Чудо-шедевры тем лучше,
Чем жёстче материал.
Теофиль Готье
Есть что-то легковесное в современном компьютерном наборе текста, будто слово, появившееся в результате виртуозной пробежки пальцев по клавишам, стало каким-то опустошенным, прозрачным, бесформенным. Будто оно утратило волшебный шёпот соприкосновения пера с бумагой, утратило тишину аллей, безмолвие звёздных ночей, дыхание набегающей морской волны, при которых создавались лучшие русские слова о жизни и смерти, о вечном и временном, о радости и печали. Будто нынешнее слово лишилось Божьего благословения, перестало быть Альфой и Омегой, потеряло корневую основу, роднящую земной язык с языком ангелов.
И теперь мы поворачиваем бытийное колесо вспять, в поисках "жёсткого материала" возвращаемся в суровый каменный век, дабы обрести век золотой. Берём молот и зубило и выкалываем свои письмена на скале. Каждая буква требует немалых усилий, отточенности движений, слово рождается ударом, становится весомым, мысль уплотняется — и так появляется "Наскальная книга".
В этой поэтической книге А.А.Проханова, как в калейдоскопе, сошлись пятнадцать томов прозы, словно неведомый библиотекарь расставил их в сакральном порядке на книжной полке автора. "Наскальная книга" родилась в результате тектонических движений истории, вселенских взрывов, могущих "горы переставлять":
В горе взорвали ядерный заряд —
Гора, подпрыгнув, пала на колени.
Мне чудилось, что камни говорят,
Вокруг рыдают Божии творенья.
И сбылось пророчество о том, что "камни возопиют", и понял камнетёс, пришло "время собирать камни", говорить с ними, слушать их, слагать свою "резную летопись" из обломков великой скалы, выкладывать из них дома и очаги, мостить ими новые дороги. Подобно Микеланджело, увидевшему в бесформенной гранитной глыбе Давида, автор "Наскальной книги" отсекает от жизни всё лишнее — клевету и небылицы, чтобы явить истину:
Я, до костей истёртыми руками,
Страшась, чтоб не накрыл меня поток,
Свои стихи выкалывал на камне.
Мне ангел подносил воды глоток.
Библиотекам суждено сожженье.
Пергамент, шёлк — им надлежит истлеть.
Картины жизни, прожитой в сраженьях,
Я должен был навек запечатлеть.
И ответили камни, вздохнули, пробудились, поведали всё, что было и будет, ожили, из камней земных превратились в "камни небесные", понесли благую весть, ведь "Божий Дух, где хочет, там и дышит". Оттого камни, горючие и горячие, способны воскрешать: "Накрытые горячими камнями, В могилах испарялись мертвецы". Граница между живым и неживым смещается, дух проникает в мёртвое дерево и холодный металл:
У автомата ложе из берёзы,
Коричневый берёзовый приклад.
Вдруг из приклада выступили слёзы,
И стал зелёной веткой автомат.
Жизнь и смерть встали всегда рядом, пошли рука об руку: "Нам из Союза привезли гробы С медовым запахом распиленного леса", но человек оказался нетленен, его "душа из бересты, А разум из сверхплотного титана". Ангелы-хранители даровали ему в духовной брани спасительные доспехи и донесли до его слуха сокровенные "Слова любви к младенцам и цветам".
И когда одновременно вопиют камни и поют ангелы, рождаются великие эпосы, вскармливающие цивилизацию и сплачивающие Империю, будь то "Эпос о Гильгамеше" или "Одиссея", "Старшая Эдда" или "Слово о полку Игореве". Потому "Наскальная книга" Александра Проханова — это грандиозная эпическая фреска, где живет дух Каповой пещеры, проступает витальный звериный стиль сарматских золотых украшений; через эту фреску к нам приходит шум древнего моря, когда-то бушевавшего там, где ныне раскинулись уральские степи.
Камнетёс не делает из своей наскальной фрески автопортрета, он говорит от всех и за всех, становится легендарным Вещим Бояном, таинственным Гомером, фантазийным Оссианом, "певцом во стане русских воинов", "соловьем Генштаба", последним летописцем и знаменосцем Империи. В его песнях "Как воплощенье сказок и утопий, Вставали голубые города". И то ли плачем, то ли гимном, то ли молитвой разносится по русской земле:
Родина моя, трава измятая.
Боль — из сердца пуля не изъятая.
Автомат для боя снаряжу,
Вместо пули сердце заряжу.
Но летит навстречу сердцу та пуля окаянная, что из эпохи в эпоху, из века в век, настигает отца под Сталинградом, а сына в Кабуле:
Та пуля, что в Ермолова летела,
Под Учмартаном ранила меня.
Но наступает время, и камень в руках камнетёса становится хрупок, каменные таблички превращаются в тонкую бумагу, отчего "Империя сворачивается в свиток". Её краеугольный камень подтачивают те, кто "жнёт, где не сеял", её райские сады вырубают и выкорчевывают те, кто никогда их не возделывал:
Когда я молод был, я насадил мой лес,
Чтоб стариком дремать под синим дубом.
Пришёл, когда угас огонь моих небес.
В лесу звенели пилы лесорубов.
Если раньше в русском лесу каждое дерево было древом познания, то теперь пришла пора насаждать осины:
Когда кругом врагов чужая речь,
Когда в Кремле витийствует Иуда,
Я вновь точу мой затупленный меч
И уповаю на святое Чудо.
Эта вера в русское чудо вновь и вновь дает силы "зажечь над пропастью маяк", и под его сияние продолжать "писать славянской вязью: "Да светится в веках моя Империя!"". И каждый камень в её основании будет драгоценным.
г. Оренбург
Александр ПРОХАНОВ
ОН
Он медленно спускался в летний сад
И погружался в кресло под сиренью.
На нем лежала солнца полоса.
Лицо покрыто лёгкой светлой тенью.
Он был тяжёл, в нём иссякали силы.
В нём стыла кровь, не согреваясь летом.
Его родня накидку приносила
И накрывала ноги тёплым пледом.
И он сидел, дремотный и недвижный,
Лишь иногда приподнимая веки.
Чтобы увидеть, как желтеют пижмы,
Сияют флоксы, синие, как реки.
В его дремотной памяти усталой
Текла видений странных вереница.
Гладь океана призрачно блистала.
Мерцали артиллерии зарницы.
То шелестели джунгли Кампучии,
И пехотинцы в бой бросались снова.
То мчались тепловозы, и лучи их
Метались в зеркалах купе ночного.
Он видел руки женщины любимой,
Его любовью дивной одарившей.
И над Кабулом тучу злого дыма.
На мостовой лежит убитый рикша.
Порой являлось мамино лицо,
Её любимая фарфоровая ваза.
И как ребенком вышел на крыльцо,
Трава сверкала россыпью алмазов.
Так жизнь, что на своей заре далёкой
Ему любовь и счастье предвещала,
Теперь, перед его последним сроком,
Ему свои виденья возвращала.
Поодаль шумно детвора резвилась.
В саду висел гамак, дыряв и клетчат.
К нему на руку бабочка садилась,
И жёлтый лист слетал ему на плечи.
Так он сидел в дни осени багряной.
Так он сидел среди дождей тяжёлых,
Когда с берёз холодные бураны
Смели наряд последних листьев жёлтых.
Пошли снега, и он сидел в метели.
Был, как сугроб, насыпанный в морозе.
Вдруг снегири к сугробу прилетели,
Как будто принесли живые розы.
Его усыпали на праздник огоньками.
Два уголька и красная морковка.
Он — снеговик. Вокруг, звеня коньками,
Кружился рой, танцующий и ловкий.
Весной, когда лазурь затрепетала,
Когда от солнца засверкали дали,
Он стал, как вешний лёд прозрачный, талый.
И в нём бесшумно радуги играли.
Он весь растаял и истёк ручьями.
В них серебром расплескивался ветер.
Вдруг на земле, под тёплыми лучами,
Открылись взору дивные соцветья.
И в каждом его голос раздавался.
Прильни к цветку — и ты его услышишь.
В том синем — океана вал плескался.
В том жёлтом — пагод золотые крыши.
В том алом — бой горячий и смертельный,
В котором пал его любимый друг.
Его несли в гробу с крестом нательным
В страну, где нет ни горестей, ни мук.
А в том цветке, в том дивном семицветье,
Его любимых женщин красота.
И целовал цветы весенний ветер,
И плавилась лазури высота.
Из той лазури в сад спустилась птица.
Она была невиданной расцветки.
Её увидел мальчик светлолицый.
Искал в саду на опустелой ветке.
