Виталий Егорович Павлов, командир полка, с самого утра был хмур и непривычно резок в общении с подчиненными.
Грудинкин, наш комэска, после утреннего построения вызванный на КП, канул туда, казалось, с концами, не выходя даже чайку попить в свой модуль.
Саня Садохин, наш замполит, начал бриться, тщательно наводя на лицо положенный глянец. В противовес своему праваку (это так называют лётчика–штурмана, сидящего в вертолёте справа), всегда поросшему небрежной щетиной, Саня старался выглядеть достойно, а уж перед серьёзной операцией это у него обострялось до неприличия.
На этот раз операция предстояла действительно серьёзная, насколько мы могли себе представить по косвенным признакам.
Но даже самое больное воображение не могло нарисовать нам масштаба предстоящих действий — как оказалось впоследствии, не имеющих аналога в истории военного искусства по многим параметрам. Нам предстоял Панджшер.
Панджшер — это узкое, глубокое, извилистое ущелье, кривым шрамом пересекающее тело страны на северо-востоке Афганистана, по дну которого протекает одноимённая, довольно стремительная в своём течении, горная речка.
В переводе с местного языка название "Панджшер" означает "Пять львов". На самом деле "львов", т.е. "духов" там, по данным разведки, насчитывалось более четырёх тысяч. Сорок исламских комитетов, двадцать четыре склада с оружием, боеприпасами, продовольствием и прочими, необходимыми для ведения войны материальными средствами. Десяток рудников, на которых разрабатывались золото, серебро, лазурит, алмазы. Четыре госпиталя с иностранным медперсоналом, оборудованных по последнему слову медицинской техники. Две тюрьмы, в которых содержались пленные, в том числе из советской армии.
От ударов с воздуха Панджшер прикрывался системой ПВО, состоящей из более чем ста зенитных горных установок (ЗГУ) с единой централизованной системой управления по радио. Причём позиции огневых средств большей частью были оборудованы в пещерах с выкатываемыми на рельсах орудийными установками, укомплектованными расчётами, прошедшими обучение в Пакистане; да и инструкторов, и не только оттуда, у них было навалом. Часть персонала огневых расчётов представляла из себя смертников, прикованных во время боя к установке, поэтому принцип "по тебе стреляют, уматывай!" тут не срабатывал.
Панджшер на востоке примыкает к Пакистану, а на южной оконечности кривым ножом нависает над центральной частью Афганщины. Оружие и другие материальные средства из Пакистана растекались по всей стране именно через панджшерское ущелье, которое являлось основной артерией, питающей эту войну.
Поэтому командование ОКСВ (Ограниченного контингента войск в Афганистане) и руководство ВС СССР прекрасно понимало, что от завоевания сидящего костью в горле оплота душманских сил зависит не только успех летней кампании, но и, возможно, исход всей войны в целом. Подготовке к этой операции было уделено исключительное внимание.
Замыслом проведения операции предусматривалась высадка десанта, вопреки устоявшимся канонам военного искусства — непосредственно на голову врагу по всему ущелью. А это — четыре тысячи двести человек на фронте в сто километров! Десант должен был занять господствующие высоты и обеспечить проход основных сил на бронетехнике по дну ущелья…
Грудинкин, промаявшись целый день на КП, принёс к вечеру основу замысла применения авиации. По нему выходило, что на острие атаки, в первой волне планируемого к высадке десанта — наша эскадрилья. А группу захвата площадок, которая раньше всех суётся в пасть врагу, возглавляет сам комэска.
На следующий день мы полным составом двух эскадрилий: нашей, "зелёной", и соседней, "полосатой" (так по военному коду для переговоров по радио именовали, соответственно, вертолёты типа Ми-8 и Ми-24) уже прилетели в Баграм. Мамочки, а там уже чёрт-те что творится! Столпотворение людей и техники, суета, гомон, пыль и ругань, гортанные пехотные крики и заклинания замполитов, сбившиеся в стаи, начальники и корреспонденты, протуберанцы шатающихся по всем направлениям строем солдатушек, живописные группы летунов всех мастей и специальностей, невесомым пёрышком летящие куда-то женщины-связистки, почему-то легко пронзающие любую камуфлированную толпу.
Пехоты, десантуры, спецназёров: как наших, так и местного афганского правительственного воинства, — оголив важнейшие стратегические опорные точки, понабрали около восьми тысяч.
Вся авиация 40-й армии и несколько полков на территории Союза изготовились для действий в этой масштабной, исторической операции.
Одних вертушек со всех полков Афгана в Баграм пригнали более сотни. Воодушевило нас то, что командовать всей вертолётной составляющей операции, к нашей гордости и некоторому успокоению, поручили нашему командиру полка, Павлову.
Вечером всех пилотяг, участвующих в операции (а их набралось около трёхсот), собрали вместе, поставили задачу, и пошли мы, как это принято при отработке совместных действий, "топотать". Так мы называли тренаж "пеший по-лётному" — забавное, если посмотреть со стороны, зрелище.
Несколько десятков взрослых дяденек, попарно стоящих друг за другом, начинают медленно ходить по замысловато расчерченному асфальту, повторяя предстоящие наутро действия, при этом наблюдая манёвр каждого. Налетевшие коршунами неизвестно откуда фотокоры взяли нас в прицел своих объективов.
Но есть у лётного состава примета — не бриться и не фотографироваться перед вылетом, поэтому я, пообещав расколотить дорогостоящую оптику об асфальт, разогнал всех, к вящему удовольствию своих подчинённых.
Утро 17 мая 1982 года выдалось смутным. Смутно было на душе, смутно было в воздухе. Вроде и облака солнце не закрыли, а какая-то влажная взвесь висела в воздухе, не позволяя атмосфере быть прозрачной, как будто хмурилось, угрюмо насупясь, само небо.
Одновременно нарастая, тревожный гул сотен винтов разогнал тишину над аэродромом.
Колонна десантуры, змеёй вползшая на аэродром, жадно поглотилась чревами поджидавших её десантных вертушек.
Отталкиваясь от взлётной полосы огненными струями, занозами в небо пошли вонзаться "сушки", истребители-бомбардировщики Су-22 афганских ВВС, призванные расчистить нам площадки приземления.
Тяжело переваливаясь с боку на бок, "зелёные", загруженные живой плотью десанта, подруливали к полосе и, чуть пораздумав на контрольном висении, оценивая свои силы, кряхтя и подбадривая себя похлопыванием лопастей, начинали карабкаться в высоту, один за другим вылезая на заданный этаж в воздухе, или эшелон, как у нас говорят.
В эфире — почти тишина, лишь изредка слышатся короткие штатные доклады экипажей о прохождении контрольных точек, да "сушки" доложили об окончании работы.
Подходим к Панджшеру. Вот оно, ущелье, уже проглядывается.
В утренней дымке его извилистое лоно выглядит серым и мрачным, задёрнутым покрывалом дымки и поднятой в воздух пыли от работы штурмовиков, как будто ущелье пытается укрыться от нас этой завесой. Напряжение в голосах докладывающих обстановку экипажей возрастает. Судя по произносимым кодовым словам, головная часть колонны высадки десанта вошла в ущелье, снижаясь для посадки на намеченные площадки. Занимаем со своей парой зону ожидания над входом в ущелье. Предупреждаю старшего спасателей о готовности к работе.
Сквозь толщу набранной высоты внизу еле различимо просматриваются штрихи вертушек, одна за другой протискивающихся в узкий коридор ущелья.
И тут началось...
Я вдруг услышал, как напряжённая тишина в эфире взорвалась гомоном одновременных докладов возбуждёнными голосами сразу нескольких экипажей, среди которых улавливались обрывки фраз: "Куда ты!", "ДШК работает!.. Захожу на него!..", "Высад!..", Зелёный горит!.. Зелёный горит!!! Зелёный упал!!!", "Захожу на ДШК!.. Пускаю управляемую ракету!", "Попал! Подтверждаю!"
Смысл выстреленных в эфир фраз ещё не дошел до сознания, а руки-ноги уже сделали в автоматическом режиме своё дело и я понял, что уже начал снижение, проваливаясь с дикой скоростью в злосчастную каменную щель, на ходу выпулив в эфир одну единственную фразу : "Я двадцать пятый, снижаюсь в ущелье!"
Вихрем заскочив в коридор его стен, мы увидели за поворотом под обрывом поднимающийся вертикально вверх столб чёрного жирного дыма, торопливо разматывавшего свои клубы.
Кто-то рявкнул в эфир: "Зелёный, куда прёшь? Там ДШК!".
Выскочив на срез обрыва, мы увидели слева под собой обломки вертушки, которые жадно долизывал огонь. "Мать твою!.. Кто?.. Некогда! Надо успеть сесть… Высота! Высота большая! Вниз! Быстро вниз!!! Успел!.. Сядем!" Боковым зрением увидел — прошмыгнул впереди меня на посадку ведомый. Какого хрена? Я ж ему команду на посадку не давал! Ладно, после разберёмся.
Высадив спасателей, я посмотрел в сторону обломков и обомлел…
Петька Погалов, "правак" Садохина, с закопчённым лицом, по звериному оскалившись, тащит к нашему вертолету, обхватив своей ручищей бортача Витьку Гулина, а тот почему-то в летней лёгкой куртке, в трусах, без ботинок и в одной руке держит кожаную куртку, которая съёжилась до детского размера. Ввалившись в кабину, Петька, мотая продымлённой головой, скаля зубы, смог только глухим голосом, пересиливая шум винта, прорычать-прорыдать: "Санька сгорел, Санька сгорел…" Смысл его слов доходит не сразу. Сознание не фиксирует то, что пока не видят глаза. Включается защита психики где-то в мозгу и переключает поток мысли на другое направление. Так. Ясно. Ребята обгорели, их жизнь решают минуты, срочно нужно в госпиталь!
Разворачиваюсь для взлёта из-под обрыва в направлении кишлака, нависшего сверху. Руха — кажется так он называется. Включаю форсаж, начинаем карабкаться носом на обрыв, высовываясь из-под него снизу, как из окопа.
Вертолёт на взлёте — беззащитен. Скорость мала, снизу и сбоку брони нет, поэтому "правак" Боря Шевченко, приоткрыв свой блистер, высунув ствол автомата, на взлёте с шухерных мест всегда постреливает по подозрительным местам. Мы уже медленно проплываем над Рухой, когда Боря вдруг подпрыгивает на своём сидении и истошно орёт только одно слово: "ДШК!!!". Сквозь гул машины и гвалт кипящего эфира в наушниках слышу мощные удары по борту, как будто кто-то равномерно и споро стучит кувалдой снаружи. Холод мгновенно охватывает затылок — это так, что ли, ощущается дыхание смерти?! Возникло виде́ние бегущего по узкому коридору человека, по которому кто-то стреляет в затылок из пистолета, при этом хохочет вслед и куражась, протискивает в сознание : "Ну что, курепчик, попался?" — "Ах ты, гад! Врёшь, не возьмёшь!" Кулаки наливаются яростью и начинают гонять зажатые в них рычаги управления от упора до упора. Вертолёт проделывает немыслимые акробатические телодвижения, уходя из зоны обстрела. Как там сзади в грузовой кабине катаются непривязанные ребята, не хочется и думать, простите уж, иначе все здесь останемся.
Наконец, звук кувалдометра начинает ослабевать, и мы чувствуем, что выскочили.
Увернулись!!!
Оборачиваюсь в грузовую кабину — там Петька, поднимаясь с пола, слабо помахал рукой: живы, мол. Так, это хорошо, значит есть смысл дальше в госпиталь лететь. Но вдруг сознание острым жалом пронзает мысль:
"Ведомый!" А я на такой большой промежуток времени отстранился от основной обязанности "ведущего" — всегда помнить о "ведомом"! Господи, что я наделал! Ни разу за это время не поинтересовался им. Почему он сел в ущелье? Ведь он должен был меня сверху прикрывать! Мысленно обозвал себя последними словами и, выйдя в эфир, скомандовал двум десяткам вертолётов, находящимся в районе: "Ищите двадцать шестого!"
Высадив обгоревших мужиков в полевом госпитале, развёрнутом на окраине аэродрома, мы задумчиво подруливали к своей стоянке, пытаясь осмыслить случившееся. Особенно одолевала занозой застрявшая мысль о "ведомом". Проклиная себя за бездарное руководство парой, я, заканчивая руление, развернулся на стоянке.
Шевченко, удивлённо подняв брови, указывая пальцем на соседнюю машину, проговорил: "Командир, да это ж Наумов!" Ах ты, ну я тебе! Дёрнув стоп-краны и не дождавшись остановки винтов, опрометью выскочил из вертолёта и подбежал к Юркиной машине.
"Что ж ты, гад, делаешь? Я из-за тебя всю авиацию в районе высадки на уши поднял!" — возопил я.
Однако тут же осёкся. Юрка, тряся головой в тяжёлом бронированном защитном шлеме (ЗШ), рукой молча показал на фюзеляж своей машины.
Да уж — картиночка, достойная пера: над входом в грузовую кабину и по всему борту зияли дыры величиной с кулак. Ошмётья перебитых обгорелых проводов торчали из кабины экипажа. Пятна окалины "весёлыми" красками расцветили серые бронеплиты возле командирского сиденья. Как аппарат смог в таком состоянии добрести до родного "стойла" — загадка сия великая есть. Слава советской технике! Не перестаю ей удивляться!
"Извини, командир, плохо слышу после того, как по мне шарахнули", — пробормотал милый мой Наумчик.
Закурив, он продолжил : "Ты, когда вниз полез, тебе ж орали про ДШК, а ты не обратил внимания, попёр прямо через установку, ну они или обалдели от такой наглости, или просто не успели среагировать на такой шустрый манёвр, но по тебе не отработали… А уж мне всё, что нам обоим причиталось, видно и досталось. Удар, дым в кабине. Я сразу на вынужденную пошёл и сел чуть дальше тебя. Хотел доложить по радио, а оно не работает — проводку, гады, перебили. Только хотел "правака" выпустить, чтобы добежал до вас, смотрю, вы взлетаете, да прямо через эту же установку норовите пройти. Ну а мне куда деваться, я за вами и пошел. Хотел ракетами его приласкать, жму, жму на кнопку, а ничего не срабатывает, носовой пулемёт жму — не работает. Пока "бортачу" сказал, чтобы пересел к пулемёту, чтобы от ручной гашетки с него отработать, уже по вашему борту зенитка полыхнула. Ну, думаю, хана. Тут борттехник всё-таки успел из носового пулемёта по расчёту ДШК очередью дать. Отогнал их. Ненадолго вроде примолкли, да, видать, смертник один у них остался, снова застрочил, и уже по мне опять попал. Вывернулся я из под обстрела, а сказать ничего не могу; пристроиться попытался, да куда там, ты так притопил, что хрен догонишь, только у Баграма на посадке и достал. Приборы не работали, редуктор подвывать начал, слава Богу, тогда, когда уже сели, наверное, масло вытекло. Как дошли, не знаю. А ты рядом с Садохиным на реке ещё один вертолёт видел?"
Этот вопрос нас озадачил, ведь о том, что произошло, в полной мере не знал в этот момент никто…
Мы закурили, чуть отойдя от израненных машин, попытались разобраться в сложившейся обстановке.
Позвонили с КП. Нам, как побывавшим непосредственно на месте боестолкновения, поставили задачу эвакуировать ранее высаженных у вертолёта Садохина спасателей, вместе с телом погибшего замполита, которое они успели извлечь из-под обломков, а также забрать тела со сбитого вертолёта Грудинкина.
Последние надежды на то, что кто-то из его экипажа выжил, рассеялись…
На простой вопрос, а на чём собственно лететь, с КП последовал гениальный по простоте и решительности ответ. Берите, говорят, любые вертолёты, которые видите на этом аэродроме, — и вперёд.
Поодаль, поблескивая свежей краской, стояли две новенькие расчехлённые "эмтэшечки" (на авиационном сленге — наименование новейшей на тот момент модификации военного вертолёта Ми-8МТ).
Вокруг одной из них прохаживался вальяжного вида борттехник. Подойдя к нему спорым шагом, мы на ходу объявили ему поставленную с КП задачу. Солнце уже палило вовсю, когда мы снова ввалились в ущелье, подойдя к знакомому месту уже по другому маршруту.
Оставив Наумчика наверху, я подполз на висении поближе к обломкам Санькиного вертолёта.
Спасатели на брезенте подтащили к нашему вертолёту нечто.
Когда это нечто проносили мимо моего блистера, я заглянул внутрь брезента…
В голове почему-то возникла картинка, как прошлой ночью Санёк, спавший на соседней койке, во сне всё время свешивал ногу на пол, как будто силился куда-то пойти, но не мог... Вдруг внутри лопнула какая-то мембрана. С самого тёмного дна наружу вырвалась волна такой ярости, какой ни разу в жизни не испытывал.
Рванув рычаг шаг-газа вверх до упора, так, что еле успели заскочить в вертолёт спасатели, я одним махом отодрал машину от склона. Развернув её на висении носом на противоположный берег, начал залп за залпом всаживать весь боезапас ракет в бруствера видневшихся окопов "духов", при этом рыча что-то нечленораздельное.
Окутанные дымным пламенем сходящих из блоков НУРСов, мы на подлёте продвигались к островку, на котором стоял сплющенный от удара, с поломанными лопастями и свёрнутой набок хвостовой балкой вертолёт Грудинкина.
Сели от него слишком близко, так, что наши лопасти едва не задевали стоявший остов.
Десантура, успевшая к нему подойти, вытаскивала из нутра покалеченной машины всё, что можно. Командир десанта, подбегая к распахнутой нашим "бортачом" двери, задыхаясь, сказал, что придётся немного нам обождать, пока тела вытащат: их зажало деформировавшимся от удара металлом частей кабины.
Посмотрев направо, я обнаружил, что сидим-то мы метрах в ста пятидесяти от "зелёнки", где у "духов", видимо, оборудованы неплохие огневые позиции. Сквозь шум винтов и рык двигателей еле различались какие-то щелчки.
Ласковыми интонациями, со спокойствием, которое самого удивляло, вызвал на связь Наумова, мотавшегося над нами сверху. Обращаясь уже не по позывному, сказал ему: "Юра, по нам справа стреляют, борттехника ранили, отработай в траверзе от нас сто пятьдесят "карандашами". (Это так НУРСы "по коду" называют.)
Что такое с высоты шестьсот метров зазор между нами и врагом в сто пятьдесят метров? Это примерно как щёлка в полу, куда надо, словно ножичек кинув, точно попасть.
Такую задачу я мог поставить только Юрке, зная, как он стреляет, а в данной ситуации это означало: на кончик его пальца, нажимавшего кнопку огня, повесить жизнь всего нашего экипажа и десантуры. Мы ведь знали, сколько таких случаев промаха было с трагическими последствиями.
Замерев, слушаем и считаем секунды. Слышим слитное шипение, как будто дракон выдохнул. Это ракеты пошли. Считаем секунды: раз, два, три, — попадёт-не попадёт? четыре, пять, — попадёт-не попадёт? шесть, семь, — попадёт-не попадёт?!
Справа раздался торжествующий грохот и вскипели мощным вулканным извержением разом земля и деревья. Попал!!! Молодец, Юрчик!
Примолкли, сволочи!
Десантник с просиявшим лицом, подойдя к нам, дал команду бойцам на погрузку снятого вооружения и своих раненых. Извинившись, что не смогли пока достать убитых, предложил нам увезти сначала живых. Ну что ж, "полосатик", ты прав… Взлетаем. Пришли в Баграм без приключений, только половина приборов почему-то не показывала.
Зарулив на стоянку, выключили движки. Вышли осмотреть машину и разом присвистнули.
Весь правый борт иссечен следами от пуль, пробит редуктор и входной аппарат двигателя… У Юрки тоже пару дыр нашли...
Но с КП уже команда прошла, что нам два борта снова подготовлены, запущены, ждут нас, сердешных.
Снова взлетаем, идём опять в злосчастную пасть дьявола.
Дошли, сели. Сверху уже не только Юрка прикрывает, а целая стая "полосатых" из эскадрильи Полянского, наших соседей.
Один из них доложил, что видит на позиции уже слева от нас зэгэушку, которая стволы разворачивает в нашу сторону. Павлов, управлявший боем сверху, обматерив его слегка, прикрикнул: "Раз видишь, то бей!" Слышим шипенье схода управляемых ракет, затем торжествующий вопль "попал!".
В обстановке, когда по тебе стреляют, а ты не можешь ничего сделать, становится не по себе. Беру свой автомат, и через открытый блистер начинаю палить вверх по склону в направлении обидчиков.
Через минуту подполз десантник, уже со спасателем. Вытирая пот с прокопчённых пороховой гарью лиц, прокричали, что до сих пор не смогли вырубить из цепких объятий искорёженного металла тела погибших и предложили взлететь, чтобы не служить полигонной мишенью для "духов", покрутиться над ними на высоте, а уж когда они ракету дадут, что будет означать готовность к погрузке, снова зайти на посадку. Павлов сей план утвердил, и мы шуганутой птичкой вспорхнули на спасительную высоту.
Тут вмешался такой психологический момент… Представьте, что погожим летним днём вы, купаясь, кидаетесь в речку, накопив в теле запас тепла. Только выйдя из бодрящей водички, надо сразу снова туда бросаться. Уже менее приятно. Только вышел — снова в воду. Холодно и противно. Снова вышел — и снова в воду: о-o-oчень холодно, о-o-oчень неприятно и о-о-очень неохота! Вот теперь умножьте в несколько десятков раз уровень ощущений, чтобы получить в сухом остатке те чувства, которые охватили нас при виде красной ракеты снизу. Я вдруг ощутил у себя лихорадочную дрожь по всему телу. Ноги на педалях заходили ходуном. Огромным усилием воли заставив себя отдать ручку управления вперёд, посмотрел на свой доблестный экипаж. Борттехник, парень из баграмской эскадрильи, имени которого я даже не знал, сидел на своём рабочем месте, как окаменевший "статуй". Лицо его заострилось и почернело. Глаза безо всякого выражения приобрели вид застывших объективов. Боря, мой "правак", каратист и весельчак, сибиряк по рождению и заматеревший дальневосточник, побелел лицом. Тупо глядя выцветшими глазами вперёд, он бессвязно бормотал что-то насчёт курса.
На своём застывшем резиновой маской лице я, чуть ли не руками раздирая рот, изобразил подобие улыбки, затем прохрипел экипажу, удивляясь чужому голосу: "Нормально, мужики", — и сунул ручку, пересиливая все свои инстинкты, что есть мочи от себя, переводя вертолёт на снижение!
Внизу уже привычно поднимали камешки пули "духовских" винтовок, суетились десантники и спасатели, занося в грузовую кабину тела убитых и раненых, какие-то шмотки, оружие, боеприпасы и прочее со сбитого вертолёта. Мы безучастно и тупо, как зомби, наблюдали за этой картиной, как будто нам показывали кино по телевизору. Наконец, наземники подали знак: всё, мол, можно взлетать. Чуть приподняв машину над островком, я понял, как ей тяжело. Напряглись все её мускулы, задрожало от напряжения всё её тело, выгнулся тюльпаном несущий винт, обвисла балка, и движки, взвыв на немыслимо высокой ноте, пропели: "Ну-у-у куда-а-а ж ты-ы-ы???" Мысленно умоляю её потерпеть, поднажать ещё чуть-чуть, ну надо отсюда выбираться, ты пойми ж, дорогая!
Еле заметным движением ручки приглашаю её к поступательному полёту.
"Восьмёрочка", постанывая, проседая под тяжестью непосильной ноши, чиркает носовым колесом за гребень волны возмутившейся враждебной горной речки, не желающей выпускать нас из своих холодных объятий, и, вздрогнув при входе в косую обдувку, как бы представив себе мерзость купания в холодной воде, уходит в высоту. Уфф!..
В Баграме становятся ясными итоги первого десантирования. За две минуты боя во время высадки сбито два вертолёта, повреждено пять, погибло четыре члена экипажа и десять десантников, ранено пять лётчиков и восемь десантников. Но… задачу никто не отменял!
Угрюмо стоял строй лётчиков, перед которым лицом к лицу стоял строй десантуры, подготовленной к следующему вылету.
Между двумя этими живыми (пока?) коридорами вышел Павлов.
Что говорить, как настроить людей на вылет в тот же район, на те же площадки, где так ошеломляюще быстро война сожрала их лучших товарищей, а тем более командиров?!
Уверен, ни один западный пилот ни за какие доллары, фунты и марки в этих условиях не полез бы снова в пасть тигру, пока там массированными бомбардировками ни сделали бы выжженную пустыню!
Павлов, обращаясь одновременно к двум строям, сказал: "Ну что, тяжело? Да, тяжело! Но задачу выполнять будем!" Затем рассказал матерный анекдот, солёный, как привкус крови, и, махнув рукой, скомандовал: "На запуск!"
И все пошли.
Молча, ожесточённо, прорубив коридоры прохода, ощерившись на посадке огнём из всех видов оружия, так, что из-за чёрного облака, выплёвывающего смертоносные занозы, и вертолёт-то виден не был, зашли, сели, высадили, взлетели. Враг и опомниться не успел! Задача была выполнена!
Идём обратно. На душе — опустошённость. Подходим к выходу из ущелья. Справа — четырёхтысячники-горы, на которых снег тает не каждое лето. Слышу в наушниках слабый голос: "Я "Маяк", я "Маяк", кто меня слышит, у меня десять трёхсотых и четыре двухсотых, кто слышит, прошу помочь…"
Раненых забрать — первейшая задача на войне. Прикидываю топливо, его остаётся в обрез. У других, значит, ещё хуже. Отзываюсь на стон этого "Маяка", прошу его обозначить себя дымами, остальную эскадру угоняю на дозаправку в Баграм.
Загораются дымы. Бог ты мой, куды ж вы, милые, забрались!
Оранжевый сигнальный дым, веселясь, курчавился на остром, как нож, склоне горы, у которой "превышение" составило, по нашим прикидкам не меньше трёх тысяч восьмисот метров!
Ну ладно, попробуем. Иду на посадку. Ещё издали при подходе к склону чувствую, как машину начинает швырять по высоте и направлению вертикальными потоками, которые всегда образуются при прогреве воздуха вблизи склонов, да тут ещё и ветер сильнейший персонально облизывает гору. И вот уже скорость почти погашена, склон горы совсем близко, движки воют на максимальном режиме, пытаясь удержать вертушку в разряженном воздухе. Мускулы напряжены, рычаги управления ходят ходуном от упора до упора, компенсируя непредсказуемые броски машины.
Внезапно какая-то неумолимая сила стаскивает машину вниз по склону так, что его гребень оказывается выше по полёту!
Оп-п-п-а-а!
Лихорадочно соображаю. Так… Вверх не уйдёшь: шаг-газ под мышкой и мощность уже полная, больше не выжмешь. Влево-вправо тоже не уйдёшь: гора уже слишком близко, при развороте неминуемо столкновение со склоном. Ну и какое решение, командир? Мелькнула мысль, что командир (эскадрильи) пару часов назад погиб, замполит тоже, вот сейчас и зам здесь останется со всем своим экипажем. Что-то до хрена за один день, обидно!
Ну а решение, решение-то какое? А осталось одно решение: Богу молиться и, замерев, не вздумать управление дёргать!
Так же внезапно вертушку вышвырнуло вверх, и уже под собой наблюдая сигнальный дым, я кинул машину вниз, пока стихия не передумала. Вертушечка замерла, вцепившись лапами основных колёс за острый склон, как птичка за скалу. Переднее колесо, не уместившись на лезвии склона, качалось над пропастью глубиной километра полтора. Пришлось, поджидая медленно спускавшихся с горы солдат, балансировать, как на канате, удерживая машину на двух колёсах.
Дождавшись окончания погрузки, взвесив на всей имеющейся мощности вертушку, движением ручки вперёд до упора одним махом сваливаю машину в пропасть, стараясь не задеть хвостовой балкой за склон. Ухнув вниз, вертушка быстро набирает скорость, и теперь уже сам чёрт нам не брат!
На послеполётном построении эскадрильи мужикам я смог сказать только о том, что если смыканёмся назавтра, то "духи", значит, сделали нас, а ребята наши погибли напрасно. Так уж лучше отомстить за них, а такая возможность у нас наутро представится.
Утро наступило внезапно и споро. На ватных ногах, с полным ощущением идущего на казнь человека, убеждённого в неотвратимости своей смерти, я добрёл до стоянки своего вертолёта. Плюхнувшись на сиденье, снова мыслями ушёл в "дальнейшее пространство". Очнулся от тычка борттехника и его голоса: "Командир, запускать?" Кивнув, автоматически посмотрел на приборы. Загудела "аишка" (АИ-9), ожили стрелки, зашипел впускаемый в горло движков сжатый для запуска воздух, закачался горизонт от раскручиваемых винтов, в кабину пахнуло выхлопными газами, винт, всё более яростно вращаясь, набрал свою силу, приподняв машину. И внутри всё стало на свои места, противная стынь растопилась при одном взгляде на прибор температуры выходящих газов, голос окреп и приобрёл командирский металл, в эфир раздалась уверенная команда: "Я — "двадцать пятый", вырулить группой на полосу для взлёта!"
