Жизнь — это аорта, по которой, то ускоряясь, то замедляясь, пульсирует время. Порой события уплотняются, сгущаются настолько, что не хватает давления, исторической воли, чтобы протолкнуть скопившийся сгусток. Тогда аорта времени забивается тромбом неразрешимых противоречий, рискует разорваться и упустить память о прошлом и мечту о будущем.
Жизнь стремится к самосохранению, ищет резервные силы, способные преодолеть исторический затор, концентрирует все свои смыслы в отдельно взятых руках, глазах, мыслях и чувствах. Жизнь рождает человека, чьи воля и страсть должны пробить тромб, залечить разрывающуюся аорту. Рождённый пассионарий вмонтирует у места разрыва шунт, сделает всё, чтобы инородное тело прижилось, уподобилось плоти. Так мёртвая точка становится точкой роста, и там, где должно было начаться увядание, возникает новая жизнь — как в романе Александра Проханова "Место действия".
В небольшом сибирском городке Николо-Ядринске возводится нефтехимический комбинат. Масштабная стройка становится решающей битвой за советскую техносферу. На небольшой участок на берегу Иртыша стянуты все лучшие ресурсы страны — интеллектуальные, производственные, природные. Вертолёты, бульдозеры и экскаваторы, инженеры и рабочие, подобно военной авиации, артиллерии и мотопехоте, штурмуют неуступчивую крепость Сибири. Её морозы, снега и речные льды, её леса и болота, живое тело земли, где застыла заветная чёрная кровь, которая, вызволенная наружу и заключённая в кровеносную систему нефтепроводов, сможет оживить уже гораздо большее тело, распростёртое между трёх океанов.
Если в этой сложной производственной цепи произойдёт малейший разрыв, в него безвозвратно уйдут силы и средства, из-за него окажутся невоплощёнными грандиозные замыслы, на несколько столетий замедлится темп истории.
Комбинат только-только строится, ещё пока расчищаются площадки и подводятся пути к будущему гиганту, а в сознании его созидателей уже живёт проект, идея, чудо комбината. Так зодчий, касаясь первого камня, уже представляет белоснежный храм. Художник первым движением кисти соединяется с иным пространством. Писатель, изрекая первое слово, погружается в многоголосие нарождающегося романа.
Творец комбината — его директор Пушкарёв — воплощает это чудо как автопортрет. На нём от постоянных размышлений уже пролегла сибирской рекой глубокая морщина, дорожными насыпями обозначился контур лица, яркими сварочными вспышками просияли всевидящие глаза. Как опытный пластический хирург, скальпелем техносферы Пушкарёв преображает природный ландшафт, проецирует на него свой образ: "Он летел над огромным операционным столом. Казался себе хирургом. Опускал из неба отточенный скальпель. С его лба и висков срывались невесомые вихри, неслись к земле, ложились оттиском. И земля, страдая и мучаясь, принимала на себя его лик".
К этому портрету со всех концов страны движутся люди. Каждый добавляет в него свои штрихи. В каждом живёт зародыш комбината, который предстоит бережно взрастить, не жалея своих жизненных соков, своей энергии: "Люди являлись, и каждый нёс своё электричество. Их сближение, как искра, испепеляло долю их общих мгновений и жизней. Мельчайшие раскалённые брызги застывали на растущих железных конструкциях комбината".
Пушкарёв — тот, кому необходимо разогнать застоявшееся историческое время, стянуть ремнями техносферы уходящее в бесконечность пространство, суммировав для этого всю сосредоточенную в его руках мощь: "Он сжал кулак до синих бугров жил, и в стиснутой ладони бились и рвались на свободу железные дороги и реки, людские несметные жизни, хрипел и орал континент, а он, Пушкарёв, держал его под уздцы".
Комбинат должен стать эпицентром техносферы, трамплином, с которого она выйдет на новый уровень. Не только Пушкарёв воплощает себя в комбинате, но и комбинат вживляется в Пушкарёва, пульсирует в нём вторым сердцем. Все линии пушкарёвской жизни сошлись в точке комбината, все прежние усилия, успехи и препятствия вели его к этой стройке. Весь его род своими перемещениями, лишениями и грёзами прокладывал ему путь сюда.
Кажется, Пушкарёв способен повернуть вспять не только сибирские реки, но и реки человеческих судеб, слить их воедино с рекой времени. Создать новую цивилизацию тугоплавких и морозостойких людей: "Мы построим такой мартен, с такой температурой плавления, чтобы весь шлак истории, весь металлолом распустился в чистейшую сталь. Может, из неё, из сияющих сплавов будет отлит новый человек". Новые люди пройдут по тонкому льду и невредимыми вырвутся из пламени. Они возведут из металла город-сад, где тонким стеблем до самого неба взрастёт телевышка. Эти люди укротят шаровую молнию, бульдозерным ковшом из древнего капища извлекут крохотный браслет. Им явятся калики перехожие и откроют неизречённую истину.
Этим людям предстоит второе освоение Сибири, соединение её земных недр с космическим пространством. Заводы и фабрики изменят облик Сибири, её географию и демографию, социологию и философию. Это поможет укрепиться здесь новым поколениям. Сюда придут переселенцы и родят уже коренных жителей. Николо-Ядринск в этом смысле становится стартовой площадкой, первой попыткой подобного преображения.
Но комбинат сталкивается не только с природной стихией, но и с исторической памятью, с прошлым, которое подобно пню с многовековыми кольцами. Это прошлое глубоко ушло корнями в землю, но безжизненное дерево не способно дать цветущего ростка: "Город толпился, лубяной и бревенчатый. В нём что-то варилось, клубилось неясное среди изб и посадов уже столько веков, выпуская из брёвен своих и церквей призрачный дух. Словно город вот-вот оторвётся от бренной земли и со стуком и скрипом всем роем полетит над Сибирью и сгинет, оставив горстки сухих черепков, холодные угольки и подковы".
Старый город с ветхими деревянными избушками противостоит комбинату, старается удержать своё пространство как последний рубеж обороны, за которым плен или оккупация техногенного монстра. Местные журналисты, краеведы и театралы выталкивают комбинат из Николо-Ядринска как инородное тело. Они пытаются оживить прошлым город, из которого, заскучав, когда-то ушла история, воскресить засыхающее дерево, на котором погибает последняя живая почка. Пытаются зацепить свою память и своё бытие за истлевшие фасады, могилы каторжников, за былое величие.
Но вековая тоска оказывается гораздо сильнее этой непрочной зацепки. Тоска копилась веками и не растворялась новыми подвигами, открытиями и потрясениями. Энергия Ермака и ссыльных декабристов иссякла. Во время затора на реке истории тоска не уносилась за горизонт, а постоянно подтапливала город серыми водами: "Здесь целые роды и семьи вяли веками, бились о низкое небо, о холодную воду, о мёрзлую землю. Мы — последние, и вся наша мука — от них, от исчезнувших. Эту муку завозили сюда по этапу, на фельдъегерских плюмажах, в золочёных табакерках петербургской тончайшей работы. Уж это место такое — Ядринск. Другого нет в Сибири, а может, и во всей России. Исчез давно старый Петербург, Москва десять раз свой камень меняла, а Ядринск стоит, как был, ни одного нового дома не выстроено. И Бог весть, что здесь сохранилось, какой сон течёт под луной, что там ночами грезится нашим горожанам".
Прозреть подлинный смысл исторической памяти оказалось по силам лишь местному художнику-самоучке Горшенину через собственные картины: "Ядринская в откосах гора. В её глубине тихо спят казаки в кольчугах и шлемах, разметав железные бороды. Монахи в клобуках, смежив веки над старыми книгами. Барыньки в кружевах, кринолинах прижали к груди веера. Чиновники в вицмундирах с кипами карт, чертежей. Убитый комиссар в портупее, с горькой улыбкой, держа в кулаке наган. Раненный в бою под Орлом танкист с повязкой на ослепших глазах. Все уснули в глубокой горе. Их оплетают тонкие корни. Хрупкое деревце пробилось наружу, раскрыло под небом цветок. И он, Горшенин, прижался к цветку губами, ловит его аромат". Память только тогда жива, когда прошлое прорастает дивным цветком в настоящем и источает благоухание в будущее, когда не только уходит в землю корень, но и тянется к небу стебель. Важно сохранить не бренную оболочку, а нетленный смысл, не мехи ветхие, а вино новое. На это способен только тот, в ком проснётся сверхзрение — прозрение. И нужно преодолеть материю, "пробиться сквозь темень к небывалому, под спудом укрытому свету, чтоб открылось во лбу всевидящее ярое око, одно на всех, и в нём, избежавший тления, отразился мир".
Место действия романа — это шаткая платформа, где балансируют город и комбинат, ищут общую точку опоры, гармонию и равновесие. Кажется, хрупкая разделяющая чёрточка скоро сотрётся, как дефис в названии города, и нечто древнерусское, исконное, от Николы зимнего и Николы летнего, сольётся с современным, с расщеплённым ядром, выделяющим атомную энергию.
На жертвенник новой жизни лягут сбитый лось и подстреленная сова, искорёженный самосвал и надорвавшийся бульдозер — и природа — и техника примирятся: "драма природы — это в первую очередь драма техники. Спасать надо технику! Непонимание, неприятие техники, тайная к ней враждебность, бессознательный, доставшийся нам по наследству первобытный инстинкт приводят к гибели техники и, как следствие, к крушению природы".
Художественная выставка пройдёт в передвижном цехе-дирижабле, акварели станут иллюминаторами в дивный неведомый мир. Театральная постановка из камерного театра перенесётся, как в годы войны, на передовую — на стройплощадку. Краеведческий музей, связывая день вчерашний и день сегодняшний, подготовит экспозицию о комбинате — и искусство и техника примирятся.
Вековечная сердечность и народившаяся воля, обжигая, как "поцелуй на морозе", сольются в мечту о городе всеобщего благоденствия. В нём встретятся все времена и пространства и вся вера. В нём случайно столкнувшиеся Пушкарёв и Горшенин общим усилием вытолкнут из размытой колеи телегу с могильными венками — вместе пробьют тромб истории.
Разными путями — кто через легенды и предания, а кто через чертежи и проекты — но мы все шли именно к этому городу: "Наша сердечность, душевность, наша мягкость и совестливость — от земства, от городков, от околиц. И в этом смысле любовь к своему крыльцу, ручейку, городку — источник нашей сердечности, нашей глубины и душевности. Но кроме сердечности есть воля, чувство общих небес, горизонтов. Необъятных, не имеющих имени. Есть чувство единства помимо всех крылец, околиц — единства судьбы, беды. Бесконечной в обе стороны истории, под общим небом. С огромной, почти непосильной задачей, несомой из века в век, из огня в огонь. Мечта о грядущей правде, о грядущем совершенстве. Выражаемая то косноязычно, то ясно. То молитвенно, то с проклятиями. Земцем или петербуржцем, крестьянином в домотканом холсте или комиссаром в "чёртовой коже". И эта мечта о правде, пусть запредельной, но неизбежной, защищаемая то вилами, то пулемётами, сочеталась в нас с государственной волей. Со строительством единого, огромного дома, единого, небывалого града, вместилища правды…".
По верной дороге ратников и инженеров, мечтателей и художников вели огненная птица, вспорхнувшая с парсуны Ермака, и чудесная пчёлка, увлёкшая Тихона Ядринского возводить храмы по всей земле. Не давал нам покоя, срывал с родных мест, заставлял покидать старые кладбища, зачинать новые извечный русский озноб, вековечное наше дело: "Отдавать свою душу живую. Наделять этот мир душой".
В этом смысле роман "Место действия" стал своеобразным зеркальным отражением распутинского "Прощания с Матёрой". В романе можно "древность прозреть в современности", здесь история оказывается не тем, что было, а тем, что будет. Здесь новый техногенный мир не губит мир патриархальный, а напротив, продлевает его век. Не затапливает его, как Атлантиду, а вырывает из весеннего разлива, соединяя прочным мостом со спасительным противоположным берегом: "Мост пульсировал светом, словно стеклянный. В нём струились и теплились сосуды и трубочки крови. Виднелось алое сердце. Вздымались прозрачные лёгкие. Мост дышал, наливался. Наполнял пространство огромной зреющей жизнью. Нёс в себе слабую память о былом, деревянном".
Этот земной мост, коснувшись радуги, объединил три града: град древесный — град железный — град небесный. В небесном граде древо и металл обрели свои высшие формы жизни; Космос физический и Космос мистический — техносфера и духосфера — сомкнулись.
Городом будущего с чертежа архитектора-футуролога готова сойти на землю мегамашина, которой в пространстве Земли будет уже тесно: "Город, как семейство космических кораблей, приземлился в снегах. Серебристые сферы и чаши, отшлифованные пургой. Антенны ловят полярные вихри. Стремительные фюзеляжи конструкций. Город в сверкании и блеске, в мелькании винтов, лопастей опустился из неба, как чудо, коснулся земли".
В небесном граде свершается великая трапеза, где общий стол накрыт и пращуру, и правнуку, где все живы, где каждый продолжается в каждом: предок — в потомке, потомок — в предке: "Знаем концы и начала. И знаем свою бесконечность!.. Мы в детях своих не кончаемся. И в этих белокаменных, чудных, всю жизнь за нами следящих церквах. И в народной молве. И в этих снегах неоглядных. И в водах. И в небесах. И в звезде загоревшейся. И в ковшике из любимых ладоней, на которые легли отражением".
Знание о "земле, о природе, о душе, о рождении и смерти и о том, как жить человеку" манящей пчелой облетело три града, коснулось тёплого дерева и пульсирующего металла, вобрало слепящий свет звезды и таинственный сумрак земного чрева, преумножилось, озарило нынешний век.
И если сегодня с высоты взглянуть на новый облик Сибири, то среди снегов, лесов и рек можно разглядеть множество техносферных портретов новых покорителей этой земли. Мы, исторически рискнувшие, не ошиблись: град железный напитал своей энергией град древесный. Отреставрировал древние фасады и позолотил купола, возродил музеи, чтобы история нашла для себя пространство. Кажется, что град небесный алтарями и заводами спустился на утомлённую землю и теперь готовит её к скорому историческому рывку. И порой в морозной сибирской дымке призывно забрезжит то ли заводской неугасаемый факел, то ли красная птица с древней парсуны.
