Этот художник оставил после себя не так много работ, чтобы не знать их все. Поэтому вспоминаем одну: «Портрет четы Арнольфини». Из много выбираем малое, из малого исключительное. На выставки ходим, но Москву предпочитаем загранице, хотя в последней очереди за культурой не в пример нашим коротки – и это не от зрительского равнодушия, а от разумного преобразования музейщиками людских масс в функцию времени.
Сорваться в Гент в этом году можно, как и прежде, по миллиону причин. Город хорош всегда, но нынче в Музее изящных искусств событие нерядовое: выставка отреставрированных частей Гентского алтаря Яна Ван Эйка и ряда иных работ мастера. Кажется, такого еще не было: десять частей алтаря из двадцати четырех можно посмотреть в залах MSK – Музея изящных искусств Гента (Museum voor Schone Kunsten), а также поискать в соборе св. Бавона. Я поискал, поскольку поселился в двух шагах. Не нашёл, но часть помещения была закрыта на реставрацию. Возможно, там как раз можно найти оставшееся. В отличие от, например, упомянутого портрета упомянутой четы, которую англичане MSK не выдали. За Арнольфини надо через Ла Манш…
Кое-что не дал Брюгге, но Бельгия не только маленькая страна, но и территория с наиболее развитой на планете и космически совершенной сетью железных дорог, поэтому… если бы гид в зале Museum voor Schone Kunsten сказал: «А для осмотра следующего шедевра прошу всех перейти в Брюгге», то время экскурсии увеличилась бы максимум на час. Что, согласитесь, для искусства не чрезмерно. И в недолгой дороге могло бы отложиться в головах смотрящих, почему Ван Эйк является одной из ключевых фигур т.н. Северного Возрождения.
Нам трудно понять, что должно было возрождаться в северных странах Европы – для Италии все было ясно: Вечный Рим провозглашал идеалы античности. Удалённые варварские провинции могли приобщиться к процессу лишь символически, заявляя себя достойными, хотя и не старшими наследниками ушедшего Золотого Века. И всё?
На юге вовсю свирепствовало кватроченто, а север ещё только примеривался к новому взгляду на жизнь. Надо сказать, что прикидывал на себя элементы new look он тщательно, но скорее инстинктивно, нежели осмысленно. Иначе Реформации началась бы лет на сто раньше. Или не начиналась вообще, но в итоге мы всё равно имели бы гуманистическую культуру Единой Европы.
Лучшим, но не единственным свидетельством тому – живопись. Италия стонет под игом телесности, пришедшей на смену условного тенеподобия фигур Средневековья, эпохи, которая может кому-то нравиться больше Ренессанса своей утончённой макабричностью, но про которую нельзя забывать главного: «мрачные века» вовсе не были такими уж мрачными, какими их изображает издавна «антипапистская пропаганда». По сути, и католичество и тысячи протестантских деноминаций преследуют одну цель – гуманизацию общества. На длинной дистанции и в оптике художественного опыта это отчётливо заметно: сакральное искусство собора сомкнулось с духовной практикой улицы.
Иконы христианского «Рима» не похожи на иконы христианской «Византии», но источник у них общий. То же и с музыкой. Расхождения случайны: мы остались консерваторами в иконописи, католики музыкально ближе старине. Католики, по моим наблюдениям, более организованны, чем мы; у нас больше стихийности. Протестанты усилили обе составляющие: и педантизм, и индивидуалистический мистицизм. Католики присматривались к изображенной детали, вводили её в сюжеты с любовью к плоти; мы пренебрегали уточняющим нюансом в иконе ради абстракции, совмещающей в образе и геометрическую точность, и экспрессионистский посыл; протестанты отказались и от образа, и от детали вовсе. Так… теперь, кажется, ясно, в чем особенность «северного» возрождения. В причудливой смеси телесности и видений. В чрезмерности деталей, чья образность прямо перешла с маргиналий Средневековья в картины северных мастеров.
Не было разрыва со Средиземноморьем, поэтому и термин «возрождение» для «северных варваров» справедлив.
Европа осваивала пейзаж. Даже Италия еще не могла вполне похвастать достижениями в этой области. Конечно, о самостоятельности пейзажа говорить было рано, но проникать в картину он начинает. «Оптическая революция» Яна Ван Эйка – а именно так названа выставка в Генте – она об этом: о детали пейзажа позади фигуры. Но и большем.
Постепенно исчезает из жизни маловажное – Европа признает ценность буквально всего, и до сих пор её «разводят» на этом шарлатаны (см., напр., «Экологические движения»). Европа остаётся наивной при всей своей деловитости – и эту наивность мы, русские, давно лишенные каких-либо иллюзий, любим. Мы изгнали из жизни святость, заменив ее «благом человека», чтобы вдруг обнаружить, что «персонаж вымышлен», помянуть утраченное и обратиться к Мистической Европе, оставленной нам во множестве иллюстраций.
Ван Эйк показал не столько изменившееся физическое зрение человека его времени, сколько изменившееся духовное видение, само восприятие мира. Оптическая революция стала знаком перцептивной эволюции европейца – святые и Господь стали вдруг близки нам, они походили на соседей, прародители были подобными нам. Пройдет много времени и русский поэт Фёдор Иванович Тютчев напишет: «Удрученный ношей крестной, // Всю тебя, земля родная, // В рабском виде царь небесный // Исходил, благословляя». У Яна Ван Эйка Царь Небесный живет во Фландрии в образе не нищего, но добропорядочного бюргера. Однако концепция «Он среди нас» общая.
Профанация это или новая духовность?
Мне кажется, это сакрализация пространства нашей общественной и частной жизни. Духовное искусство Северного Возрождения поместило в рамки картин вовсе не праведника, но простого человека, отягощенного повседневными заботами, и этот обыватель стал в чем-то святым, он был признан истинной частью Церкви Христовой. Именно это внезапное осознание демократии как следствия личной автономности позволило Западу стать тем, что он есть. И приблизительно об этом, а не только о живописной технике и оптических эффектах выставка в Генте.
двойной клик - редактировать изображение
Сам Ван Эйк окружен работами современников. Из контекста можно вывести всё мною сказанное, добавив, что, во-первых, хороших художников всегда было мало, а во-вторых, что традиция европейского гуманизма в его преимущественно христианском воплощении никуда не исчезла. Соборы Гента могут порадовать не только древним камнем нефов, но почти лубками современных народных икон, где одетые в привычное нам платье новозаветные персонажи катают коляски с детьми по улицам слишком уж европейского Ближнего Востока, где рядом с иконами, на солее, под григорианский распев танцует простоволосая дунканистка.
Заметьте это, но… зритель часто склонен не видеть в новом вечного.
Для европейца это вечное – инфинитив, для русского – плюсквамперфект.
Казалось бы, какое отношение имеет Ван Эйк к тому, что в Генте каждое первое воскресенье месяца не только открыты все магазины, но и бесплатно работает весь городской общественный транспорт?
Не ошибусь, если скажу, что отмеченное – одно из завоеваний Великой Оптической Революции художника. Да и всей культуры, увидевшей Христа не в чуде, но в повседневности.
Миру известно чуть более двадцати работ Ван Эйка. Гентский алтарь идёт за одну. Присутствие тринадцати «нумерованных» произведений в рамках экспозиции – штука невиданная даже по нынешним меркам успешности коммуникативных и управленческих технологий.
Выставка открылась 1 февраля 2020 года и продлится до 30 апреля. Для всех, кто уверен, что Россия есть Европа, посещение полезно. Для тех, кто это отрицает, обязательно.
Гент – Москва
Илл. Ян ван Эйк. "Св. Франциск получает стигматы". (1430-1432)
