«Меня интернировали…»

Как и многие москвичи, коротаю время в самоизоляции. Вспоминаю войну. Застала она меня в деревне Хатоже Смоленской области…

К бабушке в деревню

В 1941 году я окончил 2-й класс 606-й московской школы. Она и сейчас существует как строение, а школы самой уже нет. И бабушка моя, Анна Петровна, Ефимочкина её фамилия, приехала к нам в Москву, привезла яйца, топлёное масло, сало — поддержать нас деревенскими продуктами. И потом договорились так, чтобы я уехал в деревню к ней на всё лето.

Мы приехали в деревню, нас встречал дед Родион. Прошло два дня, и объявили войну. Никто этого не ожидал, конечно.

Сначала вроде не очень заметно, а потом начали мобилизацию, начали в армию лошадей забирать, половину лошадей примерно. А потом стали иногда появляться самолёты. Сначала появлялись самолёты с дыркой в середине, все смотрели, и я тоже смотрел. Все удивлялись, почему с дыркой? Ну, думали, что это пробили ему, и образовалась в середине дырка. Потом разъяснилось: нет, это такой самолёт, разведывательный.

Через какое-то время, под осень уже, у нас в деревне решили делать окопы противотанковые. И много сотен людей жило в деревне, окопщиками их звали. Жили они в сараях. Это, видимо, московские какие-то люди были. Вырыли они противотанковый ров огромный, он и после войны был, его не заделали.

И вдруг как-то днём прилетел самолёт (низко летел) и начал выбрасывать листовки. Они сыпались, белые, летят, красиво… Я собрал кучу этих немецких листовочек и прибежал домой. Бабка с дедом интересуются, что такое, что принёс? Сели, надели очки. Я был не менее грамотный, чем они. Начали по слогам читать. И там было написано, что в такое-то число в такое-то время "будем бомбить вас". Тут, конечно, дед выругнулся: мол, что такое?

И только мы прочли это заявление, что "будем бомбить", как тряхануло где-то, дом задрожал весь, всё посыпалось, окна зазвенели… Мы выскочили из дома, а в это время летит самолёт двухмоторный. Только забежали за угол дома, а он уже над домом повис, и из него такая капля выпала, с воем. Дед немножко быстрее убежал, а мы с бабкой подзадержались. И в это время как чухнуло, поднялся столп земли огромный! А там брёвна лежали большие, хотели делать новую избу. Так эти брёвна поднялись как спички в небо! А потом что-то падало… Я кричу: "Бабка, ты жива?" Она говорит: "Жива-жива!" А дед уже отвалил далеко, метров за 50. Вот началась война, реальная война. Вот мы теперь узнали… А он летит, строчит из пулемёта, и вот капает помаленечку то тут, то там…

"Немцы!"

После этой бомбёжки уже дома не решились ночевать. А до этого деды наши вырыли себе ямы в конце огорода, около кладбища. Там песок был, и они в этом песке вырыли такие бункеры. И мы ночевали в этом бункере, домой не возвращались. Потому что мало ли что, боялись.

А утром я встал рано, ещё рассвет был. А у нас рядом железная дорога проходила, на станции Бетлица. И там уходил поезд последний, и ему вдогонку трассирующими пулями, видимо, из пулемёта крупнокалиберного, летели огоньки. И он ушёл, последний советский состав…

Самое страшное слово было, конечно, "немцы". И вот в это же утро кто-то прибежал и сказал: "Немцы!" И это слово так по шкуре прошло, мне даже сейчас как-то нехорошо делается. Это страшное слово такое. Более страшного слова, чем "немцы", нельзя было тогда представить. И действительно, вначале заехали на мотоциклах, посмотрели и исчезли.

А потом стали заезжать уже воинские части. И мы вернулись к своему дому. Около нашего дома была огромнейшая воронка от этой бомбы. Бомба была фугасная — тонная! Зачем она такая большая, неизвестно. Воронка была больше, чем дом! И сами немцы, которые проходили, смотрели, радовались этой воронке, фотографировали её.

Немцы двигались трое суток, причём бронетехники не было, а были автомобили и обозы. Здоровенные лошади, бесхвостые, тащили огромные фуры. Вот так началась эта оккупация.

Фронт находился в 18 километрах от нашей деревни. В городке маленьком, Кирове, были советские войска, а рядом — в деревне Желтоушка — были уже немцы. Там два километра разницы. Линия фронта продолжала держаться в течение двух лет, до осени 1943 года.

Сначала, когда немцы прошли, наступило затишье: никого не было, ни немцев, ни наших. Потом опять появились немцы, администрацию назначили, старост. Должен сказать, что в деревне было два старосты. Я их хорошо помню, знаю имена их. И после войны с ними ничего не случилось, их никуда не посадили, не репрессировали. Они, как были, так и остались советскими хорошими людьми. А кое-кто другой после войны получил большие сроки. Значит, за старостами не было никаких проступков.

Потом, где-то зимой (это, видимо, было связано с Подмосковной битвой), в деревню прискакали разведчики наши на лошадях, три человека. И собрали вроде митинга в центре деревни, это недалеко от нашего дома. И сказали, что завтра придёт советская армия. И вот прошёл следующий день — нет, никого нет, советская армия не пришла. Второй, третий, пятый, десятый… Советская армия не пришла! А потом опять пришли немцы.

Карательная экспедиция

У нас в связи с тем, что рыли эти окопы, и предполагалось, что тут будет линия фронта, весь лес был заполнен боеприпасами: лежали пирамиды мин, гранат ("лимонок", "толкушек") и всякого нашего оружия. Естественно, что ребятишки стали этим очень сильно интересоваться. А те, кто был постарше, кому лет 14-15, — эти решили, что они, конечно, уже воины настоящие: обрядились в патронташи крест-накрест, повесили гранаты, ходят такие бравые. И вот в один из таких дней вдруг кто-то вбежал и закричал: "Немцы!" Опять немцы… То есть карательная экспедиция пришла. Это делалось, как бы сказать, регулярно. Вдруг шли люди в белом, на лошадях. В основном это были финны.

Так вот, в этот момент, когда наши ребятишки обрядились, оружием обвешались, пришли немцы. И что получилось? У моего деда был брат родной, дед Иваник. У него в доме сидели такие ребята, в других домах тоже сидели. И когда шум прошёл, что немцы, все заволновались и кто куда. У деда Иваника выволокли из дома этих ребятишек.

Один упал, стал каяться, а второй просто стоял. Тут народ был деревенский, и я сбоку. У немцев ружья были, не автоматы. И вдруг этот парень, который стоял (он был раздетый, его выволокли из дома, из тепла), вдруг побежал! Стал убегать, а ведь зима, сугробы. Он побежал неожиданно для всех, и немцы тоже растерялись. Потом они очухались и вскинули ружья. Втроём стреляли одновременно в него, бегущего. Ну, сколько он мог убежать? 15-20 метров, может, 25… Они выстрелили… и не попали! Вот было чудо! Он дальше бежал, они опять выстрелили — опять не попали! И так несколько раз они не попали. И он уже убежал далеко, на пригорок. Потом ещё раз выстрелили, и он упал. Они опустили ружья, значит, убили. А он подскочил и опять побежал. Поднялся на пригорок, за загородку и исчез. Это был такой пример, человек себя спас в безвыходном положении! А этого застрелили, который тут о помощи просил.

В этот день было застрелено ещё несколько человек, в других местах. Когда всё это кончилось, немцы ушли, а в деревне осталась эта эпопея — похороны, вой… Вот это вздрючка была страшная…

А через некоторое время пришла воинская часть, штабная. Для генерала выкопали огромный оборудованный бункер. В нашем доме поселились немцы, несколько человек, а нас сселили с соседями. Нас 10 человек, комната одна и печка.

Всю молодёжь, кого не застрелили, заставили работать. Каждое утро они шли на конюшню, и там, что им говорили, то они и делали.

"Эвакуация"

В 1943 году началась подвижка на фронте. Немцы объявили нам "эвакуацию". Мы поехали на телеге, но на телеге сидеть нельзя, поэтому я шёл пешком, и взрослые тоже шли пешком. Мы доехали до деревни Чёрной, это за Десной. Река Десна была от нас в 30-ти километрах.

Нас поселили в чей-то дом. Там располагалась ещё власовская часть, в этой деревне. Власовцы не касались к нам, в нашей деревне их не было. Но там они были уже как воинское формирование. И тут случилось что-то непонятное: вдруг такой колоссальный взрыв произошёл, до самого зенита. Власовцы забегали туда-сюда, начали к чему-то готовиться. Через несколько дней это утихомирилось, и нас вернули опять в деревню нашу.

Потом осенью снова "эвакуация", новая волна. Мы проехали 15 километров до Малой Лутны. И там выяснилось про тот взрыв. Оказалось, что на станции стояли одновременно три состава: с боеприпасами, продуктами и нефтепродуктами. И наш товарищ, который летел на самолёте, бросил что-то и попал именно в это место. И загорелось всё, начали рваться боеприпасы. От станции ничего не осталось, просто равнина.

Мимо станции этой двигались мы дальше. Тут и обозники были, ребята наши деревенские. Один из них, Митька, говорит: "Что ты идёшь? Садись со мной на телегу, вдвоём веселей". И я сел к нему на телегу, точнее, на немецкую фуру. Вдруг в каком-то месте произошёл затор: танки немецкие сгрудились. Я в первый раз видел танки.

Так мы добрались до города Рославля. А потом немцы говорят мне: "Тебе нечего ехать на этой фуре. Ты, давай, на телеге!" И поехал я на телеге один и стал руководить лошадьми, но не немецкими, а нашими, деревенскими.

Вот таким образом доехали до города Рогачёва. Это в Белоруссии, на Днепре. Весь обоз, вся воинская часть и половина деревни, в том числе все наши ребята, и я в том числе. Километрах в трёх-пяти от города остановилась вся эта армада. Уже был ноябрь. Дней через десять воинскую часть с нашими ребятами, с лошадьми и прочим погрузили в товарняк, и поехали на запад. И я оказался в этом числе. Вот как я попал в эту передрягу. И когда потом полковник меня спрашивал, как ему сказать? Надо было вот это всё рассказывать, тогда можно понять, а так трудно понять…

По Европе

Мы двигались с остановками, какие-то были неполадки на железной дороге. Короче говоря, состав добрался до севера Франции. Выгрузились, а потом опять на этих же телегах двигались, горы были какие-то… Нас поселили во французском доме. И у нас были нары внизу и вверху. Все наши, человек, наверное, двадцать было ребят. По дороге присоединилось к нам ещё трое. Один татарин, один москвич, один с Алтая человек, пожилой, его уже стариком считали. Это бывшие солдаты, попавшие в плен. Татарин оказался человеком с орденами, у него был орден Красного знамени. И он нам его показывал, он где-то прятал его в тряпочках. И к нему относились как к серьёзному человеку. Но самое интересное, что он не исчез никуда, этот татарин. Значит, никто его не заложил, я так понимаю.

А потом решили, что меня надо удалить из воинской части. И отвезли меня в Эрхольмхайм. Это было что-то вроде дома отдыха: особняк, огромные пространства, огромные залы. Моя работа была мыть посуду. Мне объяснили, как посуду мыть, вытирать, не прикасаясь руками, чтобы это всё было стерильно и так далее. Три месяца прожил я в этом доме в этой роли.

Кстати, там работали девушки украинские, по хозяйству. А в городе Дрездене я в первый раз увидел людей со знаком "ОСТ" на груди. "ОСТ" — это значит советский, восточный. Я так удивился, но был такой знак.

Через некоторое время приехал солдат Хохойзер, забрал меня из этого дома отдыха и опять привёз в ту воинскую часть на север Франции. Я обрадовался, тут все наши гаврики… Какое-то время прошло, и мне капитан Гартман говорит, что здесь скоро начнётся большая война, и "давай я тебя отвезу в Германию, к своим родственникам". И вот так случилось, что весной 1944 года он уезжал в отпуск, и меня взял.

Рано утром мы приехали в Париж, целый день там околачивались, ходили по каким-то домам, потом в ресторан. Кому-то мы что-то передавали, не знаю, что это такое было, и с кем он встречался, тоже не знаю. Но он встречался с гражданскими французами: открывается дверь, что-то отдаёт, мерси, и мы уходим.

У мясника Майера

Наконец, меня отвезли в Германию, и я оказался в Эбсдорфе у Георга Майера. Это был дед с одним глазом. В молодости бык ему выколол глаз. Он — мясник, у него бойня, маленькая, но бойня. На этой бойне работал Иван, украинец, здоровенный мужик. Мы с ним жили в одном помещении, на крыше. Комната поделена пополам, получается откос и стена. Где откос — моя половина была, а где стена — Ивана. Тумбочка и таз с водой — всё наше имущество. Распорядок такой, что я должен им помогать по хозяйству. Во-первых, там оказалась лошадь. Потом там оказалась овца, которую я должен был доить каждый день. Лошадь жила в стойле, как обычно, и овца рядом. Весь сарай был забит крысами. Как только я входил, зажигал свет, крыс невероятное множество.

Каждую неделю привозили свинью, телёнка, быка, корову и ещё каких-то пару свиней поменьше. Наша обязанность — забить и превратить всё это в продукцию. Дед этим делом руководил, всё делалось на плечах Ивана, конечно, а я тут сбоку-припёку, подтаскиваю одно, другое… Мне поручали свежевать телят и зайцев. Кроме того, на мне ещё были кролики, целое хозяйство кроликов.

Когда Гартман уезжал, он договорился с директором школы, а это был его приятель, что я буду ходить в школу, до обеда, три часа. В школе я ничего не делал, только сидел и слушал. Утром я должен был вычистить всем ботинки и идти в школу. После школы включался в дела по хозяйству. Если был забой, то в забое участвовал. Там были всякие разные эпизоды, жуткие сцены…

Короче говоря, я пробыл там больше года. Освоил немецкий и был переводчиком у этого Ивана, который кроме слова "никс", не мог ничего запомнить. Слово "никс" — это отрицание. Он разводил руками, поднимал плечи кверху и говорил: "Никс!" И когда что-то происходило, дед говорил мне, а я ему говорил.

Англо-американцы

3-го числа мая пришёл приказ немцам эвакуироваться. Уже начали телегу нагружать на кривого коняку, и хоть мне было 12 лет, но я думал: "Куда они поедут?! Ехать-то некуда!" Линия фронта тут, с одной стороны, рукой подать. А с этой стороны наши уже припёрли к самой Эльбе, 26 километров до Эльбы было. Возобладал, видимо, то ли разум, то ли, не знаю, что, но отменили это. Уже гружёную телегу начали разгружать.

И в это время вот что случилось: там, рядом, были огромные склады военно-воздушных сил немецких, и их начали грабить, разбирать. И все туда ринулись на лошадях. И мы с Иваном запрягли нашего коняку и поехали туда. Это огромные бараки, параллельные, по принципу концлагеря, целый город. А там меховые куртки, меховые штаны, сапоги меховые с электро-подогревом, ботинок миллион штук, парашютистских, на подмётке плоской, свитера… Ну, в общем, целую телегу привезли имущества. Причём мы были, немцы были, поляки, французы — все сбежались.

А потом пришли англичане. Было несколько взрывов, убили корову у кого-то, и мы ездили корову эту свежевать. Потом повесили приказ: "Всё награбленное сдать войскам британско-американским". Не знаю, как это всё кончилось, в какой степени. А потом был приказ всем иноземцам собраться там-то. Я рюкзак нагрузил вот этим драгоценным барахлом и пошёл на сборный пункт.

С Иваном произошло вот что. В соседней деревне он обнаружил женщину с ребёнком, видимо, украинку тоже, и решил никуда не возвращаться. Он мне как-то рассказал, что однажды они у себя, в селении своём, выследили лётчика нашего и сдали немцам. Мне это очень не понравилось, казалось это безобразным. О других каких-то преступлениях он не рассказывал, но вот этот эпизод был. И он мне сказал, что завербуется с этой тёткой и её дочерью. Сначала они хотели в Бельгию отвалить, а потом в Аргентину махануть — мол, такие люди, как он, везде нужны, он здоровый.

В лагерях

Короче говоря, пришёл я на сборный пункт с рюкзаком и сумкой. Там уже была машина "Студебеккер", какие-то люди. Погрузили нас и отправили, как потом выяснилось, в Берген-Бельзен, знаменитый лагерь концентрационный.

Провёл я месяц с небольшим в этом Берген-Бельзене. Американцы нас кормили хлебом, мясом в банках. И все рвались домой. Но вот что там было: англичане или американцы (или это их совместная была власть) обрядили наших молодых людей в военную форму. Ребятам по 20 лет уже стало, они попали, как война началась, по 16 было, а сейчас уже 20. Они уже военнообязанные, уже мужики. Им дали военную форму. Кто лейтенант, кто младший лейтенант, кто капитан, был даже майор один. Новая абсолютно форма, золотые погоны, всё такое чистое, опрятное, и выглядели они очень хорошо.

И вот вся эта публика и я погрузились опять в машины и отправились в город Люнебург. Нам вручили всем подарки, такие ящички. В ящичке был шоколад, папиросы и вино. Я обменял всё это на шоколад, у меня был целый ящик шоколада. Дальше нас погрузили опять на эти же "Студебеккеры", и мы двинулись в сторону Советского Союза. К реке Эльбе. И всю дорогу я жрал этот шоколад. Как не отравился, не знаю… Но это был последний случай, с шоколадом, долго я потом его не видел.

Короче говоря, мы переправились через Эльбу, нас встречают уже наши воины, нас выстраивают в шеренгу. Большая шеренга, народу много. И начинается мордобой небольшой. Всех офицеров бьют по роже и говорят: "Предатели!.." И срывают с них погоны. Вот такая была встреча этих ряженых.

Прошло какое-то небольшое время, нас погрузили в вагоны. Мы двигались через Берлин. Я ехал на крыше (это было самое любимое моё место), и наблюдал Берлин с крыши. В Берлине мы стояли какое-то время — может быть, час, может быть, два. И Александерплац я видел с этой крыши, видел Рейхстаг разрушенный.

Повезли нас дальше, а потом высадили, опять же выстроили, не менее тысячи человек. И команда "Вперёд!" А народ обвешан чемоданами, рюкзаками, мешками, попробуй двигаться в таком состоянии! У меня-то всё было при мне. Я напялил всё на себя и тащу… А если у тебя два таких рюкзака и ещё три чемодана, что ты будешь делать? Ну, корячишься сначала, тащишь килограмм 70, а потом начинается отсев. По дороге, значит, это дело оставляют. Сзади едут фуры, складывают, и таким образом мы добираемся до нашего места.

Наше место — это сараи, немецкие. Никакие не специальные, а просто огромные старые сараи, ещё во время Первой мировой войны построенные. Там солома, больше ничего нет. Это фильтрационный лагерь, город Везенберг. Ничего там такого не было, никаких страстей, и охраны тоже никакой не было. Кормили нас тем, что ловили в озере. Ну, сколько рыбы в озере? Чтобы прокормить такую ораву, я думаю, не так много. Вот эта рыба и хлеб немножко.

А потом был допрос. Начальник спрашивал, "как, что, как ты попал?" Ну, я ему объяснял…

Короче говоря, после этого лагеря сформировалась другая группа, другой эшелон, на работы. Всех, за кем что-то было обнаружено, отсеяли. А нас отправили на сельхозработы. Меня, правда, сначала не брали, сказали, что я ещё не дорос. Тогда я разнылся, стал бегать, уговаривать. И начальник сказал: "Ладно, давай ему запишем два года, пусть он будет 30-го года рождения". И написали мне 30-й год рождения, а это уже значит работоспособный.

На сельзхозработах

Мы поехали в Померанию. Обмолачивали, потом картошку убирали.

Меня определили дворником. Немецкий двор, огромный, как стадион "Динамо". Мне говорят: "Вот тебе метла, давай подметай тут, наводи порядок!" Я с метлой с этой хожу, вдруг приезжает "Студебеккер", выскакивает солдат, говорит: "Что ты тут делаешь?" "Да, вот, дали мне метлу, я теперь дворник…" "Брось ты эту метлу! Садись со мной, мне помогать будешь!" Я говорю: "Хорошо!" Солдат этот из Москвы оказался, ему всего 17 лет было. У него "Студебеккер", пара орденов и кучка медалей… И мы с ним как бы друзьями стали.

Я у него сижу в кабине, он несётся с возможно большой скоростью, а дорога такая, что свернуть-то нельзя, она же обсажена деревьями. Мы едем, нам грузят картошку, мы везём картошку сдавать, потом опять едем за картошкой, опять сдавать и так далее.

А потом сказали, что всё, урожай собрали и можно двигать в Советский Союз. Нас снова погрузили в "Студебеккеры", и мы большой колонной: машин, наверное, сорок, — двинулись через Польшу. А потом приехали в Волковыск, с него начинается советская часть. В Волковыске большой пересыльный лагерь. Тут тебя не проверяют, а отправляют по месту жительства.

Места жительства у всех разные: кто из Одессы, кто из Киева, кто из Смоленска, кто из Калужской области и так далее. Набирается энное количество народа, формируется вагон, и отправляют их туда, куда им надо.

Я один остался, не было москвичей. Вагона москвичей не было, я один был!

Я там находился долго, ждал… Как-то наткнулся на газету, на стене висит газета, по-моему, "Правда". И там сфотографирована улица Горького и сказано, что вот на улице Горького строится дом, и туда немецкие мраморы или что-то такое приволокли. И кто-то там с мастерком. В общем, сцена такая. Я как посмотрел на это, думаю: "Что же я тут-то сижу, там строится, а я тут всё ерундой занимаюсь!" Думаю, надо как-то рвать в Москву. Поговорил там с народом, они говорят: "А что ты, купи билет, да поезжай!"

Я собрал все остатки, какие у меня были, пошёл на Волковысский базар и всё, что у меня было, продал. Вытаскивал какую-то тряпку, подымал, и тут же находился покупатель, давал мне сколько-то рублей. Я деньги в карман. А потом мне кто-то: "Слушай, что ты рот разинул, у тебя из кармана тащат деньги!" Стал я за карманом присматривать. Распродал всё, и у меня оказалось денег на билет и даже ещё немножко.

Поезда в Москву

Я пошёл, купил билет на поезд. Прямого поезда нет, надо ехать с пересадкой. Имущества у меня уже нет, только рюкзачок. В рюкзачке у меня коньки, штаны короткие, шапка лётчицкая, для парашютистов, и кальсоны в полоску, лагерные. Ещё котелок и фляжка. Вот всё имущество, килограмма три-четыре.

Пришёл я садиться, а к вагону подойти невозможно! Народ оккупировал всю территорию. Как я ни рыпался, ничего не получается. Что делать? Билет у меня в руке, а что я с этим билетом? Я туда-сюда побежал, и ни в один вагон воткнуться нельзя. Стоит паровоз, к нашему составу прицепленный, паровоз пустой, никого в нём нет. Думаю: "Надо в паровоз залезть!" Залез в паровоз, в тендер, где уголь, притаился.

Через какое-то время приходят мужики и несколько баб с мешками. И баб — туда, ко мне. Меня обнаружили: "А ты?…" Я им говорю: "Да, вот, у меня и билет есть…" "Нет, не положено!" Но бабы в меня вцепились, говорят: "Оставьте, пусть он…" Короче говоря, бабы меня спасли. Оставили меня в угольном отсеке, и мы поехали.

Под утро машинист говорит: "Иди в вагон свой". А народу уже почти нет в вагоне, пустой состав идёт. Доехал до конечной станции, а там надо пересадку делать на Брестский поезд. Брестский поезд идёт к вечеру ближе. Я опять в кассу, закомпостировал билет, деньги ещё были, жду этого поезда. Поезд приходит, "Брест — Москва". Ну, это уже совсем другое дело! Я к своему вагону подхожу, за ручку хватаюсь, на подножку ногу ставлю… Мне проводник говорит: "Ты что?" "Да, вот, у меня билет…" "Мест нет!" Я лезу, а он меня спихивает: "Нет мест!"

Вижу, что мне не пробраться в вагон. А там уже, вижу, вышли в погонах, такие радостные люди! Я думаю: "Ну, как же быть?" Оббежал сзади состав, смотрю — можно залезть на крышу, там есть, за что зацепиться. Я залезаю на крышу, рядом бегут солдаты, и тоже лезут на эту же крышу. Залезли мы и легли поперёк, я с солдатами вместе, и ждём, чтобы милиция нас не прихватила, чтобы поезд отправился. Поезд загудел, и мы тронулись… Всё! Слава Богу! Отправились…

На крыше с солдатами лежим, а ведь это ноябрь-месяц, уже мороз. Среди ночи я просыпаюсь, поезд стоит, солдаты что-то заволновались. Я говорю: "Что такое?" "Мы сходим", — они говорят. "А где мы находимся?" "Минск". Короче говоря, я сообразил, слез с крыши, пошёл на вокзал. На вокзале тепло, а на улице уже минусовая температура, да, ещё на крыше, на ходу, а одет-то я не в шубу. Короче говоря, залез под лавку и переночевал там до утра.

А утром опять со своим билетом в кассу, опять компостировать. "Минск — Москва" идёт поезд. Уже я учёный, думаю, нет, ждать не буду. Вылез на платформу, поезд подают, я на ходу залез в свой вагон. Ещё никого народу нет, забрался на третью полку. Опять набилось народу, и в проходах, и везде, и поехали. Приехали, утро, часов 10. "Где мы?" Музыка гремит вовсю! Мы в Смоленске. Парад на Красной площади демонстрируют по всем точкам, веселье такое, радость, прекрасно!

Дома!

Дальше едем. Приезжаем в Москву ночью. Вылез на Белорусский вокзал, кругом темно. Только в одном месте свет, впереди слева. Я думаю: "Куда же двигать-то?!" Не понимаю, где я нахожусь и куда мне направляться. Пошёл на свет, это оказалась улица Горького. Я пошёл по ней, потом поворачивал, дошёл до Киевского вокзала.

Утром идут люди на работу, идёт какая-то тётка. Я ей говорю: "Как мне до Марьиной рощи добраться?" "Да вот трамвай идёт…" Назвала мне номер. Я сел в трамвай, смотрю в окна, как да что. Вид у меня, конечно, экзотический. Доехал до Марьинского Мосторга, здесь круг был. Когда я увидел Мосторг, тут я всё узнал! Я вышел, повернул налево, Шереметьевская улица, бульвар в середине. Иду, а бульвар раскопанный — окопы.

Поворачиваю в свой 7-й проезд. Дошёл до угла 2-й улицы, смотрю, а там дома нет… Дом сгорел. Такой же, как наш примерно был, двухэтажный деревянный. Я думаю: "А что если и моего нет?" Иду дальше. Смотрю, вроде дома нет… Потом смотрю — да нет, вот он же стоит! Дом стоит, остатки от ворот какие-то, а ворот-то как таковых нет.

Захожу во двор… Тётя Ариша выходит — такая, какая была пять лет назад, никакой перемены. Я говорю: "Тётя Ариша, здравствуй!" Она говорит: "А ты кто?" "Да я — бабкин внук!" Она как ринулась на второй этаж, оповестила. Я только туда пришёл, а там уже переполох: "Внук объявился!" Я вошёл в комнату. Бабка тоже не изменилась моя, Матрёна Матвеевна. И бабка спрашивает: "Где внук? Внук-то где?" А я стою. Она говорит: "Ходют тут всякие! Того и гляди, галоши сопрут!" А ей говорят: "Да вот внук!" А я уже другой совсем человек…

Тут мать прибежала, вся растрёпанная, в слезах, никаких у неё сомнений не было… Потом от бабки пошли к себе домой, в наш дом. У нас же два дома: дом №3 и №2. Один во дворе, один с улицы. А там отец приехал, погоны у него новенькие. Он говорит: "Как ты приехал?" "Да вот приехал поездом из Минска". А он говорит: "А я вчера приехал поездом "Брест — Москва". Это на том, на котором я на крыше ехал!

Вот так мы и закончили этот поход…