Помнить о Юрии Марковиче Нагибине (03.04.1920—17.06.1994) и тяжело, и необходимо. Потому что в его судьбе, в его творчестве «весомо, грубо, зримо», во всех противоречиях и конфликтах, отпечатался весь ХХ век нашей страны: от «красного Октября» 1917 года до «чёрного октября» года 1993-го, «рубедо» и «нигредо» социальной «алхимии». Может быть, с какой-то стороны — настолько полно, насколько это вообще возможно, включая метафорические и символические смыслы.
«Дворянская кровь» — и высокие номенклатурные (творческие и не только) круги советской «элиты». Любящая красавица-мать — и её мужья, которые через какое-то время «исчезали» из её с юным Юркой жизни: кто в ссылку, как адвокат Марк Левенталь в 1928 году, кто в тюрьму, как писатель Яков Рыкачёв (Шихман) в 1937-м. Член Союза писателей СССР с 20 лет — и человек, проститься с которым не счёл нужным ни один коллега из литературных кругов. Автор множества произведений, так и не написавший ни одной по-настоящему «своей» книги, почти всю жизнь прятавший своё истинное «я» от других — хорошо, что хотя бы не от самого себя. «Лицо» советской литературы, фронтовик-политрук, орденоносец, с середины 60-х не вылезавший из загранпоездок, — и убеждённый антисоветчик-диссидент, защитник Даниэля и Синявского, подписант печально известного «письма 42»… Красавец-мужчина, «наш Ален Делон», круживший головы множества женщин и шесть раз женатый, — но повторявший: «в этой стране я не хочу иметь детей».
Жизнь, похожая на мыльный пузырь: радужно-красивая снаружи («дворянские», они же — «писательские гнёзда» в Москве и Красной Пахре, шофер, садовник, две домработницы), но в любой момент готовая лопнуть и стать «ничем». Посмотрите на это старое фото: Ксения Алексеевна Нагибина—Левенталь—Рыкачёва (урождённая Каневская) с сыном Юрием. Москва. Год, судя по всему, 1934-1936. Скорее весна, чем осень. Место — оно и сейчас почти такое же (только тротуары уже с бордюрами, закатаны в асфальт и заложены плиткой), знатоки Москвы в районе «Приарбатья» не дадут соврать. Но вот вопрос: а насколько велика, по-вашему, вероятность того, что в кармане у этого «домашнего» подростка в роскошном свитере ручной вязки и накинутом на плечи для пущего форсу пиджачке — складной нож или даже что посерьёзнее? Как по мне, то она близка к ста процентам.
двойной клик - редактировать изображение
Да, собственно, Нагибин и описал честно свои «мальчишечьи войны» на Чистых прудах в рассказе «Нас было четверо»: о том, как друзья-«мушкетёры», почитатели Александра Дюма и его героев, повзрослели и ушли на войну. Великую Отечественную, с которой вернулись только двое из них… Рассказ был написан в 1945 году, 25-летним автором. А я его прочёл ещё лет через 30 лет, в старой-престарой (казалось мне тогда, потому что старше меня) книжке «Зимний дуб», вышедшей в издании «Молодая гвардия» в 1955 году. Но какие-то рассказы Нагибина не понравились и не запомнились — что-то было в них… даже не злое, не пугающее, а скорее «неправильное». Не такое, как «надо», а такое, как «бывает».
Только через много-много лет я, кажется, понял, в чём тут дело. Дело в том, что Юрий Нагибин как писатель, как художник — не реалист. Он, по сути своей — «чёрный романтик», который был вынужден почти всю жизнь прикидываться реалистом, да к тому же ещё — социалистическим, «красным». Это такая разница потенциалов, которая должна просто разрывать человека изнутри. Она и разрывала. Все его «загулы» и «запои» молодости, его «трудоголизм» и стремление к признанию и славе — попытки чем-то хотя бы частично заполнить этот разрыв.
Будь Юрий Маркович (или всё-таки Кириллович, по имени его настоящего отца?) внутри себя чуть более «реалистом», чем «романтиком», он бы, наверное, при своём-то «бэкграунде», пошёл на открытый конфликт с властями, стремясь транслировать свою внутреннюю цельность в окружающий мир. Сценарий «Председателя» — тому доказательство. Но — не пошёл. Вплоть до инфаркта в 45 лет.
Будь он внутри себя чуть менее «чёрным» и чуть более «красным» романтиком, — наверное, он прожил бы совсем другую писательскую судьбу, которая была бы чем-то средним между судьбами Александра Грина, с его Ассоль, и Владислава Крапивина, с его «мальчиком со шпагой» (вот кто у Нагибина про мальчишек-«мушкетёров» наверняка прочёл!). Сценарий «Гардемаринов» — тому доказательство.
Здесь, наверное, необходимо объясниться относительно содержания терминов «реализм» и «романтизм», тем более — «романтизм красный» и «романтизм чёрный». Где вообще, на какой эстетической развилке «расходятся дороги» разных художественных методов? На мой взгляд, это развилка философских категорий Всеобщего, Особенного и Единичного. Если обратиться, например, к известному определению реализма: "типические характеры в типичных обстоятельствах", то да, реализм как художественный метод определяется именно "типическим" как проявлением Всеобщего в Единичном. Модернизм, напротив, отрицает Всеобщее как таковое, признавая существующим только Единичное. А категория Особенного проявляется в художественном методе романтизме. Романтизм, отражающий в Единичном, через образ, уже не Всеобщее, а Особенное в этом отношении равно противостоит и реализму, и модернизму.
Поэтому всякий художник, берущий для отражения некие явления действительности именно как феномены Особенного, может и должен рассматриваться в качестве романтика. Это — не вопрос субъективных предпочтений самого художника, которому чаще всего, по большому счету, даже неинтересно знать собственную "анатомию" и "физиологию": каким образом и за счет чего он ходит, дышит, говорит. Можно правильно дышать, быстро бегать и хорошо рассказывать просто "от природы". Но постановка дыхания, движения, речи — еще никогда никому не мешала. Знаменитый и характерный именно для романтиков конфликт "героя (героев) и толпы" есть художественное выражение качественного противостояния уникальных феноменов Особенного массовидным феноменам Всеобщего. Этот конфликт оказывается всегда трагичен для воплощающего Особенное героя — независимо от того, побеждает он в своем противоборстве с "толпой" или терпит поражение и гибнет.
Феномены Особенного, как правило, неустойчивы, они суть момент перехода либо Единичного во Всеобщее, либо напротив, Всеобщего в Единичное. Соответственно, этот разнонаправленный вектор перехода и отличает "революционный", "красный" романтизм от романтизма "реакционного", "чёрного". В отечественной эстетике времён СССР первый вариант всячески превозносился (и основания тому были, в частности — творчество того же Александра Грина и Николая Островского), второму же в целом отказывали в праве на существование, особенно — «здесь и сейчас», в условиях советского общества, строившего коммунизм как «рай на Земле без всякого Бога», свой собственный рай. Правда, для «эксплуататорских обществ» настоящего и прошлого такой художественный метод допускался — в качестве дополнительного свидетельства их кризиса и разложения.
Так что Юрию Нагибину, в чьей судьбе, можно сказать, неразрывно переплелись условный «1917-й» и условный «1937-й», у которого, вопреки известному афоризму «Революция пожирает своих детей», эта самая революция пожрала и отцов, и отчимов, — приходилось мимикрировать, принимать цвета и даже оттенки окружающей среды. Только иногда — как в истории с Даниэлем и Синявским — демонстрируя свою особость. И он же был не один такой в Советском Союзе. «Красный рывок», особенно — при Сталине, был такой мощи, что обгонял не только пресловутую Америку, но и само время. А те, кто его осуществлял и был его «мотором», в массе своей погибли в годы Великой Отечественной войны: пали на фронте или «сгорели» в тылу. Уже хрущёвская «оттепель» ознаменовала собой начало эпохи «брошенных и отброшенных» в ходе предыдущего рывка. И чем сильнее становилось торможение, чем явственнее был «застой», тем большая «свита» окутывала советский проект. Юрий Нагибин, несомненно, являлся одним из атомов этой «свиты». Одним из первых атомов.
Это ощущалось всегда.
Валентин Курбатов (из письма Александру Борщаговскому): «Кажется, он (Нагибин. — В.В.) у нас литератор европейский, почти безнациональный по подходу к реальности... Это особенно видно по тому, как он управляется с сюжетами родной истории — остроумно, изящно, временами бравадно, но в большинстве скорее моделируя ситуацию, чем переживая её».
С точки зрения «безнациональности» подмечено верно. «Безнациональным» или «многонациональным» было российское дворянство — здесь поневоле вспоминается исторический анекдот о беседе на придворном балу императора Николая I с маркизом Астольфом де Кюстиным, датированной 1839 годом:
«— Вы думаете, все эти люди вокруг нас — русские?
— Конечно, Ваше Величество…
— А вот и нет. Это — татарин. Это — немец. Это — поляк. Это — грузин, а вон там стоят eврeй и молдаванин.
— Но тогда кто же здесь русские, Ваше Величество?
— А вот все вместе они русские!»
Император знал, что говорил, причем перечислил четыре первые нации в историческом порядке их вхождения в состав империи, — да и сама династия Романовых после Петра II и Екатерины II была уже скорее немецкой, чем русской, если считать «по крови».
«Интернациональной» являлась и большая часть послереволюционной советской «элиты».
Покойный Станислава Говорухина в своё время снял знаковый и весьма спорный фильм «Россия, которую мы потеряли». Юрий Нагибин, можно сказать, «потерял Россию» дважды.
Но как бы прозвучал перевод данного критического высказывания Курбатова на язык эстетики? «Дизайнер, а не художник»? «Блестящий стилист», которому «важно не про ЧТО писать, а КАК»? Сам Юрий Нагибин (из «Дневников»): «Халтура заменила для меня водку. Она почти столь же успешно, хотя и с большим вредом позволяет отделаться от себя... Ведь и то, и другое — разрушение личности. Только халтура — более убийственное».
Задача «отделаться от себя» — обратная сторона задачи «стать самим собой». Аверс и реверс. Нагибин не сделал ни того, ни другого. Он всегда оставался на «ребре», «гурте», стараясь не переходить через «кант». В результате — жизнь как медленное самоубийство… Желательно — максимально медленное и максимально красивое, своеобразный синтез ценностных установок эпикурейцев и стоиков. Постоянное наблюдение за собой, за окружающим миром, во всех его деталях и взаимосвязях. Красивые женщины, красивый дом-полная чаша, открытый всем гостям, красивые собаки, красивые слова, печатные и устные…
Виктория Токарева (из воспоминаний): «Мы сидим на его даче за столом. Какой-то праздник. Может быть, день рождения, хотя вряд ли.
За столом все жёны Юрия Марковича, их штук пять. Здесь же последняя жена Беллочка. Она создала красивые бутерброды, сверху каждого — зелёный кружок свежего огурца.
Время от времени одна из жён выскакивает из-за стола и бежит на кухню рыдать. Порыдала и вернулась с опухшим лицом.
Можно понять. Все остальные мужчины рядом с Нагибиным — серые и тусклые. Скучища.
Вокруг стола бродит породистая собака. Ей дают бутерброд, но чаще она берёт его сама прямо с тарелки, не дожидаясь подачки.
Я сижу и поражаюсь этой жизни, для меня непривычной. В моём понимании прежние жёны остаются за кадром и в гости к ушедшему мужу не ходят. И собаки знают своё место и не суют морды в общие тарелки… А в нагибинской жизни можно всё, не существует никаких запретов».
двойной клик - редактировать изображение
Да, к слову: пятая жена Юрия Нагибина, Белла Ахмадулина, как бы к ней ни относиться, всё-таки была поэтом, художником. Шестая, Алла (у неё Нагибин был третьим мужем и называл её Алисой: видимо, не столько из-за своей картавости, сколько по желанию попасть вместе с ней в Зазеркалье и Страну Чудес из Льюиса Кэрролла, их разница в возрасте составляла полтора десятка лет) — и переводчицей с английского, и блестящим дизайнером. Может быть, поэтому — хотя, на первый взгляд, у этой пары, между ними «не было ничего общего) они и прожили вместе 26 лет.
Но — непреходящая тоска, понимание и ожидание того, что всё это однажды закончится, надежда не на жизнь вечную (хотя сам Юрий Нагибин был крещен в православии и крестил жену Аллу) и воскрешение из мертвых (его творчество называли «берелигиозным»), а на метемпсихоз в «синего лягушонка»…
Почему — синего? Потому что, опять же, — особенного, не такого, как все.
А почему подпись под «Письмом 42-х»? Потому что ему показалось, будто, наконец-то, возвращаются все России, которые он потерял, что он, наконец-то, может найти самого себя, стать самим собой? Не исключено. Даже — скорее всего. Какая «нравственность»? Какая «мораль»? Какая «милость»? Нагибин не только «вненационален» — он, по большому счёту, ещё и «внеэтичен». Это не «безнравственность», не «аморальность» как таковые, это мораль, отрицающая не только значимость, но и бытие морали. Красота — да! Свобода — да! «Я» — да! Но — долг? Нет! Скорее, «нибытие», чем «небытие».
двойной клик - редактировать изображение
Но даже если прозвучавший в призыве к ельцинистам «раздавить красно-коричневую гадину» осенью 1993 года голос Нагибина и был его личной иллюзией, аберрацией зрения, то это — иллюзия и аберрация, обусловленные всей жизнью, всей внутренней сутью этого писателя. Россия после 1993 года не стала (да и не могла стать) ни Россией до 1917-го, ни Россией до 1937-го. Но «чёрный романтик» — на то и «чёрный», чтобы ставить такого рода неизбежные точки (или многоточия?) в итоге своей жизни. Как знак для всех, идущих, вольно или невольно, осознанно или инстинктивно, по этому пути.
Позволю себе завершить данную статью стихотворением, написанным в память другого «чёрного романтика», но почти полностью (за понятным исключением явления «ангелов НКВД») соответствующим и судьбе Юрия Нагибина.
Легенда
«Соколиные очи кололи им шилом железным…»
Дмитрий Кедрин
«Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: Возлюби ближнего твоего, как самого себя…»
Мф. 22:37-40
Жил в России поэт. Он лелеял мечту о свободе —
никогда не бывалом, волшебнейшем счастье земном,
о таком бесконечном и ввысь устремлённом полёте,
для которого тесен любой человеческий дом.
Он ходил по грибы, слушал пение птичьего ветра,
в небесах разбирал письмена золотых облаков,
и, поставив лукошко в траву, до последнего света
отпускал стаи мыслей парить далеко-далеко.
Он гранил и чеканил слова, и низал их на строки,
в зеркала, словно в воду, глядел на людей.
чтобы прошлые знаки увидеть и новые сроки,
и сравнить, и спросить у себя: «Где, какие лютей?»
Но родную страну не любить — это самое горькое горе,
а Господь никогда никого не оставит надолго в беде.
Вот и встретил поэт — ну, не сразу, конечно, но вскоре —
на тропинке лесной пару ангелов НКВД…
