В современной историографии осуждаются действия Советской власти о выселении немцев Поволжья в начале Великой Отечественной войны в 1941 году. Мало кто знает истинную причину выселения, которая имеет веские основания такого решения Советской власти, и имеет двухвековую историю, весьма интересную и поучительную, о которой и пойдет речь.
В начале XIX века в юго-западном углу Николаевского уезда Самарской губернии существовало целое немецкое «княжество». Это - немецкая колония: «Кано, Борегард, Екатериненштадт, Паульская, Филиппсфельд, Эрнестинендорф, Боаро, Цуг, Обермонж, Гокеберг, Брокгауз, Сусаненталь, Унтервальден, Люцерн, Цюрих, Золотурн, Базель, Мюльгаузен» и другие, носящие также немецкие названия, за исключением двух колоний – Панинской названой по имени графа Никиты Ивановича Панина, покровительствовавшего немцам, и вторая Орловской - по имени графа Орлова, известного фаворита Екатерины II.
В 1776 году, после Пугачевского бунта, когда Поволжье значительно опустело, императрица Екатерина II, преследуя культурно - колонизационные цели, по ходатайству графа Никиты Ивановича Панина, разрешила немцам, выходцам из Шварцвальда, поселиться в Николаевском уезде «на удобных пустопорожних землях», по их выбору, «которые для них подходящи будут».
Шварцвальдские ходоки, поколесив всю степь Николаевского уезда, по которой тогда кочевали башкиры и ютились, укрываясь от преследования духовных и светских властей, редкие старо-обрядческие поселения, облюбовали юго-западную часть с девственным слоем чернозема в полтора аршина, с лесами, обеспечивавшими получение материалов для постройки и топлива, и лугами, заливаемыми Волгой. У немцев, терпевших дома крайне недостаток в земельных угодьях и перебивавшихся скудными заработками на металлургических заводах, рудниках и копях, просто глаза разбежались от этого необъятного простора. Думали они, думали, сколько взять земли, чтобы хватило не только им, но и внукам, и правнукам, и далее следующим за ними поколениям, позондировали петербургские сферы, да и отхватили всю нынешнюю площадь, в одном сплошном «холсте», растянувшемся верст на шестьдесят по берегу Волги, и еще попросили дать им льготы от податей и рекрутчины.
Как тогда у нас мало дорожили землей, можно судить по тому, что немцам не только беспрекословно отвели всю указанную ими землю, площадью в 160,000 десятин, и приобретенными в разное время еще около 100,000 десятин. По именному высочайшему указу, правительство освободило их и от податей, денежных и натуральных повиностей, и от рекрутского набора сроком на сто лет, предоставив им, кроме того, привилегию пользоваться в первые десять лет поселения свободной торговлей в Поволжье и правом беспошлинного пригона из-за границы всякого породистого племенного скота и привоза семян и разных предметов сельского хозяйства, взамен чего колонистам вменялось в обязанность распространять среди местного населения «для пользы Российcкой державы нужные и наивыгоднейшие способы к обработке земли и к размножению породистого скота полезные».
Получив paзрешение на переселение, немцы в том же году с семьями и имуществом двинулись из Шварцвальда в Poccию. Об этом переселении немцев в степи среди крестьян Николаевская уезда на многие годы сохранились предания, рисующие их далеко не в том розовом цвете, в каком эти «культуртрегеры» в то время представлялись Екатерине II и ее вельможам-германофилам.
По преданиям, немцы, численностью свыше двух тысяч душ, вступили в самарские степи глубокой осенью и шли таборами, растянувшись на две версты. За таборами следовали фургоны с имуществом колонистов, а за фургонами гнались стада овец, коров и быков, которых, по тогдашним крестьянским хозяйствам, державшим много коров и лошадей, и по числу колонистов, было очень мало. Колонисты, с трубками в зубах, одетые не по сезону, в летние зеленые и синие куртки, мягкие шляпы с пером, в чулки и башмаки с пряжками, представляли для крестьян, никогда не видавших немцев, диковинное явление, тем более, что никто из них не знал, откуда и зачем немцы идут в степи.
— Смотри!—кричали крестьяне, толпами выбегая на дороги.— Каки чудны люди идут!
— Трубкокуры!
— Скоблены рыла!
— Нехристи!
— И к чему это, братцы? - с недоумением спрашивали крестьяне друг друга.
И решали, что «к войне, али бо к гладу и трусу». Попробовали было расспрашивать немцев, но ничего не добились, так как ни один из них не знал русского языка, да и смотрели они на мужиков очень свирепо, отгоняя их от таборов и угрожая ружьями, которыми были поголовно вооружены все взрослые мужчины; сопровождавших же их чиновников крестьяне не решились расспрашивать. Только уже тогда, когда немцы пришли на места и начали межевать землю, строиться, пахать, - мужики наконец поняли, что «немец» пришел к ним «хресьянствовать», вернее «хозяйствовать».
— Что ж? - одобрили старики: - пущай ево... Земли много, про всех хватит...
На первых же порах немцы повели себя в степи, как в завоеванной земле. Колонии окружили высокими земляными валами и окопали глубокими канавами. Вскоре начались грабежи. По дорогам, проходившим в районе немецких колоний, нельзя было ночью ни пройти, ни проехать. Немцы выскакивали из-за валов и нападали на проезжих и путников, обирая их до нитки. Наконец дело дошло до того, что, не довольствуясь одним грабежом, немцы стали захватывать и самих крестьян, мужчин и женщин, и, как «рабов», обращать их на полевые работы, заставляя их распахивать целину, которая у них, по недостатку рабочих рук, оставалась не вспаханной. Одному из этих пленников, казенному крестьянину Бахметьеву, удалось бежать, и он пожаловался в нижний надворный суд.
«Немцы, - писал в своей жалобе Бахметьев, - аки тати в нощи, изловили меня да Алексея сына Михайлова по прозвищу Осташева в поле середь бела дня и, отведоша нас к свои домы, аки псов заковали нас в ножныя железы и ввергли в погреб, где мы и пребывание имели до следующего дня и спали на сырой земле, без воды и без хлеба. А по наступлении утра вывели нас в поле и указали нам пахать крепкую землю». Жалоба Бахметьева заканчивалась просьбой «избавить православных христиан от надругательства немецких басурманов, творящих народу великия жестокости и держащих беззаконным образом в лютом полону многих, которые тако ж по погребам сидят и в железах».
Жалобе Бахметьева был дан ход, и назначенное следствие открыло в колониях ужасную картину немецкого «культуртрегерства». В погребах были найдены сотни крестьян, мужчин и женщин, закованных в цепи. Женщины, подвергшиеся насилию, и мужчины одинаково, как скот, употреблялись для вспашки целины, для чего их впрягали в соху по несколько человек. Все они были покрыты синяками и ранами от побоев и паразитов.
Дело было доложено императрице. Вскоре, по распоряжению из Петербурга, земляные валы, окружавшие немецкие колонии, были срыты, канавы засыпаны, но какое наказание постигло жестоких рабовладельцев-колонистов,—неизвестно.
После этого разбои прекратились. Колонисты зажили, как мирные жители. Построили обширные дома, школы, кирки, развили сады и огороды, запахали всю землю. Словом, зажили припеваючи, безданно-безпошлинно, широко пользуясь предоставленной им льготой беспошлинного ввоза в Poccию предметов сельско-хозяйственной промышленности. Вследствие потачки тогдашних чиновников, раболепствовавших пред немцами, спешивших «услужить» им, как покровительствуемой нации, пользующейся фавором при дворе, колонисты повезли из фатерланда в Poccию и другие товары, имевшие иногда весьма отдаленное отношение к сельскому хозяйству, и повели выгодный торг.
Благодаря земельному приволью, колоссальной силе, какая была в тогдашней невыпаханной земле, и свободной торговле, колонии стали быстро богатеть; многие из колонистов, оставив за собой земельные участки в колониях, записались в «купцы» и занялись торговлей в Екатериненштадте и Саратове. Екатериненштадт из сельской колонии, напоминавшей шварцвальдскую деревушку, вскоре превратился почти в городок, стал центром, объединившим все немецкие колонии уезда, с генеральным пастором, большой школой, в которую были выписаны немецкие учителя из Германии, с клубом, где читались одни немецкие газеты, с массой всевозможных магазинов, лавок и биргалле (шнапс, пиво). Тут шварцвальдцы наконец вспомнили о своей щедрой благодетельнице, императрице Екатерине II, вызволившей их из тисков безземелья в фатерланде, и решили поставить ей памятник, который должен был служить украшением Екатериненштадта. Памятник, довольно массивный (он обошелся что-то около шестидесяти тысяч на ассигнации), отлили в Берлине и поставили на лучшей площади в колонии.
Нельзя не упомянуть о комическом эпизоде, имевшем место на торжестве открытия памятника и характерном как для тогдашних, так еще и для огромного большинства теперешних «гастробайтеров», не знающих русского языка.
В день открытия памятника в Екатериненштадт съехались немцы из всех колоний, а также из Сарепты и Саратова. Площадь, на которой возвышался массив памятника, покрытый полотном, была запружена народом. Всюду звучала немецкая речь. Когда подняли полотно, немцы закричали: «гох!». Присутствовавший на торжестве губернатор потребовал через исправника, а последний через переводчиков, чтобы немцы трижды прокричали по-русски «ура». Немцы ответили, что не знают по-русски. Тогда, чтобы не огорчить начальство, исправник, собрав крестьян, ввел их в толпу немцев, окружавших памятник тесным кольцом, и приказал им, когда он махнет белым платком, кричать «ура». Когда исправник махнул платком, площадь огласилась громовыми раскатами чисто-русского «ура», с могучим, захватывающим подъемом, от которого дрожат сердце и все жилки.
— Ай да молодцы!—заметил восхищенный губернатор.— Как хорошо научились владеть русским языком. Как pyccкие!
— Да, ваше превосходительство,—согласился находчивый исправник.
После этого эпизода в русских селах и деревнях, граничащих с немецкими колониями, пошла в обращение поговорка: «А ты, милай, по-нашему бай, а не гохай, как немец», т.е. говори так, чтобы тебя понимали.
В Проекте плана русско-французской экспедиции в Индию, задуманой Наполеоном и русским императором Павлом I в конце XVIII столетия. Это единственный документальный проект, который фиксировал, что немецкой колонией в России заведует и командует германское правительство в Саксонии. В плане предусматривалось: «Что Французское правительство о закупе продовольствия для похода, может снестись с директорами колонии Сарепта - в шести милях от Царицына, на правом берегу Волги. Главное управление этой колонии Евангелистов, слывущей богатейшей, промышленнейшей и самой исправной на всякие заказы, находится в Саксонии, оттуда следует получить приказание, чтобы колония Сарепта взялась за подряды». («Размышления об исторических баталиях». https://www.proza.ru/2019/10/17/1553).
В 1864 году открылись земские учреждения, обложившие земским сбором земли немецких колоний, на том основании, что в указе Екатерины II говорилось, что колонисты освобождаются от таких-то и таких-то денежных и натуральных повинностей, какие существовали в екатерининскую и ближайшие к ней эпохи, но не имелось никаких указаний, что колонисты должны быть освобождены также от повинностей и других наименований, какие могли быть установлены в последующие, позднейшие времена.
Все колонисты, как один человек, ссылаясь на указ Екатерины II, будто бы освобождавший их от всех повинностей на вечные времена, наотрез отказались от уплаты земских сборов.
В первые годы введения земских учреждений, когда не окрепшее еще земское представительство только что начинало пускать корни среди населения, подобный протест колонистов, с его мотивировкой, представлялся делом новым, и земство, из осторожности, впредь до получения ответа на ходатайство колонистов, направленное в Петербург, приостановило взыскание земского сбора. Разрешение ходатайства колонистов затянулось на несколько лет. За это время немцы успели накопить огромную недоимку, которую, с начислением пени, наконец и начали с них взыскивать. Немцы уперлись, отказываясь от уплаты, даже прогнали прибывших в колонии для взыскания недоимки чинов уездной полиции. Тогда в колонии прибыли военные команды, и только после предупреждения, что упорствующие будут подвергнуты военной экзекуции, недоимки наконец были уплачены.
Вскоре был обнародован устав о всеобщей воинской повинности, лишавший немцев льготы, предоставленной им указом Екатерины II, и в колониях в первый раз за все время их существования был объявлен рекрутский набор. Приехали чиновники, выяснили лиц, подлежащих призыву, составили призывные списки и обязали старост доставить рекрутов в призывной участок. Но рекрута не явились в участок, они бежали. Большинство из них успели скрыться за границу, некоторые же были пойманы в разных немецких колониях Поволжья, где их укрывали от полиции, и без жеребья отправлены в войска.
Немцы снова заволновались. В Петербург посыпались ходатайства колонистов об освобождении их от отбывания воинской повинности, в подкрепление которых немцы по прежнему продолжали ссылаться на указ Екатерины II, утверждая, что они освобождены от воинской повинности на вечные времена. Само собою разумеется, эти ходатайства, выражаясь официальным языком, были оставлены «без последствий», и самарским властям было указано разъяснить колонистам неосновательность их претензий, с предупреждением, чтобы на будущее время, под опасением строгой ответственности, колонисты не позволяли себе беспокоить начальство такими, явно нелепыми просьбами.
Немцы, получив соответствующее разъяснение, дали подписку, что впредь будут подчиняться требованиям закона о воинской повинности, и вопрос считался исчерпанным, как вдруг немцы выкинули новый фортель.
В июле 1876 года во всех колониях состоялись многолюдные и необычайно оживленные сходы, предметом для обсуждения которых был поставлен вопрос об отношении колонистов к указу 1776 года. Нужно заметить, что в прежние времена, до введения института земских начальников, для созыва сельских сходов не требовалось разрешения ни от волостного старшины, ни от уездных властей, и сходы собирались по инициативе сельского старосты или по требованию наиболее видных домохозяев общины, причем на обсуждение сходов ставились всякие вопросы, если сход соглашался их обсуждать. На сельских или «колониальных» сходах много шумели, грозя послать жалобу «на притеснения русских»... князю Бисмарку, «железному канцлеру», обаяние власти которого, по видимому, доходило и до глухих немецких колоний в самарской степи, но не пришли ни к какому соглашению и решили собраться на волостной сход в Екатериненштадте и там обсудить, что нужно сделать, чтобы восстановить льготы, якобы отнятые у них правительством. Там же ожидалось и прочтениe копии указа, которого в подлиннике сами колонисты никогда не читали.
В знойный полдень на Екатериненштадтской площади, против памятника Екатерины II, собрался сход немецких колонистов в несколько тысяч человек, в котором приняли участие и женщины.
На сходе была прочитана копия указа Екатерины II, которую с величайшим трудом выправил из саратовского архива Иоганн Купер, один из богатейших и влиятельных колонистов, и тут-то впервые немцы услышали, что льготы были закреплены за ними не навечно, как полагали они и даже отцы закреплены за ними не навечно, как полагали они и даже отцы и деды их, а на сто лет.
На сходе произошло смятение, не поддающееся никакому описанию.
Вся злоба немцев обрушилась против памятника.
- Га! нас обманули! - орали немцы, грозя памятнику кулаками и испуская немецкие и русские ругательства (последние они хорошо знали), - О, мы покажем, как нас обманывать!
— Зачем мы поставили этот памятник? О!
— Долой его!
— В Волгу!
— Давайте канаты!
Немцы притащили из лавок буксирные канаты и цепи, сделали из них петли и, зацепив монумент, всей громадой, с самым деловитым видом, какой может изобразить на своей физиономии только немец, потащили его с пьедестала.
Долго орали и кряхтели немцы, безуспешно стараясь сдвинуть монумент с места...
— Что вы делаете, разбойники! - ругали их русские торговцы и крестьяне, сбежавшиеся на это диковинное зрелище со всего базара, - Да разве можно бесчестить царский памятник!
— Мы иво немношка поваляй, - кричали разъяренные немцы: - шоб не обманывал!
О начавшихся беспорядках крестьяне, переправившись за Волгу, в Саратов, немедленно сообщили гражданским властям. Из Саратова в Екатериненштадт отправили роту солдат, которая и разогнала немцев, захватив «зачинщиков» движения.
Арестованных судили, приговорили к тюремному заключению, а затем, по отбытии ими срока заключения, они были высланы в отдаленные северные губернии.
Так кончился этот беспримерный в летописях русской культуры «немецкий бунт», которым шварцвальдцы заплатили за русскую хлеб-соль, за миллионные прибыли полученные за предоставленные земли и всевозможные льготы, которыми они пользовались около ста лет.
В 1902 году, отряд земских статистиков посетил большинство немецких колоний Николаевского уезда и сам центр Екатериненштадт. Один из статистиков поделился своими впечатлениями от «культурной миссии» немцев:
«Мы знали чувашские, татарские, башкирские деревни, работали в них, но что такое представляют собой немецкие колонии, - мы не знали. Поэтому еще во время производства работ в соседних с колониями селениях мы поспешили кое-что узнать о немцах. Сведения, какие мы получили от крестьян, были далеко не утешительны. Оказывалось, что немцы, во-первых, не только не говорят по-русски, но и совершенно не интересуются русским языком, а, во-вторых, по-немецки они говорят так, что их с трудом понимают «саратовские молодые немцы».
— По-старинному они еще балакают, как балакали, когда их здесь поселили, - объяснили крестьяне.
— Как же вы с ними объясняетесь?
— А никак. Нам и объясняться-то с ними не приходится... Делов-то с ними, почитай, никаких не имеем. Вот батраки, те балакают с ними.
— А батраки балакают?
— Да. Которые мужики поживут у них в батраках, те ни-чево... балакают по-ихнему - хоть куда.
— А немцы не учатся по-русски?
— Немцы не желают... на што им наш язык? Чай, к нам в батраки не пойдут. Не нуждаются они. Вон у них сколько земли-то... заблудились в земле.
— А покупаете у них племенной скот?
— Не... да у них и не укупишь: дорого. Когда, случается, надо купить шленку, али бо быка, - покупаем у купцов. И цена у них сходная, и скот доброй.
— Ну, а как немцы относятся к вам, когда у вас бывает неурожай?
— Это насчет помощи? Ну, на этот счет у нихъ туго... У редкого из них не запасено хлеба года на два, на три, а поди, попроси, и пудовки не выпросишь... И вот, поди ж ты! В наших местах в каждый десять лет выпадают три года с засухой. Обязательно. Разумеется, и у немцев также: ихние земли и наши - рядом... Но у нас землишка малая, что на ней посеешь! В кой год что-нибудь соберешь, а бывает и так, что и семян не выручишь. А у них земли богато, посевы большие... Сеют табак, горчицу... Опять же: выгона у них большие - скота могут держать помногу. Хлеб не уродится, так табак, горчица, скот выручат... Одной птицы сколько держат...
— Но все-таки участвуют же они в каких-нибудь делах сообща с вами? Например, в ссудо-сберегательных товариществах?
— Ни в каких.
С такими предварительными сведениями мы прибыли в немецкие колонии. На нас было возложено поручение выяснить грузонапряженность грунтовых дорог в уезде, для чего требовалось, при посредстве подворного опроса домохозяев, выяснить натуральный (зерновой) бюджет каждого отдельного хозяйства, т.-е. учесть размер потребления продуктов, размеры ввоза и вывоза и проч. Так как среди крестьян невозможно найти таких идеальных хозяев, которые могли бы дать интересующие нас сведения в готовом виде, то приходилось собирать сырые материалы, которые впоследствии, по обработке их, должны были дать нам эти сведения в точных цифрах, т.-е. мы должны были записывать показания крестьян: сколько в данном хозяйстве едоков, сколько высевается семян, сколько намолачивается хлеба, продается, прикупается и где именно и т. д.; при учете продуктов для скота мы узнавали: сколько в данном хозяйстве и какого именно скота, сколько собрали корму, сколько израсходовали, прикупали и проч. Когда такие материалы собираешь в русских селах и деревнях, на купеческих и помещичьих хуторах, то дело идет, как по маслу; на всякий вопрос, умело поставленный, можно получить более или менее удовлетворительный ответ. Но получить эти сведения от немцев было чрезвычайно затруднительно.
Самое величайшее затруднение, какое нам пришлось здесь встретить, это - полное незнание колонистами русского языка, а затем колонисты говорили не на берлинском наречие, а на старом шварцвальдском, которое мог бы понять лишь опытный лингвист, а не мы, грешные, безбожно путавшие спряжения глаголов, склонения и роды существительных, что станет вполне понятным, если принять во внимание, что большинство из нас училось в восьмидесятых годах, когда немецкий язык у нас преподавали из рук вон плохо, так что если мы и знали его, то чисто-теоретически, переводили с грехом пополам, с помощью лексиконов, никогда практически им не пользовались и вскоре по окончании курса забывали его вовсе. Попробовали было объясняться с колонистами, но ничего не вышло: мы их понимаем из пятого в десятое, да и они нас не больше того... Стали искать переводчика. На наше счастье таковой нашелся. Это был шуцман (сотский) колонии Боаро, долговязый, как жердь, пожилой немец, с характерным «зибелевским» носом. Колония предоставила его в наше распоряжение, как переводчика, выговорив с нас вознаграждение за его труды по два рубля в день. Помню, заведовавший нашими работами инженер С—в, прекрасно владевший немецким языком, скрепя сердце, согласился на это условие, бившее по карману не нас, конечно, а земство.
И вот началась длительная, докучная работа. К нам приходили благообразные немцы, домохозяева колоний, с трубками или сигарами в зубах, чинно усаживались по местам, как будто находились в кирхе, а не на «въезжей», где обыкновенно останавливаются чиновники и земские служащие, и начинали медленно и неохотно давать показания, предварительно совещаясь с переводчиком на непонятном нам шварцвальдском наречии.
Протекли, кажется, две недели работы. Спрашиваем шуцмана:
— Неужели колонисты совсем не понимают берлинского наречия?
Шуцман, опустив зибелевский нос долу, смущенно ответил:
— Нет, вас понимают... все понимают, но, видите ли, не знают, что показывать...
— Как не знают? Ведь мы же совершенно ясно ставим наши вопросы. И, наконец, те вопросы, какие мы ставим вам, как предусмотренные общей по уездной программой, мы предлагаем и крестьянам, и частным владельцам.
— Опасаются, как бы не наложили новых податей...
— Но наши вопросы не имеют в виду увеличения или введения новых налогов. Мы говорили об этом.
— Общество решило, что одному удобнее давать ответы, чем всем. Если все будут показывать, то могут напутать, а когда один, - то этого не может случиться.
Мы так и не поняли значения его слов, и только значительно позже, когда работа в колониях была уже окончена и результаты наших изысканий начали в Самаре сводить в статистические таблицы, мы убедились, что немцы жестоко надули нас, скрыв действительное число едоков, количество голов скота, размеры вывоза, ввоза и пр. Правда, подобные вещи случались и в русских селениях, но там наблюдались единичные случаи, когда какой-нибудь крестьянин, опасаясь увеличения налогов, умышленно показывал меньшее число скота или понижал урожай, но в колониях искажение сведений было массовое, подготовленное сообща всеми домохозяевами.
Вообще враждебное отношение немцев к статистикам выразилось в целом ряде случаев. Староста русского селения, высказывает: - Это такие негодяи, у которых нет ничего святого. Постоянно травят собаками нищих, прохожих... Летом высекли урядника, приехавшего к ним получать недоимку. Дело это они замяли, заплатив уряднику пять Кать... да лошадь дали... Это - звери, а не люди.
— Зачем они к вам приезжают?
— Зачем, как не за пьянством да не за озорством. Вот приехали, - наверно, сидят у черничек, - нажрутся водки, наберут девок и будут кантовать всю ночь, до зари... Больше к нам они низачем не ездят.
— И вы позволяете?
— Милый барин! И рад бы не позволить, да нужда не велит. Рендатели мы ихние... Выгон рендуем, покосы рендуем... Ихняя земля к нам подошла, клином врезалась... А больше, акромя их, рендовать не у кого. Вот и поди ты! Хочешь не хочешь, мил а ли не мил, а привечай собаку».
Из бесед с крестьянами пред нами все больше и больше раскрывалась истинная подоплека немецких вожделений, своеобразная политика Михеля, осевшего в самарских степях, как у себя дома.
Между прочим, крестьяне указали на преступное отношение немцев-колонистов к отбыванию воинской повинности.
— Редкий из них служит в русской армии, - с негодованием говорили крестьяне, - А землей пользуются в десять раз больше нашего...
Как это делается?
Подростки 16—17 лет, которым по семейному положению нельзя рассчитывать на льготу, незаметно исчезают из колоний. Через некоторое время их родители подают в полицию заявление, в котором указывают, что такие-то, Ганс или Фридрих, «отлучились из дому неизвестно куда и где находятся - неизвестно», а посему и т. д.—просят «произвести надлежащие розыски отлучившихся», причем описываются их приметы. И вот в «Губернских Ведомостях» и «Правительственном Вестнике», - которых, кстати сказать, никто не читает, кроме полицейских агентов, - появляются составленный по известной формуле публикация о розыске лиц, находящихся «в безвестной отлучке». По истечении установленного срока лицо, находящееся в безвестной отлучке, исключается из волостных посемейных списков и считается как «без вести пропавшее». Простая формальность, не более, которая никого не трогает и не волнует. Никто даже не задается вопросом: куда мог деваться «без вести пропавший» немец? А между тем «без вести пропавший» в это время преспокойно поживает себе за границей. Работает на какой-нибудь ферме, служит в кельнерах в третьеклассных ресторанах, биргалле, торгует и т. п., а когда наступает для него срок призыва к отбывание воинской повинности, вступает, как германский подданный, но под другой фамилией, в ряды германской армии или зачисляется во флот. Тут он проходит всю муштру прусской казармы, «обоими ушами» слушает наставления лейтенанта, как надо ненавидеть «этих варваров русских, не дающих никому житья на свете», и как надо их бить, когда наступит война, - и, если оказывает успехи, то увольняется в запас с унтер-офицерскими галунами и возвращается в Poccию, в степные колонии, в свою семью, которая и устраивает его у себя, как приемыша или дальнего родственника. В крайнем случае - Россия велика: везде можно устроиться...
Таких «безвестно пропадавших» молодых немцев, успевших отбыть в Германии воинскую повинность, дать присягу Вильгельму и затем вернуться в «землю варваров», в колониях - масса.
— Вы не поверите, - говорили нам крестьяне: - по пяти сынов у других и - все дома. Прямо живут на белой земле, из-за чего им уж такая и честь...
— Чего же на них смотрите?
— Да кто же будете за ними смотреть? Некому. Живут в особне. Старшина у них свой, писарь свой... Да ведь они - все по закону. Они законы знают. Объявка была подана, ну, и значите - их нет. А приходят - другие. Тоже - трудно прицепиться...
— Но вы же знаете их?
— Узнай их! Уйдут мальчишками, а придут мужиками, рукой не достанешь. Кое-кого наши признают, да ведь надо доказать...
Мы видели мельком этих «безвестных» немцев, возродившихся в прусских рядовых и унтер-офицерах. Сразу бросались в глаза их военная выправка, манеры, усвоенные из жизни в прусской казарме, в больших городах. У них резкий, отрывистый голос. Читают берлинские газеты, курят вонючие сигары домашнего изделия, приготовленный из табаку местной культуры, громко называемого «немцем» - в отличие от русской махорки. В кирхе и на сходе они занимают первые места. Пастор к ним особенно благоволит, а фрейлейн считают их лучшими женихами. С крестьянами, из которых многие, как, например, арендаторы, находятся у них в кабальной зависимости и часто отрабатывают арендную плату натурой на немецких полях, они чрезвычайно грубы, как может быть груб только прусский солдат, а иногда и жестоки, как истые тевтоны».
Этот рассказ русского статистика кажется, лучше всего рисует нравы «культуртрегеров», на которых более двух веков назад Екатерина II и германофилы возлагали столько надежд.
Таковы адепты немецкой «культуры».
