Идёшь, или пытаешься идти, шуба такая пушистая, что руки не опускаются, так и лежат на боках. Пуховый платок обмотан поверх шапки-пингвинчиком, синей с двумя полосами. Крестом на груди и за спину – узлом. На ногах валенки.
Точно немецкий солдат в Сибири – пальцем толкнёшь так и останешься лежать в сугробе, барахтаясь, как черепаха на панцире. Весь ты такой круглый и пушистый. Только красный от мороза нос-пуговка торчит, и глазёнки, вечно удивлённые из меха сверкают.
Вот он дом. Зелёный, с резными наличниками, с солнцем над крыльцом.
- Ба, а давай в розовый покрасим, а? Или в жёлтый?
- Зелёный меньше выгорает на солнце, у нас так всегда красили.
За калитку проходишь. Из будки зверь – скок, скок – в два прыжка к тебе, и вот ты уже Ганс под партизаном. А это мохнатое, огромное, в три раза тебя больше, мордой слюнявой в лицо тычется. Лежишь, от страха даже и не заплачешь.
-Тюбик! Тюбик! А ну брысь, пошёл на место!
И полуволк-полупёс с тебя слезает, покорный бабушкиной воле, и прячется в будке. Ты встать не можешь, за Тюбку уже обидно. И странно, чего это дикий сильный и страшный зверь, вон клыки какие, только что перед самым носом были, слушается маленькую, пожилую женщину в телогрейке без рукавов. Мороз – минус тридцать шесть.
- Ма, а я знаю! Вот бабушка пожилая, это потому, что она уже пожила!
- Смотри лучше, ты уже всю морковку вместо сорняков выдрала.
Или помните, как на Сокольники бегали? Там косогор знатный, на салазки и - глазом моргнуть не успеешь уже в болоте, рядом со Святым колодцем.
- Ба, а почему святой?
- А когда его рыли, там икону нашли, Божьей Матери, потому и святой. И вода там самая чистая на селе.
Самое интересное – барский сад. Настоящий, с липами. Охота, конечно, на Лушкином пруду поваляться в мягкой траве, землянику кушать. Но надо идти обирать липу. На главной улице, на аллее.
- В барском для тебя высоковато будет. А эти липы твой прадед сажал. Василий Яковлевич.
- Деда Вася?
- Дед Вася. И ёлки у памятника.
Или ещё. Сколько нам было? Десять или одиннадцать? Идём в клуб на танцы. Ночь, часов десять. Сердце бьётся, ещё бы, мы же полуночники, прожигатели жизни. Тут не Москва, не страшно. Все свои. Внутрь идти не хочется, там ребята большие. А мы, малые, на памятнике посидим. Над нами склоняется строгий солдат с винтовкой. В жарком сумраке известковая побелка светится. От неё и светло. И ели голубые вокруг мерцают.
-Ба, а правда, что дед и памятник поставил?
- Правда.
- И на войне был?
- Был. На флоте.
А книжки помните? Как мы морзянку учили и перестукивались, как Таньке напротив светом мигали? А потом ещё флажки делали, чтобы как на флоте сигналы подавать - «Спасите Наши Души».
А рыбалка! На Дальнем-то лещи водятся. Дальний пруд последним прорыли, там и последняя плотина. У нас ведь реки нет. Всё руками делали. Для лещей червя надо хорошего, жирного. На ферму пойдём копать. В отстойнике ,где навоз складируют, самые черви для рыбалки.
- Ба, а почему у нас коровы нет?
- Так отдали последнюю, ещё до войны, в колхоз. Чемпионка. В колхозе самая удойная была. Отец гордился всё, а мать тосковала.
А страшную выгребную яму в колхозе помните? Вода зелёная густая. На спор стояли на краю, на время. Там ведь кто-то жил в её глубине. Водяной или кикимора страшная.
- Ба, а правда что деда был председателем?
-Правда.
- А это ведь стыдно?
- Не стыдно, если за дело.
- А деда за дело?
- За дело.
Стыдно. В угол ставили, помните? Бабушка увидела, как мышей ловим на перегонки с Муркой. Куда ей до нас! А мышонка потом на волю, в подпол. Как бабушка сказала, чтобы он всю картошку погрыз. Зачем репейником пересыпали тогда? Он за шкурку цепляется, а мышка сама снять не может, так и умирает. Хлюпаю, плачу из угла.
- Стыдно?
-Ба… Мышек жалко…
А мышки-полёвочки? В ночноё идёшь - по босым ногам перебегают, шкурка у них нежная, как шёлком погладили, пёрышком пощекотали. И травка такая есть. Серая и пушистая. А ещё пастушья сумка. И правда похожа на нашу сумку, в которой мы хлеб с молоком, картошку с луком, масло носим, когда бабушка за пастуха. За Дальний пруд, за лес.
- Ба, а дай кнут, пожалуйста!
- Зачем тебе кнут?
- Пощёлкать.
- Иди только на опушку, что скотину не пугать.
- А скотина плохое слово?
- Нет, скотина это домашнее животное. Которое, человек приручил.
- А я слышала, как тётя Шура так Скачка назвала…
- Бывает, ведёт себя человек как зверь. И не зови так Скачкова. Скотина это животные.
***
Теперь солдату выкрасили сапоги серой глянцевой краской. У елей ветки поломаны. Дорога, гордость села, единственная асфальтовая на всю округу, как проложили с тех пор и не ремонтировали. Одни ямы и ухабы. Впрочем для того москвичи и покупают иностранные внедорожники. Новое время, куда денешься, нанотехнологии. Всё очень сложно.
В магазине местном всё ещё тётя Ира работает. Всех по именам, по домам знает. Только витрины большие красивые обложили кирпичом, и окна маленькие, как бойницы оставили, да и то зарешеченные.
Пруды заросли тиной, плотины порушились. Кому они пруды, теперь у каждого в коттедже горячая вода и джакузи. Евростандарт. А то и VIP. И не важно, как оно там читается и расшифровывается.
В барском саду тоже коттедж построили. Трёхэтажный. Коров-то больше нет, выпасы не нужны.
Церковь вот нашу реставрируют. Ильинскую. Правда, как в первый год леса поставили и забор, дальше не движется. Пожертвований нет. А красивая была, просторная, прямо собор. Да и не звал её никто церковью, церковь – это старые деревянные руины семнадцатого века, что до сих пор на кладбище сохранились. А это храм. Только не внутри не снаружи его не видно больше. Стропила одни и чёрные железные щиты на дверях и окнах.
Домов старых немного осталось. Тех, что с наличниками, с резными колонками у крыльца. С солнцем над входом.
Правда, стоит ещё голубой дом. Там вечерами шторы позже всех задёргивали. Можно было посмотреть на самовар, самый на свете красивый. На пирожки горкой. На серебряные подстаканники. На густой пар над горячим чаем. Позавидовать табличке с серпом и молотом «Дом образцового содержания».
- Ба, а почему у нас таблички нет? У нас же дом самый лучший в селе!
- Нельзя.
- А почему нам нельзя?
- Потому, что дед таблички самые вешал.
