Приверженность Лермонтова к мусульманству вряд ли нужно доказывать – хотя бы потому, что об этом несомненном факте свидетельствует он сам.
«Я жизнь постиг,- можно прочесть, например, в стихотворении «Валерик». - Судьбе как турок иль татарин за все я равно благодарен». Но, может быть, это сказано ради красного словца, которого Лермонтов отнюдь не чуждался. Может быть - и так. Но – может и нет. Ведь далее можно прочесть вот еще что: «быть может, небеса Востока меня с учением пророка (имеется ввиду Мухаммед) невольно сблизили». И затем не раз и не два оговаривается о своей приверженности к Корану, чье учение о божественном фатуме было, бесспорно, ему очень близко. Наиболее открыто, кроме «Валерика», оно выражено в «Фаталисте», где герои прилежно рассуждают о том, «что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников», - это уж не говоря о вещах с явно выраженным восточным колоритом - указанным ощущением пронизана, к примеру, вся структура поэмы в прозе «Ашик-Кериб».
И, наконец, ближе к концу жизни: «Я многому научился у азиатов, и мне хотелось бы проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов и для нас малопонятны. Но, поверь мне, там на Востоке тайник богатых откровений».
То, что ощущение вроде бы чужой религии было более глубоким, чем может показаться, и даже – врожденным, очень наглядно свидетельствует большое стихотворение «Ночь 1», написанное Лермонтовым в 1830 г., возрасте неполных 16 лет. Читая его, поневоле задумаешься: а так ли уж неправы современные мусульманские литературоведы и богословы, не вполне обоснованно пытающиеся приписать Лермонтову мусульманскую родословную?
Вот этот текст:
Я зрел во сне, что будто умер я.
Душа, не слыша на себе оков
Телесных, рассмотреть могла б яснее
Весь мир – но было ей не до того:
Боязненное чувство занимало
Её. Я мчался без дорог; пред мною
Не серое, не голубое небо
(И мнилося, не небо было то,
А тусклое, бездушное пространство)
Виднелось, и ничто вокруг меня
Различных теней кинуть не могло,
Которые по нём мелькали.
И два противных диких звука,
Два отголоска целыя природы,
Боролися – и ни один из них
Не мог назваться побеждённым. Страх
Припомнить жизни гнусные деянья
Иль о добре свершенном возгордиться
Мешал мне мыслить, и летел, летел я
Далёко без желания и цели –
И встретился мне светозарный ангел
И так, сверкнувши взором, мне сказал:
«Сын праха – ты грешил, и наказанье
Должно тебя постигнуть, как других:
Спустись на землю – где твой труп
Зарыт, ступай и там живи, и жди,
Пока придёт Спаситель, – и молись…
Молись – страдай… и выстрадай прощенье…»
И снова я увидел край земной,
Досадой вид его меня наполнил,
И боль душевных ран, на краткий миг
Лишь заглушённая боязнью, с новой силой
Огнём отчаянья возобновилась.
И (странно мне) когда увидел ту,
Которую любил так сильно прежде,
Я чувствовал один холодный трепет
Досады горькой – и толпа друзей
Ликующих меня не удержала,
С презрением на кубки я взглянул,
Где грех с вином кипел, – воспоминанье
В меня впилось когтями – я вздохнул
Так глубоко, как только может мёртвый, –
И полетел к своей могиле. Ах!
Как беден тот, кто видит наконец
Своё ничтожество и в чьих глазах
Всё, для чего трудился долго он, –
На воздух разлетелось…
И я сошёл в темницу, узкий гроб,
Где гнил мой труп, – и там остался я;
Здесь кость была уже видна, здесь мясо
Кусками синее висело, жилы там
Я примечал с засохшею в них кровью…
С отчаяньем сидел я и взирал,
Как быстро насекомые роились
И поедали жадно свою пищу.
Червяк то выползал из впадин глаз,
То вновь скрывался в безобразный череп,
И каждое его движенье
Меня терзало судорожной болью.
Я должен был смотреть на гибель друга,
Так долго жившего с моей душою,
Последнего, единственного друга,
Делившего её земные муки, –
И я помочь ему желал – но тщетно:
Уничтоженья быстрые следы
Текли по нём – и черви умножались,
Они дрались за пищу остальную
И смрадную сырую кожу грызли;
Остались кости – и они исчезли,
В гробу был прах… и больше ничего…
Одною полон мрачною заботой,
Я припадал на бренные останки,
Стараясь их дыханием согреть…
О, сколько б я тогда отдал земных
Блаженств, чтоб хоть одну – одну минуту
Почувствовать в них теплоту. Напрасно,
Они остались хладны – хладны как презренье!
Тогда я бросил дикие проклятья
На моего отца и мать, на всех людей, –
И мне блеснула мысль (творенье ада):
Что, если время совершит свой круг
И погрузится в вечность невозвратно,
И ничего меня не успокоит,
И не придут сюда простить меня?..
И я хотел изречь хулы на небо –
Хотел сказать…
Но голос замер мой – и я проснулся.
Похоже, стихотворение Лермонтова – это случай выражения внутреннего подсознательного мусульманского мироощущения в неблизких, но привычных сознанию поэта христианских формах. Детали загробных мучений вроде бы соответствуют христианским представлениям, а вот дух беспросветности – это явно от учения пророка Мухаммеда и его последователей. Это уж не говоря о том, что само поражающее воображение центральное событие – возвращение вынутой ангелом души из мертвого тела а затем вселение ее обратно, последующие мучения, целиком им мотивируются.
Надо, однако, заметить, что начальная, вступительная часть инициирована, все же, источниками христианскими – здесь можно без труда увидеть влияние «Божественной комедии» Данте, например. И не только: принято считать, что стихотворение написано под воздействием сразу нескольких стихотворений Байрона, тоже, кстати, не чуждого влияний со стороны магометанства. И хотя присутствие в этом стихотворении христианского мироощущения определяет, может быть, даже его конечный смысл, но все остальное в значительной мере формируется за счет мусульманских представлений о загробной жизни.
А ведь они кардинально отличаются от представлений о загробной жизни христиан. У мусульман, в отличие от нас, после того, как душа рассталась с телом, то, на короткий срок представ перед Богом и выслушав предварительный приговор, она опять возвращается в покинутую телесную храмину, чтобы снова вселиться в нее и в таком странном симбиозе существовать до самого Страшного суда. Это касается как грешников, так и праведников, хотя между загробной жизнью тех и других - огромная разница.
Чтобы нас не упрекнули в искажении мусульманских источников, обратимся к анонимному тексту под названием «Что происходит после смерти в исламе», размещенному на портале «О мусульманстве. Инфо», выбрав из него лишь то, что непосредственно касается затронутой нами темы.
Итак.
«После окончания земной жизни человек переходит в барзах — существование в период между смертью и воскрешением, а затем его ждет вечная жизнь на Том Свете».
«Время земной жизни каждого человека предопределено, и никто не в силах ни приблизить, ни отдалить момент своего ухода из этого мира. В назначенный час к человеку является Ангел смерти ‘Азраиль и вынимает душу из его тела. И когда человек увидел Ангела смерти и понял, что умирает, то с этого момента уже не принимается его покаяние. Тот, кто был неверующим, понимает весь ужас своего положения, но исправить уже ничего не может!»
«Перед смертью человек испытывает агонию, хотя она может и не проявляться внешне. Агония — это сильнейшая боль, сравнимая с одновременным ударом 1000 мечей. Предсмертные муки бывают как у верующих, так и у неверующих, и у грешников, и у праведных, и даже у Пророков».
«У верующих Ангел ‘Азраиль вынимает души аккуратно, а у неверующих жестко вырывает — это одно из наказаний для них за их неверие. Когда душа выходит из тела, все люди, кроме шаhидов, испытывают сильную боль. Это самая страшная боль, какая только бывает при жизни, но у неверующих она гораздо сильнее, чем у верующих».
«После того, как Ангел ‘Азраиль забрал душу мусульманина, он отдает ее Ангелам милости, и они поднимаются с ней на Небеса. На каждом Небе открываются врата, и так они поднимаются в ‘иллийин- особое место на Седьмом Небе, где Ангелы записывают имя умершего мусульманина в специальную книгу. После этого Ангелы возвращают душу на землю, но она не входит в тело умершего, а находится рядом с ним, пока его не захоронят. После того, как тело захоронили, душа снова входит в него, и к человеку возвращаются сознание и чувства. Он слышит, видит, ощущает боль или наслаждение и понимает, что происходит, то есть осознает все, как при жизни».
«Некоторые мусульмане-грешники, которые умерли без покаяния и Аллаh не простил их, испытывают мучения в могиле. Например, они страдают от темноты, одиночества и от того, что могила сдавливает их тела. Их мучения в могиле будут временными, то есть не продлятся до Судного Дня».
«Когда умирает неверующий, к нему вместе с Ангелом ‘Азраилем приходят Ангелы наказания. Ангел ‘Азраиль говорит ему: «О, враг Аллаhа! Знай, что тебя ждет наказание, и ты вечно будешь в аду». Тогда человек узнает, что он неверующий, и его ждут страшные мучения за его неверие.
Когда Ангел ‘Азраиль вырывает душу из тела неверующего, тот испытывает сильнейшую боль, хотя внешне это не всегда проявляется. Затем Ангел ‘Азраиль отдает эту душу Ангелам наказания. Сначала они поднимаются с ней к Первому Небу, но небесные врата не открываются перед душой неверующего — это в знак унижения! Тогда они спускаются с его душой на седьмую землю в особое место, где в специальную книгу (сиджин) записываются имена умерших неверующих. После этого душу неверующего возвращают к его телу, и она находится рядом с ним, пока его не захоронят».
«После того, как неверующего захоронили, его душа снова входит в тело. К нему возвращается сознание и чувства, и он испытывает сильнейший страх и ужас.
После смерти неверующего ждут беспросветные мучения, которые никогда не прекратятся, и не будет ему ни отдыха, ни облегчения, ни привыкания. Его могила сжимается настолько, что его ребра заходят друг за друга. Неверующему два раза в день показывают его место в аду, и он испытывает ужас, видя, куда он неизбежно попадет. Также есть и другие мучения в могиле».
Мусульманские мотивы в стихотворении Лермонтова начинаются именно со вселения героя в могилу. Точнее – с появления ангела, повелевающего душе усопшего возвратиться в его же мертвое тело, чтобы обитать там до окончательного разрешения участи. Это, однако же, происходит не сразу.
В начальном четверостишии - первое расхождение с христианскими представлениями, согласно которым душа – будь она грешника, будь праведного в первые три дня после кончины посещает милые ей места на земле, чего у мусульман, представлениями которых пользуется здесь Лермонтов, этого, конечно же, нет. А есть приблизительно то, что он далее описывает: от слов «…Боязненное чувство занимало…» до «…Молись, страдай – и выстрадай прощенье...»
Дальнейшее может, опять-таки, восприниматься как в мусульманском, так и в христианском контексте, и в последнем – даже больше: можно счесть даже, что здесь описываются томления грешной души на протяжении первых девяти дней после смерти. Но чем ближе к финалу, тем больше места занимают уже чисто мусульманские мотивации, тогда как христианское возникает всего лишь только раз, в словах ангела:
жди,
Пока придет Спаситель – и молись…
Молись – страдай… и выстрадай прощенье…,
- христианское – ибо дающее грешнику надежду на прощение, и тени которого нет в мусульманстве, где тот однозначно обречен на гибель. Причем прощение посредством страдания, что мусульманству еще более чуждо. И даже указание на Спасителя, думается, здесь почти ничего не меняет – ведь Его функция в названном Лермонтовым качестве в конце мира по исламскому учению чрезвычайно велика – хотя, конечно, не настолько, как в Православии.
Зачем посылается у Лермонтова душа к мертвому телу – не вполне ясно. Может быть, поскольку это обращения сопровождается визуальными картинами и мотивациями тоже во вполне христианском духе - только затем, чтобы до конца постичь грешность расколотой надвое души (два отголоска целые природы, по словам Лермонтова) – расколотой до такой степени, что одна эта часть обращается к другой, как к близкому другу, от которой она отторгнута. Более того - этим же расколом мотивируется и невозможность осмысления происходящего, которое повествователь никак не может преодолеть.
Впрочем, разобщенность может быть объяснима и тем, что весь этот страшный мусульманский сюжет сниться повествователю. Отсюда манипуляции сознания со снящимся же ему мертвым телом:
Я должен был смотреть на гибель друга,
Так долго жившего с моей душою,
Последнего, единственного друга,
Делившего ее земные муки –
И я помочь ему желал…
…Одною полон мрачною заботой,
Я припадал на бренные останки,
Стараясь их дыханием согреть…
О сколько б я тогда отдал земных
Блаженств, чтоб хоть одну – одну минуту
Почувствовать в них теплоту. ..
При этом, заметим, душа никак не сливается с телом, она остается с ним во гробе, но вовнутрь его не входит, общается с ним лишь на внешнем созерцательном уровне. От этого созерцания – физиологизм предлагаемых далее читателю картин:
Уничтоженья быстрые следы
Текли по нём – и черви умножались,
Они дрались за пищу остальную
И смрадную сырую кожу грызли;
Остались кости – и они исчезли,
В гробу был прах… и больше ничего…
Лермонтов, конечно, не буквально воспроизводит магометанские представления, он берет от них то, что ему близко. Участь праведников ему уже тогда, как видно, была неинтересна, поэтому он сосредотачивает свое и наше внимание на том, что должен испытать грешник. И делает это, надо отдать ему должное, весьма впечатляюще.
Повторюсь: то, что он описывает, не есть буквальное воспроизведение мусульманских представлений о загробной участи живущей внутри мертвого тела души, но сам посыл, без которого не было бы самого стихотворения – несомненно, оттуда. «Обычно люди не видят, что происходит с умершими в могилах, - особо отмечается в мусульманском тексте, из которого я взял предыдущие цитаты,- но некоторым дано это видеть». Дано было видеть это, очевидно, и пятнадцатилетнему Лермонтову – и подтверждением этому то, что слишком уж выпукло он все это описывает. Вопрос: каким образом видеть? Очевидно, тем же, каким видят это избранные магометане. Чтобы их не обидеть, не буду высказывать свое мнение об этом чуждом мне взгляде.
