление, но «вначале вид Парижа внушал победителям только отвращение: тянулось Сен-Мартенское предместье - один из грязнейших кварталов … Дома здесь были старинные, закоптелые, с облупившейся штукатуркой, улицы тесные и вонючие, под ногами чавкала грязь, перемешанная с помоями и падалью. В глазах толпившихся здесь людей читалось враждебное отчуждение, несколько смягченное любопытством».

Вы скажете, это мнение офицера. Да ведь и солдаты видели то же самое, а наблюдательность простого человека многого стоит. Больше всего солдаты были поражены тем, как встречали их, победителей, побежденные французы. Из окон свешивались белые простыни - под цвет знамен Бурбонов, улицы заполнила нарядная ликующая публика, французы рвались к Александру, целовали его коня, ботфорты; пытались, дабы выразить свою лойяльность, сбросить медного Наполеона с Вандомской колонны, и только вмешательство лейб-гвардейцев Семеновского полка помешало этому. Торопились переименовать Аустерлицкий мост, на что царь заметил: «Достаточно, что я по нему иду». Какой-то буржуа, оттеснив национальных гвардейцев, поставленных вдоль дороги для порядка, протиснулся вперёд: «Мы уже давно ждём Ваше Величество!» Потом, уже в будни оккупации, появление в общественных местах офицеров - «северных варваров» - вызывало рукоплескания и крики «да здравствуют русские!»

Разве так встречала Наполеона Москва? Сначала долгое, оскорбительное для императора ожидание на Поклонной горе «бояр с ключами». Потом солдаты Великой Армии, опасливо озираясь по сторонам, делают последний бросок к Кремлю по пустынным улицам покинутого населением города (из 250000 населения осталось, от силы, 15000). И сразу, в первую ночь оккупации, мщение огнем, народная безжалостная война. Нет, в глазах завоевателей Парижа «французишки» не заслуживали ни уважения, ни… мщения.

Один случай еще больше уронил побежденных в глазах победителей. Тогда к Александру, повсюду передвигавшемуся с малым эскортом или вообще пешком без охраны, ринулся сквозь толпу, с воплем ужаса, молодой буржуа с ружьем наперевес. Свитский штабс-капитан перехватил «мстителя», накостылял ему шею и, отняв ружьё, отправил восвояси. Что с него возьмешь!? И так оконфузился, точнее, офранцузился.

А вот пожалеть можно.

Единичный пример

Низкопоклонство французов, замешанное на страхе перед победителями, сменяясь постепенно на искреннее уважение. К сожалению, недолговечное. Даже немыслимый поступок генерала Воронцова был со временем предан забвению.

Граф М. С. Воронцов (тот самый «лорд и меценат», незаслуженно обиженный Пушкиным) после Ватерлоо возглавил во Франции русский оккупационный корпус. Командир был озабочен прежде всего бесконфликтным сосуществованием войск и мирного населения. Когда русские вновь вошли в Париж, покинутый ими летом 1814 года, там уже хозяйничали в «прусском стиле» вояки Блюхера, который не без оснований считал, что последнее сражение с «императором 100 дней» выиграл он, а не англичанин Веллингтон. Поэтому фельдмаршал-солдафон, спесивый и злобный, способный заколоть безоружного неприятеля, был переполнен чувством мести за фатерлянд, многажды униженный Бонапартом. Париж стонал от его распоряжений и самоуправства, пока в город не вошёл с малой командой генерал Воронцов. Он был боевым военачальником, но «холодные баталии» с союзниками-пруссаками по защите мирного населения потребовали от него не меньше стойкости, чем при обороне Багратионовых флешей в 12-м году. И отстаивать территорию чести и справедливости пришлось с 1815 до 1818 года, пока русские полки не двинулись в обратный путь, на родину.

Однако прославился русский генерал в Париже решением иной «проблемы». Как пишет в статье «Невольник чести» Л. Третьякова («ВС», 4, 2001) о наших предках, «Герои после похода вспомнили во Франции о любви, женщинах, прочих радостях жизни. Перед отправкой корпуса в Россию Воронцов выявил, что русские «задолжали» французам полтора миллиона ассигнациями». Теперь особое внимание, читатели (поверьте, это не измышление художественного пера): Воронцов оплатил этот долг из своего кармана, продав самое доходное из своих российских имений. Ни в военное ведомство, ни в министерство финансов он не обращался. Граф знал – Отечество после испытаний 1805 – 1815 годов нуждается в патриотах дела.

Есть ли в истории войн подобный пример?

… Не ищите!

Неожиданное заключение

Казалось бы, рыцарское (в романтическом понимании) поведение победителей в побеждённой стране навсегда заглушит толки о их якобы неизбывном варварстве и врождённой жестокости. В русском обществе возникли наивные ожидания, что, наконец, Европа признает «своими в доску» её освободителей, которых с времён Суворовских походов изображали в журналах не иначе как бородатыми шутами, плебеями континента, напялившими на мужицкие плечи для потехи платье патрициев. Смешными при разглядывании издали и страшными вблизи. От них ждали грабежей, насилия, ими всерьёз пугали детей те, кто привозил из заграничных походов в свой дом трофеи, не сомневаясь в «естественных правах победителя», руководствуясь вечным римским принципом «горе побеждённым». Если даже просвещённый офранцузившийся корсиканский дворянин считал незазорным до нитки обобрать Египет и Северную Италию, растащить по солдатским ранцам Москву, свозивший в Париж из захваченных земель предметы искусства, ценности, добытые шпагой, то что ждать от дикарей заснеженных равнин?

И вдруг пред очами вновь изумлённой Европы предстают не звероподобные, ненасытные до чужого добра номады северных лесов, а дисциплинированные, скромные в потребностях солдаты, цивилизованные, воспитанные офицеры. В реальных условиях войны они ведут себя подобно литературным джентльменам из лучших лондонских домов. Более того, они решительно хватают за руки всяких немцев, не глядя на знаки различия, когда тех будит к погрому и кровопусканию древний бог готов Водан, как это случится с прусским фельдмаршалом Блюхером на Иенском мосту через Сену после Ватерлоо.

Любое бы насилие простила русским Европа со временем, но простить такого утончённого благородства не смогла никогда, настолько она была болезненно задета непредвиденным поведением первых победителей непобедимого Наполеона. Бородатые уроды с раскрашенных карикатур, приняв привлекательный облик живых людей, стали вечным укором для носителей буржуазно-либеральных идеалов. Именно тогда, считают многие историки (среди них д.и.н. М.Щипанов, с которым я полностью согласен) из корешков давней русофобии на европейском грунте стали буйно произрастать и цвести антирусские настроения. Корешки же прижились ещё в XV веке, когда Государь Всея Руси Иван III гордо отклонил предложение германского императора взять из его рук королевский венец и твёрдой рукой взял курс на независимое от Запада развитие страны, впервые тем самым изумившей Европу. Внешнеполитические успехи Петра, затем Елизаветы и Екатерины усилили за Неманом эти настроения. Но «древо русофобии» заплодоносило в полную силу именно после 1813-1814 годов. Своим безупречным поведением во время заграничного похода и в покорённом Париже русские пристыдили исполненную гордыней Европу, ткнули её носом в свои застарелые язвы. Тамошнее бюргерское общество было и напугано, и уязвлено тем, что какая-то там варварская страна навела порядок в их, казалось бы, разумном и чистом доме. К слову, тогда многие деятели с гордостью называли себя русофобами – это сейчас они скромно именуют себя поборниками российской демократии (М. Щипанов).